Помоги проекту - поделись книгой:
– Идем, Дилан. – Он помог мне подняться и подставил плечо, чтобы я мог на него опереться. – Я уже говорил, что тебе не мешает как следует вымыться?
– Г-говорил…
Мы продрались сквозь кукурузу и заковыляли к дому. Эймос отдувался и потел, но все же улучил минуту спросить:
– Ты говоришь, что не помнишь, как сюда попал – это я уже понял. Но хоть что-то ты должен помнить?
– Я помню… – отозвался я, нацеливаясь на крыльцо своего дома. – Помню, как сидел с Мэгги. Потом в палату заявился какой-то сукин сын из больничной администрации. Он хотел знать, как я собираюсь оплачивать счета. Когда он спросил, знаю ли я, во сколько обойдется держать Мэгги в больнице, я… Словом, я сделал то, что сделал бы на моем месте любой нормальный мужчина, – развернулся и нокаутировал этого умника, этого гребаного…
Эймос поднял ладонь.
– Достаточно, я все понял.
– …Потом я выволок его в коридор, где им занялась сестра, которая обычно ухаживает за Мэгги. Мне показалось, она не особенно спешила приводить этого субъекта в чувство. Видать, они там, в больнице, любят этого мистера Пент… Тентуистла горячо и нежно. – Тут я ненадолго опустил глаза, чтобы посмотреть на костяшки правой руки. Они были разбиты в кровь, да и вся кисть немного распухла, так что удар, похоже, действительно вышел что надо.
– Ну а что было потом… потом не помню, – закончил я.
Пока я говорил, Эймос подтащил меня к дому еще на несколько шагов. Не глядя на меня, он сказал:
– Сегодня утром служащий муниципальной больницы Джейсон Тентуистл обратился в офис шерифа с жалобой на некоего Дилана Стайлза, который выбил ему пару зубов, сломал нос, подбил глаз и разбил очки. Он обвинял упомянутого мистера Стайлза в нанесении побоев и хотел написать заявление… – Эймос по-прежнему смотрел не на меня, а на дверь моего дома, но его губы тронула улыбка.
– Пришлось сказать этому типу, что мы все крайне ему сочувствуем, но, поскольку свидетелей происшествия нет, мы не можем ничего сделать. – Эймос неожиданно остановился и, взяв меня обеими руками за плечи, развернул лицом к себе. – Я все отлично понимаю, Дилан, но ты… ты все равно не имеешь права избивать людей, которые заботятся о твоей жене.
– Но он вовсе о ней не заботился! Он просто…
Эймос снова остановил меня движением руки.
– Может, дашь мне закончить?
– Нужно было врезать ему еще сильнее. Нужно было сломать ему челюсть, этому ублюдку!
– Так.
– Эймос, что с Мэгги? Ты ничего от меня не скрываешь?
Он покачал головой.
– Никаких перемен, Мелок. Физически… физически она даже чувствует себя лучше. Кровотечение, во всяком случае, прекратилось. Что до остального…
– Я сам доеду до больницы, – решил я. – Правда, придется толкать мой грузовик до ближайшей заправки вручную, так что будет, наверное, лучше для нас обоих, если ты перестанешь упираться и отвезешь меня туда.
Эймос вздохнул, потом снова подставил плечо и поволок меня к дому. Уже у самого крыльца он сказал:
– Ладно, отвезу, но только после того, как ты сходишь на собеседование. – Крякнув, он помог мне подняться на крыльцо.
– Собеседование? – Я сел на верхнюю ступеньку и потер затылок. – Какое еще собеседование?
Эймос в очередной раз вытер вспотевший лоб, поправил рубашку и двумя руками, – этак, по-шерифски, – подтянул пояс с пистолетом. Только проделав все эти манипуляции, он сказал:
– Собеседование с мистером Уинтером в профессиональном колледже[8] Диггера. Если ты ухитришься не сесть в лужу и пройдешь собеседование, тебя примут туда на временную работу. Будешь преподавать литературный английский по расширенной программе. Твой курс, если я правильно запомнил, называется «Анализ текста и литературное творчество».
Мне потребовалось не меньше минуты, прежде чем слова «курс» и «преподавать» дошли до сознания.
– Какой курс, Эймос? Я что-то ничего не понимаю! Неужели ты не можешь говорить по-человечески?!
