Моя любовь когда-нибудь очнется

Человека этого звали Джон Кэглсток, и он был худым коротышкой с розовыми щечками и носом картошкой, на кончике которого чудом удерживались круглые очки. Формально Кэглсток не мог распоряжаться средствами фонда, однако он все же позаботился о том, чтобы денежки не лежали без дела. Основанная им фирма собирала лицензионные платежи, выполняла распоряжения Брайса и занималась другими делами по обслуживанию капитала, получая за это неплохие комиссионные. Кстати, то, что Брайс вообще отдавал какие-то распоряжения, стало для меня неожиданностью, однако он делал это достаточно регулярно, проявляя при этом завидную твердость и решительность. Во всяком случае, все его приказы мистер Кэглсток выполнял точно и в срок.

После нашей встречи-совещания – главным образом, благодаря всем тем лестным вещам, которые наговорил обо мне Брайс, – мистер Кэглсток стал столь же беспрекословно выполнять мои распоряжения. Кроме того, приятель представил меня своим троюродным братом, и мистер Кэглсток тут же притащил целый ворох документов, которые я должен был подписать. Я пытался отказываться, говоря, что на самом деле мы вовсе не родственники, но Брайс велел мне не возникать и подписывать. Тогда, сказал он, ему больше не придется таскаться за тридевять земель в этот, как он выразился, «паршивый городишко».

В общем, я внимательно прочитал документы, уловил суть и поставил свою подпись. Начиная с этого дня фирма Кэглстока не могла совершать ни одной сделки без моего одобрения. Так распорядился Брайс. Тратить деньги Брайса на свои личные нужды я не мог, зато получал право контролировать деятельность Кэглстока и следить за тем, куда его фирма намерена инвестировать средства фонда. Брайс считал такой порядок оптимальным.

С тех пор мистер Кэглсток звонил мне примерно раз в месяц. Мы подробно обсуждали все новые проекты, и я – очень вежливо – разрешал или запрещал ему совершать те или иные сделки с деньгами фонда.

Здесь нужно сказать, что чем больше я общался с Брайсом, тем отчетливее понимал, что под маской эксцентричного пьянчужки скрывается человек с живым и острым умом, который – во всяком случае, в периоды, так сказать, «просветления» – хорошо знает, чего хочет. Думаю, тот день, когда мы ездили в Чарльстон, как раз совпал с одним из таких периодов.

Как бы там ни было, за три года моего ежемесячного общения с мистером Кэглстоком Брайс заработал огромные средства, практически удвоив свой наследственный фонд. Оглядываясь назад, я понимаю, что это произошло скорее благодаря удачно сложившейся рыночной конъюнктуре и предпринятым мистером Кэглстоком исследованиям, а не благодаря моим усилиям. Должен сказать прямо, этот парень отлично знал свое дело, и я сумел многому у него научиться.

Как-то Мэгги спросила меня, есть ли у Брайса завещание, и я ответил, что не знаю. Впоследствии я навел справки и выяснил, что никакого завещания в природе не существует. У Брайса просто не было никого, кому он мог бы оставить свое состояние. Нам с Мэгги это показалось неправильным, и я отправился в трейлер к Брайсу, чтобы обсудить с ним эту проблему.

– Скажи, – начал я, – если вдруг ты завтра умрешь, кого бы ты хотел видеть на своих похоронах?

Не моргнув глазом, он ответил:

– Горниста[21].

Нам с Мэгги это, естественно, ничего не дало. Между тем оставшийся нерешенным вопрос был далеко не праздным – особенно для меня, поскольку я добровольно взвалил на себя непростую обязанность заботиться о Брайсовых деньгах. Таким образом, и завещание – хотя бы отчасти – тоже было на мне, а я решительно не знал, что делать. В самом деле, кому можно завещать сорок или пятьдесят миллионов, если парень, который ими владеет, молчит, словно воды в рот набрав? У меня, разумеется, не было никакого желания разыгрывать из себя всемогущего Бога, однако нам с Мэгги все же казалось, что мы сумеем распорядиться деньгами Брайса лучше, чем государство. В конце концов, мы призвали на помощь мистера Кэглстока и составили документ, согласно которому все имущество и активы Брайса должны были достаться детям погибших солдат, которые служили с ним во Вьетнаме в одном подразделении. Большинство из этих детей – сейчас уже давно взрослых – не знали и даже никогда не видели своих отцов, зато Брайс хорошо их знал и помнил. Их личные «собачьи жетоны» – штук пятнадцать или больше – хранились в его трейлере в патронном цинке вместе с наградами.