– Я и говорю по-человечески, профессор Стайлз. Примерно через два часа вы должны встретиться с деканом Уинтером и побеседовать с ним о предмете, который вам предстоит преподавать в ПКД. – Он улыбнулся и снял темные очки. – Ну, дошло?
Эймос называет меня профессором крайне редко. Соответствующую диссертацию я защитил несколько лет назад, однако об этом мало кто знал, поскольку я оставил преподавание после того, как окончил аспирантуру. Своими достижениями на научном поприще я гордился, но мне отнюдь не хотелось, чтобы об этом знали все соседи, да и кукурузе, которую я выращивал, моя ученая степень была абсолютно до лампочки. Быть может, она даже предпочла бы иметь дело не с доктором филологии, а с простым деревенским парнем, который крепко держит в руках руль трактора и не дает ему вилять из стороны в сторону.
– Так, давай-ка по порядку… – проговорил я, сильно тряхнув головой в тщетной надежде избавиться от застилающего мозг тумана. – Для начала скажи: отвезешь ты меня в больницу к Мэгги или нет?
– Ты что, Дилан, совсем меня не слушаешь? – Эймос, казалось, искренне огорчился. – Я же только что сказал тебе
– Назови хотя бы одну, – с вызовом сказал я.
– Легко. – Эймос вытер вспотевший лоб крошечным носовым платком. – Во-первых, налоги. Во-вторых, проценты по займу. И то и другое ты должен оплатить в конце будущего месяца, а я очень сомневаюсь, что твоя так называемая ферма принесет тебе что-то, кроме убытков. Профессия преподавателя – это была твоя страховка на самый крайний случай, а сейчас, по-моему, и есть этот крайний случай.
– Но, Эймос, у меня уже есть работа. – Я широко развел руки в стороны, словно стараясь обхватить ими и дом, и поля вокруг. – Я работаю
Опустив взгляд, Эймос ткнул пальцем куда-то себе под ноги.
– Мы с тобой выросли на этой земле, Дилан. На этом поле мы когда-то гоняли мяч. Вон там, возле крыльца, ты однажды разбил мне губу… А в двух сотнях ярдов отсюда, за этим полем и грунтовкой, находятся мой дом и мои поля. – Он действительно махнул рукой в направлении своего дома. – Я отлично знаю, что́ все это для тебя значит, и мне очень не хочется, чтобы вы с Мэгги потеряли дом и все остальное. – Эймос сплюнул. – Вам будет нелегко это пережить, да и мне тоже будет не особенно приятно, если ваша ферма окажется в чужих руках, так что… так что лучше не спорь. Ты много работал, чтобы получить хорошее образование, так пусть теперь твое образование поработает на тебя, так что ступай в дом, прими душ, пока ты еще в состоянии платить за горячую воду, и отправляйся на собеседование.
– Но я должен узнать, как себя чувствует Мэгги, – снова сказал я.
– Она жива, и с ней все более или менее в порядке. Состояние стабильное, больше того – в физическом плане Мэгги стало намного лучше. Что же касается того, придет она в себя или нет, то
– Понятно. – Я немного помолчал. – Ладно, расскажи-ка мне поподробнее насчет этого идиотского курса, который я должен читать…
Пока я учился в аспирантуре, мне пришлось читать лекции и вести семинары в двух разных университетах – правда, только в качестве приглашенного преподавателя. Это было необходимо для того, чтобы мы с Мэгги могли хоть как-то сводить концы с концами, к тому же я наделся, что преподавательский опыт обеспечит меня работой и после защиты диссертации, но, когда аспирантура осталась позади, выяснилось, что найти место не так-то легко. Со временем у меня даже появилось такое чувство, что дело было вовсе не в моей квалификации, а в моем происхождении. Никто не хотел брать на преподавательскую работу человека, который вырос на ферме в глухой провинции.
Не сумев найти работу в избранной области, я вынужден был вернуться, так сказать, к корням, в том числе и в буквальном смысле – я имею в виду расчистку и раскорчевку полей, которые за время моей учебы успели изрядно зарасти. Мне, разумеется, было далеко до деда, которого в наших краях прозвали Папа Стайлз; никто не ломился в мои двери, чтобы спросить совета, как выращивать кукурузу, как бороться с паршой на яблонях и чем лучше удобрять сладкий картофель, и все же нам с Мэгги в течение трех лет более или менее удавалось зарабатывать себе на хлеб. Работа была не из легких, но мы не бедствовали, и Эймос отлично это знал. Ему также было прекрасно известно, что, получив один щелчок по носу, я отнюдь не горел желанием повторить попытку. Если бы какой-нибудь престижный университет предложил мне возглавить кафедру английского языка и литературы, я, быть может, еще подумал бы, но унижаться, выпрашивая ставку внештатного преподавателя в муниципальном колледже низшей ступени, мне не хотелось. Как мне казалось, для простого фермера это было слишком много, а для филолога с ученой степенью – слишком мало.
– Я же уже говорил – ты должен читать курс литературного английского в колледже Диггера. В аудитории номер один, – зачем-то уточнил Эймос. – Ты уже преподавал этот курс, так что тут для тебя не должно быть ничего нового.
– Но
Эймос покачал головой.
– Мне пришлось за тебя просить, Дилан, так что не надо теперь ставить меня в дурацкое положение. И не вздумай задирать нос перед этими ребятишками, потому что они не единственные, кто не сумел поступить в «нормальный университет», – отрезал он (мой друг порой бывал излишне прямолинеен, но, надо отдать ему должное, чаще всего ему все же удавалось заставить меня засунуть свою гордыню подальше и поступить как надо, а не так, как мне хотелось). – Кроме того, идея была не моя, а Мэгги.
– Мэгги хотела, чтобы я преподавал?!
– Она увидела в какой-то газете объявление о наборе внештатных преподавателей и позвонила мистеру Уинтеру. Это было примерно месяц назад. Она хотела поговорить с тобой после того, как родится ребенок, но…
– Понятно, – прошептал я, чувствуя, как меня прошиб пот. – Она не успела.
– Что касается твоей налоговой ситуации и необходимости выплачивать проценты по займу, то… Одна моя знакомая из нашего компьютерного отдела проверила, по моей просьбе, твою кредитную историю… которая, кстати, оказалась совершенно безупречной. И мне бы не хотелось, чтобы ты ее испортил.
Я тряхнул головой, сражаясь с приступом тошноты.
– Черт бы побрал и тебя, и твоих знакомых! – пробормотал я. – Доброжелательные идиоты!.. Без них жизнь была бы намного спокойнее.
– Не стоит попрекать меня моими знакомствами, Дилан. Кроме того, тебе прекрасно известно, что я всегда соблюдаю правила. Именно поэтому некоторые мои знакомые находятся за решеткой, причем заслуженно. И главное – они сами это понимают.
Это было абсолютно верно, и сейчас старый приятель только напомнил мне о том, что я отлично знал. Весь город, не исключая тех, кого Эймосу приходилось задерживать, не сомневался в его справедливости и честности. Думаю, большинство нарушителей закона в наших краях хотели бы, чтобы их арестовывал именно он, а не кто-то другой. При этом каждый из них, что бы он ни натворил, мог быть уверен, что получит по заслугам – именно по заслугам, но не более того. Эймос был служителем закона в
– Кроме того, так хотела Мэгги, – напомнил Эймос шепотом.
Я только головой покачал. Прошедшие три дня полностью выпали у меня из памяти, но за это время я ухитрился основательно вываляться в свиных экскрементах. Часть из них перекочевала на руки и на рубашку Эймоса. Несколько раз он пытался почиститься, но только хуже все размазал.
Перехватив мой взгляд, Эймос сказал:
– Да, Дилан, я выпачкался в свином дерьме, но я по-прежнему тот же. У меня есть форма, есть рация, дубинка, большой заряженный пистолет и значок помощника шерифа. Всем этим я очень дорожу, но, если бы я мог поменяться с тобой местами, колебаться я бы не стал. К сожалению, я не могу стать тобой, поэтому я просто прошу: ступай домой, вымойся как следует, побрейся, смени одежду и поезжай на собеседование. К тому же, мне кажется, что в глубине души ты знаешь – так будет лучше для тебя… – Он окинул взглядом мои кукурузные поля и добавил: – …Для тебя, для Мэгги и для твоих плантаций.
Иногда я бы предпочел, чтобы Эймос не был настолько откровенным и прямым человеком.
– Кто… кто сейчас с Мэгги? – выдавил я.