Кто-то, возможно, спросит, почему я всем этим занимался, если мне не нужны были Брайсовы деньги. Наверное, потому, что сам Брайс то ли не мог этого сделать, то ли просто не сделал, а мне очень не хотелось, чтобы шайка чарльстонских юристов признала его неспособным управлять собственными делами и обобрала до нитки. Теперь же, когда средства фонда удвоились, никто не мог бы обвинить в некомпетентности ни его, ни меня. Больше того, благодаря мне и Кэглстоку вся эта братия тоже неплохо заработала.

Кстати, не уверен, что Брайс знает, какую роль я в действительности сыграл в управлении его деньгами. Странно, но факт. Обычно Кэглсток звонил мне, мы советовались, а потом помещали два-три миллиона в те или иные акции, чтобы заработать для Брайса еще несколько сот тысяч. При всем при этом лично я по-прежнему не знаю, где взять деньги, чтобы заплатить налог на нашу с Мэгги собственность. А ведь благодаря мне Брайс еженедельно, а иногда и ежедневно, зарабатывает в виде процентов на вложенный капитал куда больше, чем я способен заработать за год.

Прошлой ночью над Диггером пронесся торнадо. Он поднял в воздух пару коттеджей, разломал их на куски и разбросал в радиусе нескольких миль. Сам я ничего не слышал, но очевидцы рассказывали – шум стоял, словно от мчащегося на огромной скорости товарного поезда. Сделанный мною телефонный звонок убедил меня, что больница не пострадала, и, успокоенный, я решил взглянуть на разрушения. Сев в машину, я покатил в город.

Моим глазам открылась странная картина. С одной стороны дороги Диггер оставался точно таким же, как и накануне, – во всяком случае, никаких разрушений я не заметил. С другой стороны город имел такой вид, словно Бог прошелся по лицу Земли опасной бритвой шириной в пару миль. Как мне рассказали, одного мужчину разбудил звонок соседа, сообщившего, что его трактор валяется вверх колесами в соседском огороде, то есть примерно в миле от того места, где владелец припарковал его накануне. Несколько человек проснуться и вовсе не успели. По предварительным оценкам, таковых было трое.

Вернувшись домой, я доделал все дела, прибрался во дворе, привел себя в порядок и поехал к Брайсу. К тому моменту, когда я достиг вершины последнего холма, с которого был виден старый кинотеатр, наступил ранний вечер, и Брайс стоял на пороге своего трейлера в килте и солдатских ботинках. В одной руке он держал волынку, а в другой – открытую банку с пивом, из которой то и дело прихлебывал.

– Доброе утро, Дилан, – сказал он, когда я подъехал ближе, и улыбнулся. Его бочкообразная, бледная грудь сверкала в лучах клонившегося к закату солнца. Насколько я знал, часов Брайс уже давно не носил, поэтому иногда его вечера затягивались до ночи, а утра́ начинались в тот час, когда ему доводилось проснуться.

– Доброе утро, – сказал я, отворяя дверцу, чтобы Блу мог подбежать к Брайсу, обнюхать его колени и пару раз вильнуть хвостом – таков был их обычный приветственный ритуал. – Вот, решил заехать, посмотреть, как ты пережил ураган. Все на месте, ничего не унесло?

– Все в порядке, приятель, никаких проблем, – отрывисто проговорил Брайс. Иногда его провинциальный шотландский акцент становился просто чудовищным.

Оглядываясь по сторонам, я, однако, заметил, что один из экранов, который Брайс уже давно не использовал, разорван сверху донизу. Брезент, когда-то натянутый на фанерную подложку, болтался и хлопал на ветру, и я увидел, что фанера тоже проломлена и расщеплена примерно до половины.

– Этот, похоже, скоро совсем завалится, – сказал я, показывая на пострадавший экран.

– Угу, – согласился Брайс и снова отхлебнул пива. – Только это не имеет значения. Мне хватит и одного. – Он швырнул опустевшую банку на землю и, повернувшись, исчез в трейлере. Когда Брайс вернулся, в руках у него была паяльная лампа. Под моим изумленным взглядом, он пересек центральную парковочную площадку, прошел на боковую парковку и приблизился к деревянному сарайчику у основания сломанного экрана. Там он разжег лампу, отрегулировал пламя и направил на старые доски. Спустя несколько секунд от досок повалил дым, показались языки пламени. Еще через пару минут ветер подхватил их, раздувая огонь, который почти сразу добрался до нижней кромки экрана. Вспыхнул старый брезент, загорелись фанерная подложка и дощатый опорный каркас. В считаные минуты огонь охватил все сооружение.