– До недавнего времени с ней был я, потом меня сменила сиделка. Она – очень приятная девушка, дочь местного пастора. Не волнуйся, она будет хорошо заботиться о твоей жене. Пойми, Дилан, сейчас ты ничего не можешь сделать для Мэгги, ее жизнь – в руках Божьих. Я этого не понимаю, и мне это не очень нравится, но… Пойми, ни ты, ни я ничего изменить не можем. Нам остается только ждать и надеяться… а пока мы ждем, нужно позаботиться о том, чтобы на почтовом ящике перед твоим домом и дальше красовалась фамилия Стайлз, а не чья-то чужая. Чтобы этого добиться, ты должен пойти на работу в колледж. Вопрос только в этом. И не надо говорить мне, будто ты поклялся никогда не преподавать. Это чушь собачья! – Эймос сплюнул и ткнул пальцем мне в грудь. – Ты – профессор, а никакой не фермер, вот и делай то, что́ получается у тебя лучше всего. Или ты думаешь, Бог случайно послал тебе такую бабушку? Ты думаешь, Он ошибся и она учила тебя всяким книжным премудростями только для того, чтобы ты мог хранить их в себе, ни с кем не делясь?
Он поставил одну ногу на ступеньку, уперся в колено локтем согнутой руки и добавил уже совсем другим тоном:
– Я очень, очень в этом сомневаюсь, дружище. Да, я знаю, что тебе очень нравится быть фермером, но ты не Папа Стайлз, по крайней мере, еще не стал им. Можешь и дальше прятаться от всех в своей кукурузе, но это будет просто стыд и позор. Стыд и позор! В общем, вставай и иди мойся, пока я сам не окатил тебя водой из шланга.
Я отворил сетчатую дверь и ввалился в дом, бормоча себе под нос:
– Чтоб тебе провалиться, Эймос!.. Чтоб тебя укусил бешеный енот!
– Эй! – крикнул мне вслед Эймос. – Я только выполняю обещание, которое дал твоей жене. Это ты на ней женился, а не я, и если хочешь жаловаться… – Он махнул рукой в ту сторону, где находилась больница. – …Жалуйся ей!
– Для этого мне нужно туда попасть.
– Попадешь, только сначала побеседуй с мистером Уинтером. – Эймос улыбнулся, проворчал себе под нос что-то неодобрительное и отправился на кухню, чтобы вымыть нашу старую кофеварку.
Глава 4
Я был единственным ребенком в семье и появился на свет довольно поздно, когда меня уже не ждали. Когда я все-таки родился, родители сочли это настоящим чудом: отцу тогда было уже сорок два, а маме – сорок. Я до сих пор помню обоих, но, к сожалению, воспоминаний у меня немного: отец погиб в автомобильной аварии, когда мне было лет пять, а мама умерла от сердечного приступа полгода спустя, рухнув на пол прямо в универмаге, куда она отправилась покупать для меня овсяные хлопья.
Вскоре после маминой смерти меня взяли к себе бабушка и дед. Они растили меня до восемнадцати лет, пока я не окончил школу и не отправился в колледж. Несмотря на отсутствие родителей, недостатка в любви я не испытывал никогда – бабушка и дед об этом позаботились. У обоих были поистине неисчерпаемые запасы любви, которую они щедро изливали друг на друга, на меня и на свой дом.
Небольшой фермерский дом на две спальни дед построил своими руками больше шестидесяти лет назад. Полы он настелил из магнолиевых досок двенадцатидюймовой ширины, которые подогнал и соединил друг с другом на «ласточкин хвост», обойдясь без единого гвоздя. Полы получились крепкими, хотя и немного скрипучими. С годами на них появились кое-где глубокие царапины, и только в гостиной, где мои дед с бабкой частенько танцевали в одних чулках под музыку оркестра Лоренса Уэлка, пол так и остался гладким, отполированным чуть не до зеркального блеска.
Стены дедушка – вслед за нашими соседями я стал звать его Папой, да он и был мне отцом – сделал из восьмидюймовых кипарисовых досок, потолок – из четырехдюймовых дубовых планок, соединенных «в паз и гребень», а крышу покрыл гофрированным железом. Сколько я себя помнил, снаружи дом всегда был белым, с зелеными наличниками и жалюзи. Почему Папа красил его только белой краской? Так нравилось бабушке, а он не имел ничего против.
Помню, как-то летом Папа стоял на стремянке и, наверное, уже в сотый раз красил белой краской нижнюю дощатую поверхность свеса крыши. Поглядев на меня, он неожиданно сказал:
– Запомни, сынок: никогда не спорь с женщиной о том, каким должен быть ее дом. Запомни это накрепко, потому что это ее дом, а не твой. – И, махнув кистью куда-то в направлении кухни, Папа шепотом добавил: – Пусть я его и построил, но, если честно, нам с тобой очень повезло, что она позволяет нам в нем жить!
И теперь, когда бы я ни подумал о нашем доме, я вспоминаю его именно таким – сверкающим свежей белой краской и зелеными наличниками, утопающим в цветах, прохладным в любую жару благодаря легкому сквозняку, который врывался в кухонную дверь и вырывался из парадной двери, подпертых двумя отслужившими свое каминными кочергами.
У Папы были свои пристрастия. В частности, он был неравнодушен к рабочим комбинезонам из джинсовой ткани, к карманным ножам и к рисовым хлопьям «Райс криспиз». И если любовь к хорошей одежде и хорошим ножам свойственны большинству фермеров, то рисовые хлопья были его, так сказать, индивидуальной причудой. Обычно Папа доставал из буфета сковородку, наполнял ее хлопьями до краев, сверху клал резаные персики, заливал полупинтой сливок и уничтожал все в один присест. Не удивительно, что первыми словами, которые я сумел прочесть, когда выучил буквы, были «рисовые хлопья».
Дедушка и бабушка появились на свет в бедных фермерских семьях и не получили хорошего образования. Их юность пришлась на годы перед Великой депрессией, когда доллар еще чего-то стоил, поэтому им приходилось работать не покладая рук, чтобы не умереть с голода. О высшем образовании они и не помышляли, но не воображайте, будто мои бабушка и дед были малограмотными, ограниченными людьми. Напротив, они всегда стремились к знаниям, только добывать их им приходилось не за школьной партой и не в университетской аудитории. Папа изучал агрономию, пользуясь любыми книгами и брошюрами, какие только мог достать, и добился прекрасных успехов, совмещая теорию с практикой: за шестьдесят с лишним лет, на протяжении которых мой дед обрабатывал свой земельный участок, он почти никогда не оставался без урожая. Со временем его известность распространилась довольно широко – бывало, люди приезжали в Диггер за несколько десятков миль, чтобы только встретиться с ним и попросить у него совета. Сроки посева и подкормки, лучшие удобрения, борьба с вредителями – Папа щедро делился своими знаниями с каждым, кто обращался к нему за помощью.
Пока дед пахал и боронил, бабушка готовила и шила. Но поздно вечером, сняв фартук и повесив его на заднюю сетчатую дверь, она открывала книгу. У нас, конечно, был телевизор, но я всегда предпочитал слушать бабушку. После того как диктор программы новостей сообщал, что в мире все спокойно, Папа выключал телевизор, и бабушка начинала читать нам вслух.
Если, возвращаясь из школы, я видел, что Папа работает на тракторе, я бежал к нему через пастбище, взбирался на колени и слушал, как он рассказывает о преимуществах многоуровневого дренажа, о том, каким был сегодняшний рассвет, о запахе послеполуденного дождя, о вкусе молочной кукурузы – и о бабушке. Когда наши волосы покрывались слоем пыли, а шеи обгорали под лучами клонящегося к закату солнца, мы невольно начинали принюхиваться, ловя в воздухе запахи приготовленного бабушкой ужина. Еще какое-то время спустя Папа разворачивал трактор, и мы мчались к дому, словно две гончие, которых неотвратимо влечет запах дичи.
Как-то утром, когда мне было лет двенадцать, я собирался в школу. Перед тем как отправиться в душ, я сделал погромче приемник, настроенный на волну местной рок-н-ролльной станции. Ее ведущим был тогда довольно развязный диджей, кумир всех моих сверстников, да и мне он тоже нравился. Не успел я, однако, отправиться в ванную, как в мою комнату заглянул Папа. Приподняв бровь, он уменьшил громкость и сказал:
– Сынок, я редко указываю тебе, что ты должен делать, но сегодня я скажу тебе вот что… Ты можешь слушать это… – Он показал на приемник, который после поворота рукоятки настройки передавал музыку кантри. – Или это… – Папа немного повернул ручку, настроив приемник на местную евангелистскую станцию, и из динамика полились религиозные гимны. – Но не то, что́ ты слушал только что.