Брайс тем временем снова вернулся в трейлер. Вышел он оттуда уже без паяльной лампы, зато в каждой руке у него было по банке пива. Одну из них он протянул мне, и мы стали смотреть, как догорает деревянный каркас экрана. Когда от него остались одни головешки, Брайс отсалютовал мне своим пивом:

– Ну, за искусство!

Уже давно стемнело, когда я наконец завел грузовичок и тронулся в обратный путь. Когда я проезжал мимо летнего театра, в нем было тихо и темно, и я, немного подумав, свернул на обочину. Машина остановилась, Блу поднял голову, зевнул во всю пасть, тяжело вздохнул, как умеют только собаки, и перебрался в кузов. Я заглушил двигатель и некоторое время сидел в полной тишине.

Однажды после концерта в летнем театре мы с Мэгги долго не могли уснуть. Мы лежали в кровати, слишком взбудораженные, чтобы отдыхать, да и в ушах у нас еще звенело от музыки и аплодисментов. Мы обливались потом, буквально утопали в чернильном мраке жаркой и душной летней ночи – и не могли сомкнуть глаз. В какой-то момент Мэгги спросила, почему я молчу, и я решил воспользоваться случаем и рассказать ей о том, что было у меня на уме.

– Когда я вижу выходящих на сцену музыкантов, – сказал я, – я часто думаю о Маленьком Барабанщике – о том, как он стоял и, робея, предлагал Царю Царей свой дар. Единственное, что у него было. Мне всегда хотелось знать, как это происходило. Нарушал ли тишину только звук барабана или животные в хлеву переступали с ноги на ногу, шуршали подстилкой, жевали сено?.. Где был в это время Иосиф?.. Спал ли Иисус перед тем, как улыбнуться?.. А улыбка… Что Он почувствовал, когда маленький мальчик стал играть для Него на своем барабане? Иногда… иногда мне хочется, как Маленькому Барабанщику, вывернуть свою душу наизнанку, выжать ее до капли… а потом вдруг почувствовать, что это – чем бы «это» ни было – и есть мой единственный, мой скромный и самый драгоценный дар.

Приподнявшись на подушке, я показал рукой в черноту за окном – туда, где находился летний театр.

– Все эти артисты и музыканты, которые стоят перед публикой… нет, перед всем миром, когда в воздухе еще звучат последние ноты… Мне кажется, именно в эти секунды они осознают, что делают то самое дело, ради которого появились на свет. Это видно по их глазам, по их лицам. Их дар принят, и они знают, чувствуют, что такое настоящая жизнь. Те несколько мгновений, когда поклонники начинают аплодировать, а Царь Вселенной улыбается, – это и есть жизнь. Я… я иногда спрашиваю себя, каково это – сыграть на своем барабане для великого Царя, для Бога? Что чувствовал Маленький Барабанщик? Может быть он, как Паваротти, отложил ноты и, остановившись на середине такта, прислушался к затихающим звукам? Понял ли он, какое волшебство, какое чудо происходит в эти мгновения, или оно так и осталось незамеченным?..

Я думал, Мэгги высмеет меня, может быть, даже скажет, чтобы я перестал нести чушь. Но Мэгги не стала смеяться. Когда я замолчал, она провела ладонью по моим волосам, закинула на меня руку и ногу и прижалась грудью к моей груди.

– А у тебя было когда-нибудь такое чувство? Ну, такое, о котором ты только что говорил?

– Думаю, да.

– Когда?

Прежде чем ответить, я некоторое время смотрел на потолочный вентилятор, загипнотизированный оптическим обманом, когда кажется, будто слишком быстро вращающиеся лопасти начинают крутиться в обратном направлении.

– Когда я преподавал. К сожалению, это случилось всего один или два раза, но это было. И я до сих пор помню, что́ я тогда испытал.

После этого разговора прошло несколько дней, и вот как-то вечером Мэгги уложила в большой бумажный пакет бутерброды, усадила меня в грузовичок, завязала мне глаза и куда-то повезла.

– Куда мы едем? – спросил я.

Мэгги, не отвечая, продолжала сосредоточенно крутить рулевое колесо, и после пятнадцати минут крутых разворотов и «кратчайших путей» мы наконец прибыли на место. Остановив машину, Мэгги взяла меня за руку и подвела к каким-то воротам. Там она некоторое время звенела ключами, отпирая довольно-таки ржавый (судя по звуку) замок. Наконец она справилась с ним и, освободив звякнувшую цепь, со скрипом приоткрыла одну створку. Мы двинулись дальше и ярдов через сто достигли каких-то ступеней. Когда мы поднялись на самый верх, я сразу почувствовал, что пол у меня под ногами стал другим – ступени были бетонными, а сейчас я шел по какому-то более мягкому, возможно, дощатому, покрытию, под которым, похоже, была пустота.

Мэгги провела меня еще на несколько футов вперед, потом развернула и прижала к моим губам палец, призывая к молчанию, хотя вокруг и без того было очень тихо.

А потом Мэгги отошла от меня. Я слышал, как она спустилась по лестнице, а я остался стоять, как столб, на прежнем месте. Пока я гадал, где мы и что вообще происходит, Мэгги вдруг закричала во все горло:

– Браво! Браво! Бис!

Ее крик настолько меня испугал, что я сорвал с глаз повязку и увидел, что стою на сцене летнего театра, а моя жена со свечой в руках бегает туда и сюда вдоль передних рядов, размахивает руками и вопит, как индеец. На креслах первого ряда она рассадила штук пятнадцать вырезанных из картона людей, каждый из которых тоже держал в руке горящую свечу. Мэгги кричала и улюлюкала еще минут десять, продолжая размахивать руками и пританцовывать, как человек, нашедший золотую жилу, или как фанат на концерте кумира.

Когда мне удалось наконец ее успокоить (а это тоже заняло немало времени), мы сели во втором ряду, закинули ноги на спинки первого и, поедая бутерброды с индейкой, стали смотреть шоу, которое разворачивалось только в нашем воображении. Когда, доев последний бутерброд, я наклонился, чтобы поцеловать Мэгги, у нее в уголках губ осталась горчица. До сих пор я ощущаю этот вкус.

Что я хочу сказать… Понимаете, Мэгги могла высмеять меня, могла даже выставить дураком, пытающимся разобраться в вещах, которые не имеют ко мне никакого отношения, находятся вне… Но она поступила иначе. Она привезла меня сюда, вывела на сцену, а сама попыталась изобразить толпу моих преданных поклонников, хотя, бегая с воплями вдоль кресел, где сидели только картонные болванчики, она не могла не чувствовать себя глупо.

И вот я снова оказался здесь. Я смотрел на поблескивающую в лунном свете раковину летнего театра, и перед глазами все расплывалось. Наконец я открыл дверь кабины, спустился по склону холма и перемахнул сетчатый забор. Пройдя по центральному проходу, я поднялся на сцену и повернулся лицом к залу. Лунный свет отражался от спинок кресел и блестел, как десятки, сотни горящих свечей, но я так и не издал ни звука. У меня не было слов – только слезы, но мне не хотелось проливать их здесь, пусть даже в зале не было ни одного зрителя.

Сдерживаясь из последних сил, я лег на шершавые доски сцены, пытаясь скрыться от демонов, питавших мои сомнения.

Глава 8

Кафедра английского языка назвала мой курс «Анализ текста и литературное творчество» в явной надежде, что именно этим студенты и будут заниматься в течение первого семестра. Специфика предмета, который мне предстояло преподавать, состояла в том, что начиная с первого же занятия студентам необходимо было работать с полной самоотдачей, развивая соответствующие навыки и накапливая знания, чтобы в конце семестра успешно написать зачетную работу. Тот, кому вздумалось бы филонить, рассчитывая на удачу, на везение, рисковал нажить серьезные проблемы (неудовлетворительный результат на зачете означал как минимум необходимость прослушать тот же учебный курс во второй раз), и большинство моих студентов, кажется, это понимало. Учебный план, правда, предполагал еженедельные, а то и ежедневные контрольные работы, за которые также выставлялись оценки, и все же итоговый результат почти исключительно зависел от зачетной работы в конце семестра.

Поразмыслив над всем этим, я решил сделать одно из трех еженедельных занятий факультативным. Уже на втором нашем занятии я сказал:

– Основным, можно даже сказать решающим, аспектом вашей зачетной работы будет вовсе не ее тема. Тем – интересных и важных – существуют тысячи и десятки тысяч. Ваша задача заключается в том, чтобы поставить правильные вопросы. Если вопрос будет слишком общим, таким же общим, банальным будет и ответ, но если вы зададите конкретный, продуманный вопрос, ответ почти наверняка окажется таким же конкретным и ясным. Мне нужно, чтобы вы научились задавать вопросы – точные, неожиданные, оригинальные. И если у вас вдруг возникнет сомнение в том, насколько правильно вы ставите вопрос, приходите в четверг, и мы попробуем разобраться вместе.

Все это я говорил совершенно серьезно – мне всегда нравились острые вопросы, нравились горячие споры и дискуссии. И все же в данном случае меня куда больше интересовало другое – кто появится на занятиях, если я дам студентам возможность выбора.

Не пришел никто.

Это могло означать одно из двух. Либо эти парни и девушки уверены, что умеют задавать правильные вопросы, либо им наплевать. Как в действительности обстоит дело, должна была показать зачетная работа за семестр. Мне оставалось только дождаться Рождества, чтобы узнать ответ на свой вопрос.

В больницу мы с Блу приехали около четырех пополудни. Поднявшись в палату, я увидел, что волосы Мэгги тщательно расчесаны, и понял, что накануне Аманда отрабатывала очередную ночную смену.

Солнечные лучи заливали Мэгги ярким, безмятежным светом, а отсутствие видимого напряжения на ее лице подсказывало мне, что ей это нравится. Да, я был уверен, что она хоть и лежит без сознания, но все сознает, что ее покой – лишь кажущийся, что она спит и в то же время бодрствует.

Больше всего на свете мне хотелось ее разбудить. Толкнуть в плечо и посмотреть, как она потягивается, зевает, тянется к кружке на ночном столике, отпивает кофе, а потом отправляется в хлев или идет к реке, чтобы смотреть, как плещутся под берегом лещи и охотящиеся окуни, или слушать, как пересвистываются в небе каролинские утки. Да, я хотел ее разбудить, поэтому сел на кровать рядом с Мэгги и поцеловал в щеку, но она даже не пошевелилась.

Врачи утверждали, что у человека в таком состоянии, как у Мэгги, мозг функционирует совершенно нормально, что бы это ни означало. «Единственное, что нам остается, – только ждать, – говорили они. – Иногда шок имеет самые странные и необъяснимые последствия». Короче, «наука пока бессильна», но мне было от этого нисколько не легче. Я считаю, если ученые в состоянии отправить человека на Луну, расщепить атом, пересадить сердце от человека к человеку, победить полиомиелит или построить стоэтажное здание, значит, они должны суметь разбудить мою жену. Я хорошо помнил, как быстро все произошло: только что она плакала и тянулась к нашему сыну, потом ее стошнило, а через минуту Мэгги уже лежала без сознания. Но объяснить, почему так получилось, я не мог.

Сегодня я сидел с Мэгги, пока не зашло солнце. Блу все это время спокойно лежал на сложенном одеяле, которое кто-то постелил в углу. И тот же самый «кто-то» поставил рядом с одеялом миску с водой. Похоже, персонал больницы признал за Блу право находиться в одной палате с Мэгги, хотя всего через несколько дней после неудачных родов мой новый приятель Тентуистл прислал сиделку, чтобы сказать мне: он, мол, намерен вызвать ветнадзор, чтобы убрать из палаты моего «грязного пса».

– Видите ли, мэм, – вежливо ответил я сиделке, показывая на Блу. – Я много раз говорил ему, чтобы он уходил, но он не слушается. Понимаете, этот пес и эта женщина неразлучны. Они не могут друг без друга.

Сиделка доложила о нашем разговоре Мистеру Администратору, и тот исполнил свою угрозу – вызвал специалиста из ветнадзора. Он не учел только, что в нашем округе инспектор ветнадзора работает на общественных началах и что занимает эту должность не кто иной, как мистер Картер, отец Эймоса. Когда мистер Картер разобрался, о какой собаке идет речь, он сложил два и два и ответил рьяному мистеру Тентуистлу:

– Нет, сэр, эта собака очень нужна вашей пациентке, так что оставьте-ка вы ее в покое.

Продолжая держать Мэгги за руку, я сделал глоток остывшего кофе.

Моя жена никогда не была излишне сентиментальной и не любила «слюнявых нежностей», как она выражалась, зато ей очень нравилось, когда я гладил ее по ногам. В своем ночном столике она постоянно держала увлажняющий крем, который покупала в одном из бесчисленных отделов торгового центра. Вы наверняка знаете, о каких отделах речь. Серьезной косметики там нет, зато полно кремов, ароматических свечей, морской соли и прочей ерунды, которая годами загромождает полки в вашем шкафчике в ванной. Мне запах этого крема не особенно нравился, но Мэгги была от него в восторге. Она утверждала, что от него пахнет жимолостью. Назывался этот крем «Нежное масло для тела».

У меня от рождения не слишком хорошее обоняние. Нет, я могу почувствовать аромат гардений, запах жареного бекона или тех духов, которые Мэгги называет «Вечность», но в целом я предпочитаю ориентироваться в окружающем мире, не полагаясь на возможности своего носа. Мэгги, напротив, способна унюхать все что угодно. Много раз, заезжая в торговый центр, мы останавливались перед парфюмерным прилавком, и Мэгги, закрыв глаза, безошибочно различала ароматы восьми сортов духо́в. Мне же казалось, что все они пахнут одинаково.

Но неделю назад я принес «Нежное масло» в больницу и положил в тумбочку Мэгги. Сейчас я открыл ящик, свинтил с тюбика колпачок и, передвинув свой стул поближе к изножью кровати, осторожно снял с Мэгги носки и начал втирать крем ей в кожу. Я начал с пяток, потом перешел на свод стопы, смазал кожу между пальцами и наконец перешел к лодыжкам.

У Мэгги очень красивые ноги. Пальцы на ногах аккуратные, с небольшими, янтарного оттенка мозолями и коротко подстриженными ногтями. Я, бывало, шутил, что, если поменять ей пальцы местами, никто этого не заметит, потому что, мол, они все равно одинакового размера.

А еще у нее сильные ноги – с изящной пяткой, высоким подъемом и мускулистыми икрами. Рабочие ноги, как я их называю. Мэгги – прирожденная бегунья. У нее длинный, летящий шаг; когда мы время от времени делаем пробежку вдоль реки, мне кажется, будто она вовсе не касается земли. Но бег – это ее, так сказать, хобби. Основное занятие и главная любовь Мэгги – это ее сад, поэтому она ковыряется в земле и что-то сажает гораздо чаще, чем бегает.

В первые дни в больнице я просто не знал, как вести себя с Мэгги. Порой я робел, словно подросток на первом свидании, а порой держался с ней, как Папа держался с бабушкой после пятидесяти лет совместной жизни. Иногда я сидел на кровати и разговаривал с Мэгги, а иногда молчал. Бывало, легкий массаж ног заменял мне любые разговоры, но подчас я просто не знал, что сказать.

Несколько раз, когда я входил в палату, морщинка на лбу Мэгги говорила, что моя жена пребывает в некоем внутреннем напряжении. Сегодня эта морщинка тоже была, но исчезла вскоре после того, как я начал массировать и смазывать кремом ее ступни. Кто знает, что́ пребывающие в коме люди слышат, чувствуют, переживают в своем, недоступном для нас мире? Наблюдение за морщинкой на лбу Мэгги убедило меня в том, что они вовсе не спят, то есть не все время спят. Я не врач и вообще не специалист, но иногда, стоило только перешагнуть порог палаты, я сразу понимал, что Мэгги бодрствует. Я был абсолютно уверен в этом, хотя ее глаза были закрыты, а тело – неподвижно. Я видел, что она не спит, по ее лицу. Порой я мог определить это по ее рукам, но чаще – по лицу. В другие разы, когда я приходил, Мэгги выглядела спящей, и я сразу понимал, что она действительно спит. В такие моменты все ее тело казалось полностью расслабленным.

Сейчас я еще немного помассировал ей икры и почувствовал, как Мэгги соскользнула в сон. Напряжение оставило ее, а я так и не узнал, чем оно было вызвано. Нет, о похоронах я ничего ей не говорил, но она, я думаю, знала. Чувствовала.

В девять на наручных часах проходившей по коридору сиделки сработал будильник. Я проснулся и обнаружил, что сижу сгорбившись на стуле, и что моя голова покоится на подушке Мэгги рядом с ее головой. Я вытер с губ липкую слюну и некоторое время продолжал сидеть в темноте, чувствуя, как касается моего лица ее дыхание. В небе за окном висела полная луна, и сияли крупные звезды; лишь далеко на востоке их заслоняли редкие облака, в целом же, ночь была ясной и немного ветреной – настоящая южнокаролинская серенада звездного света. Будь мы сейчас дома, мы сидели бы, завернувшись в пледы, на передней веранде и любовались ночным небом.

Наконец я поднялся, натянул одеяло на плечи Мэгги, проверил, не сползли ли с ее ног носки, потом положил открытый тюбик крема на тумбочку рядом с койкой и вышел, плотно прикрыв за собой дверь.

Только оказавшись в коридоре, я заметил записку, которую Аманда прикрепила скотчем к дверному косяку. «Приходите сегодня вечером на службу в нашу церковь. Начало в 19:30. Папа будет читать проповедь. Я оставлю вам место. Аманда».

Я оторвал записку от двери, перечитал ее во второй раз и подумал:

«Вот уж кому не позавидуешь! Она же дочь священника; наверняка Аманда оказывается в центре внимания каждый раз, когда появляется на людях!»

Мы с Блу прошли по коридору к выходу, и полная пожилая сиделка, читавшая за столом дежурной, оглядела меня поверх очков и кивнула на прощание. От этого движения серебряные цепочки, прикрепленные к дужкам ее очков, слегка качнулись, а потом снова повисли вдоль щек, подчеркивая квадратную нижнюю челюсть и двойной подбородок.

Спустившись по лестнице, мы вышли на стоянку. Я завел мотор грузовичка, Блу запрыгнул в кабину, и мы выехали с территории больницы через главные ворота. Уже на шоссе я смял в кулаке записку Аманды и выбросил ее в окно.

Примерно в половине десятого я миновал последний перед моим домом поворот дороги. Здесь мне в глаза бросилась церковь пастора Джона Ловетта. Насколько я знал, она была построена в 1952 году, и с тех пор каждое воскресное утро возле нее повторялась одна и та же картина, напоминающая карнавальное шествие. Задолго до того, как в половине одиннадцатого утра начинали звонить колокола, ближайший к церкви участок шоссе оказывался забит десятками разодетых по-праздничному женщин самых разных возрастов, комплекции и цвета кожи, которые в сопровождении мужей, детей и родственников шагали прямо по проезжей части, торопясь занять места на церковных скамьях.

А шляпы? Это попахивало настоящим шоу! Вы в жизни не видели столько разных шляп одновременно! Мне рассказывали, что иногда пастор Джон даже прерывает службу, чтобы похвалить чью-то новую или особо красивую шляпку. Женщинам это нравится. Нравятся им и его проповеди, хотя говорят, что в них он особо налегает на ожидающие нераскаянных грешников адские муки. Впрочем, некоторые считают, что пастор Джон никого не пугает, а просто рассказывает все как есть, и за это его тоже любят и уважают.

Обычно в церкви собирается довольно много народу – белых и черных, мужчин и женщин, детей и стариков, – и, если вы проезжаете мимо, когда паства поет гимны, стекла вашей машины начинают дребезжать – и не только летом, но и зимой, когда входные двери закрыты. Хорошо еще, что шпиль над церковью высок и прочен, в противном случае он мог бы обрушиться от одного только шума. Пение, хлопанье в ладоши, иногда даже танцы… Хотите послушать церковные гимны в хорошем исполнении? Ступайте в церковь пастора Джона, будете довольны.

Сегодняшний вечер, как и вечер каждой среды, не был исключением. Церковь была битком набита, и я невольно сбросил скорость, а потом и вовсе остановился на обочине – прямо напротив эймосовской «Краун Виктори». В машине работала рация, и я слышал шорох статики, сквозь который пробивались далекие квакающие голоса.

– Центральный, как слышишь? Говорит семьсот двенадцатый.

– Докладывай, семьсот двенадцатый. Что у тебя?

– Говорит семьсот двенадцатый. У меня здесь… – Мимо моих окон промчался восемнадцатиколесный трейлер с грузом сосновых бревен, поэтому продолжения радиообмена я не услышал, а если бы и услышал, то все равно не понял бы кодовых фраз, которыми изъяснялись дежурные полицейские. Когда Эймоса назначили помощником шерифа, он сказал: «Знаешь, Дилан, если я не выучу переговорную таблицу так, чтобы от зубов отскакивало, меня замуруют в диспетчерской, где я буду до конца жизни просиживать штаны и пить скверный кофе из автомата». И в течение следующей недели или двух Эймос не расставался с пачкой учебных карточек, которые он называл букварем патрульного и носил в нагрудном кармане рубашки, то и дело доставая, чтобы освежить в памяти тот или иной код.

Да, полиция разговаривает на своем языке. И наверное, это хорошо. Если бы на мой автомобиль вдруг упал телеграфный столб, мне бы меньше всего хотелось, чтобы мною занимался помощник шерифа, изъясняющийся цветистыми и напыщенными фразами. В критической ситуации и я, и любой другой человек предпочли бы натасканного профессионала, который сумел бы в нескольких словах объяснить диспетчеру, куда нужно направить спасателей и «Скорую», чтобы в срочном порядке доставить пострадавшего в больницу. Эймос, кстати, сказал, что меня, скорее всего, вышибли бы из полиции под зад коленом после первого же выезда на происшествие, и, наверное, он прав. Я бы наверняка стал живописать диспетчеру драматизм ситуации вместо того, чтобы коротко и ясно изложить, что необходимо сделать. Так уж я, видно, устроен – замечаю, в какой цвет покрашены стены, но не вижу самого здания.

Судя по тому, сколь неторопливой была полицейская радиоперекличка, нынешний вечер в Диггере выдался спокойным. Да и с чего бы ему быть иным, подумал я, если абсолютное большинство жителей городка собралось сегодня в церкви – об этом можно было судить хотя бы по тому, что все парковочные места поблизости были заняты. Машины заполняли даже грунтовую площадку над сливным трубопроводом.

Оставив свой грузовичок на обочине, я перешел через дорогу и направился к церкви. В притворе меня встретил одетый в строгий костюм-тройку церковный служка – седой, представительный джентльмен лет семидесяти пяти. Улыбаясь во весь рот, он придерживал двери, пока я не вошел, а я подумал, что еще никогда не видел у человека столько зубов одновременно. Кроме того, они были неестественно ровными – наверное, его челюсть можно было использовать вместо линейки, чтобы чертить идеально прямые линии.

Сам я был одет в старые джинсы, поцарапанные сапоги и фланелевую рубашку, которую торопливо пытался заправить за пояс. К счастью, стригусь я достаточно коротко, так что причесываться мне почти не приходится: даже когда мои волосы в беспорядке, выглядят они достаточно пристойно.

Крошечный притвор, фактически промежуток между входными и внутренними дверями, был совершенно пуст, если не считать меня и Мистера Зубастика, который спросил, являюсь я прихожанином или гостем. Сначала я хотел соврать, но потом мне показалось, что церковный притвор, расположенный точно под шпилем, построенным моим дедом, не самое подходящее для этого место. Не глядя на Мистера Зубастика, я сказал, что гость.

Сквозь застекленную часть двери, ведущей в среднюю часть храма, я увидел пастора Джона, который не спеша двигался по проходу между скамьями. На нем была пурпурная мантия, а в правой руке он держал довольно потрепанную книгу. С тех пор, когда я видел его в последний раз, пастор заметно постарел, а его волосы совсем побелели.

Служка бесшумно отворил дверь и шагнул вперед. Слева и справа от прохода, на скамьях с прямыми спинками сидели, тесно прижавшись друг к другу, три или даже четыре сотни человек. Опоздавшие – те, кому не хватило места, – устроились на складных стульчиках вдоль стен, в проходе и позади скамей, и я невольно подумал, что, окажись здесь пожарный инспектор, пастору Джону не миновать крупного штрафа.

Дальняя от меня стена имела полукруглую форму; там размещалась алтарная часть с ограждением, на ее краю стояла кафедра, на которую только что поднялся пастор Джон. За его спиной я увидел орга́н, возле которого стояли сорок или пятьдесят человек, которые время от времени восклицали: «Аминь!» и «У-ум-хумм!» (или что-то в этом роде). Церковные скамьи, похоже, делали какие-то умпа-лумпы[22] – настолько они были маленькие. Впрочем, мне не показалось, будто размеры скамей здесь кого-то волнуют. Сиденья на них, кстати, были мягкими, но я лично посидел бы и на жестких – было бы где повернуться.

Пока я предавался этим праздным размышлениям, служка зашагал по центральному проходу, явно намереваясь провести меня к самой кафедре, где на первом ряду сидела Аманда, рядом с которой – о чудо из чудес! – оставалось единственное на весь храм свободное место. Я пытался остановить Мистера Зубастика – я откашливался, окликал его громким шепотом, хотел даже свистнуть, – но Аманда обернулась, увидела меня и стала двигаться на скамье, чтобы освободить побольше места. Делать было нечего, и я пошел за служкой, продолжая по инерции бормотать себе под нос какие-то слова.

Добравшись до переднего ряда, служка обернулся ко мне и кивнул. При этом он не переставал улыбаться, и я невольно вздрогнул при виде его многочисленных зубов. Чувствуя, что моя рубашка начинает липнуть к телу, я поспешил усесться на указанное место.

– Здравствуйте, профессор, – шепнула мне на ухо Аманда, снова складывая руки на животе. – Я так и думала, что вы зайдете.

Я опустил глаза и ничего не ответил. Разглядывая ковер под ногами, я заметил, что Аманда скинула туфли. Понять, почему она это сделала, было нетрудно: ее ноги, от природы довольно маленькие, отекли и распухли, как у слона. Подняв взгляд, я увидел, как пастор Джон, прервавшись на середине фразы, взмахнул руками и приложил палец к губам, призывая паству к тишине.