Сейчас я понимаю, что в тот день дед сделал для меня очень много. Фактически, он определил мою жизнь на много лет вперед. Послушайте песню Вилли Нельсона[9] «Моими героями всегда были ковбои», и вы поймете, что́ я имею в виду. Папа ничего мне не навязывал, он просто познакомил меня с теми песнями, которые любил сам, и дал мне возможность сделать свой выбор. И я его сделал. Любопытно, что примерно в то же самое время, переключая программы нашего пыльного «Зенита», который принимал всего три канала, я наткнулся на сериал «Придурки из Хаззарда»[10]. Заглавной музыкальной темой фильма оказалась песня, которую исполняли те же голоса, которые я хорошо знал по радиопередачам, и это каким-то образом укрепило мою уверенность в Папиной правоте.
Очень скоро я стал планировать свою неделю таким образом, чтобы освободить вечер пятницы. Папа и бабушка смотрели «Придурков» вместе со мной, потому что дальше по программе показывали «Даллас», а им очень хотелось узнать, кто стрелял в Джей Ара[11]. Но с восьми до девяти телевизор был только моим. Я буквально влюбился в Бо и Люка Дьюков и частенько подражал то одному, то другому. С Папиной помощью я даже купил гитару, научился играть на ней «Мамы, не давайте детям становиться ковбоями», а моей любимой обувью стали на многие годы ковбойские сапоги со скошенными каблуками.
Как и большинство жителей Библейского пояса[12], Папа работал от зари до зари шесть дней в неделю, оставляя воскресенья исключительно для Бога, для бабушки и для меня. Воскресное утро мы проводили в церкви, а на обед лакомились бабушкиными жареными цыплятами или свиными ребрышками. После обеда мы спали час или два, а потом спускались к реке, насаживали на крючки земляных червей и удили лещей или просто слушали, как после наступления темноты разносится над рекой протяжное «тви-и» каролинских уток[13].
О Боге Папа почти никогда не говорил вслух, зато он очень любил возводить церковные шпили. За те пятнадцать лет, что я прожил с ним и с бабушкой, он организовал и провел не меньше двенадцати кампаний по возведению шпилей в близлежащих церквах. Пасторы и священники со всей округи звонили ему и просили помочь, и, насколько мне известно, Папа никогда никому не отказывал. Для него не имело особого значения, к какой конфессии относится та или иная церковь, зато он очень живо интересовался тем, какой высоты должен быть шпиль. Чем выше – тем лучше, так считал Папа. Ближайшая церковь со шпилем его работы находится всего в миле от нашего дома; Папа воздвиг его по личной просьбе пастора Джона Ловетта, и ему было абсолютно наплевать, что с формальной точки зрения она относится к слывущей возмутительницей спокойствия Африканской методистской епископальной сионской церкви, над входом в которую начертано крупными буквами: «Сошествие Святого Духа – не событие, а продолжающийся процесс».
После того как я побывал на четвертом или пятом строительстве шпиля, я спросил:
– Папа, почему тебе так нравится строить именно церковные шпили?
Он улыбнулся, достал карманный нож, открыл малое лезвие и, глядя поверх окружающих нас полей и пастбищ куда-то очень далеко, начал тщательно вычищать застрявшую под ногтями грязь. Наконец Папа сказал:
– Чтобы не сбиться с пути, некоторым людям – и мне в том числе – нужны надежные ориентиры, которые видно издалека.
Я уже учился на первом курсе университета, когда бабушка тяжело заболела. Узнав об этом, я примчался домой как можно скорее, хотя для этого мне не раз пришлось превысить разрешенную скорость. Взбежав на заднее крыльцо, я услышал, как Папа, стоя на коленях возле бабушкиной кровати, прошептал:
– Боже, прошу тебя: дай мне прожить с этой женщиной хотя бы еще один день!
Они прожили вместе шестьдесят два года, и вот музыка смолкла и огни погасли. Закончился их бесконечный танец на отполированных до зеркального блеска магнолиевых полах гостиной. Одиночество нанесло Папе смертельную рану, и три недели спустя он последовал за бабушкой. Врач сказал мне, что его сердце – вполне здоровое, не имевшее никаких изъянов – вдруг остановилось ни с того ни с сего. Теперь я думаю – врач просто не смог подобрать подходящую медицинскую терминологию, чтобы описать смерть от разбитого сердца, но это было уже не важно. Папа умер. И это было единственным, что имело значение.
В детстве мне всегда хотелось побывать на Дальнем Западе. Когда бабушка и Папа скончались, я счел это подходящим предлогом, чтобы пуститься в дорогу. Бросив колледж, я отправился в путь, держа курс на закатное солнце. В детстве мы с Папой пересмотрели почти все классические вестерны, поэтому открытое пространство прерий было исполнено для меня бесконечного обаяния. Кроме того, где-то там, на западе, находились легендарные Скалистые горы, на которые я тоже был не прочь взглянуть.
На протяжении нескольких недель я ехал все вперед и вперед, глядя, как за окнами моей машины одна гора сменяет другую. Я видел Большой каньон и даже омочил ноги в Тихом океане. В те времена – как, впрочем, и сейчас – я был очень нетребователен в пище и неприхотлив в смысле бытовых удобств, поэтому питался я почти исключительно арахисовым маслом, а спал в кузове своего грузовичка вместе с Блу. Мы согревали друг друга, и даже ночной холод был нам нипочем.
Мы были уже в Нью-Мексико, когда у меня закончились деньги, поэтому волей-неволей нам пришлось повернуть назад. В Диггер я вернулся спустя год после смерти Папы и был неприятно поражен тем, как изменился наш дом за время моего отсутствия. Мне он всегда казался незыблемым, неподвластным времени и неуязвимым для любых перемен, но сейчас я увидел, что сад заполонили сорняки, что краска на стенах облупилась, жалюзи перекосились, а столбы изгороди подгнили и повалились, потащив за собой колючую проволоку. И все же вода из нашего колодца оставалась все такой же холодной и вкусной, в доме было сухо, а легкий сквозняк, который я устраивал по бабушкиному способу, открывая одновременно парадную и черную двери, по-прежнему приносил в комнаты прохладу даже в самые знойные августовские дни. Несомненно, Папа знал, что делал, когда строил этот дом.
Почти полтора месяца я мыл окна, вывозил мусор, красил стены, скоблил полы, приводил в порядок канализацию и водопровод, смазывал дверные ручки и петли, ставил новые столбы и заново натягивал проволоку. Немало времени я потратил на трактор – мне очень хотелось снова привести его в рабочее состояние. Звук его двигателя напоминал бы мне о Папе, но машина слишком долго простояла без дела под открытым небом, поэтому большинство шлангов и патрубков в двигателе и других системах просто сгнили или прохудились. Пришлось слить все рабочие жидкости, заменить свечи и прерыватель, купить и поставить новые шланги. В конце концов с помощью кувалды, неизвестной матери, и Эймоса, которому я время от времени звонил, чтобы посоветоваться, я все же сумел завести трактор и с тех пор наслаждался его басовитым урчанием.
Однажды по дороге в скобяную лавку я столкнулся с Мэгги. Мы вместе учились в старшей школе, но никогда не «встречались», как встречаются современные юноши и девушки. Сейчас, оглядываясь назад, я не могу не признать, что с моей стороны это было довольно глупо. Впрочем, в школе я был слишком занят: охотился, рыбачил, играл в футбол, так что времени на девушек – а если говорить откровенно, то и на учебу, – у меня совершенно не оставалось. Любовь к учебе пришла ко мне с большим опозданием. Любовь к женщине – еще позже.
Папа как-то сказал мне, что до того, как он встретил бабушку, у него было такое ощущение, будто его сердце – это сложная головоломка, в которой не хватает доброй половины фрагментов. Повстречав Мэгги, я сразу понял, что́ он имел в виду. Большинство моих знакомых мужчин любят описывать, какая у их жены фигура (с фигурой, кстати, у Мэгги все в полном порядке), но в ту, первую встречу меня больше всего поразили ее густые, как у Одри Хепберн, волосы, и глаза, как у Бет Дэвис.
После еще двух или трех «случайных» встреч в скобяной лавке я набрался храбрости и пригласил Мэгги на свидание. Будь я немного посмелее, то сделал бы ей предложение уже через пару недель, однако я отчего-то робел. В итоге мне потребовалось почти полгода, чтобы сделать решительный шаг. Я купил Мэгги кольцо, и мы поженились. В свадебное путешествие мы поехали на остров Джекил. Там мы много гуляли по берегу, смотрели на океанские волны и бросали в воду камешки. Именно тогда Мэгги убедила меня продолжить учебу. Вскоре я начал заниматься на вечерних курсах в филиале Южнокаролинского университета в Уолтерборо. После смерти бабушки и Папы я махнул на себя рукой, но Мэгги помогла мне выбрать якорь, поднять паруса и выправить курс.
Поделиться книгой: