Белое золото

Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

Белое золото

I.

— Эй, ты, лежебока, вставай… — говорил старик Ковальчук, стараясь разбудить спавшего мальчика. — Пора, брат…

Кирюшке ужасно хотелось спать, и при том было очень холодно. Он старался завернуться в старую баранью шубенку и откатывался к самой стене землянки.

— Ну, ну, не балуй… — ласково повторял старик. — На работу пора…

В землянке было темно и сыро. Свет проходил только через низенькую дверку, в которую входили, согнувшись. Когда старику надоело будить внука, он сдернул с него шубу. Кирюшка, охваченный холодом, сел на наре и никак не мог понять, где он и что с ним.

— Ну, ну, будет спать… — говорил старик, гладя кудластую голову мальчика. — Все мужики уж встали…

— Дедушка, еще немножко поспать… — плаксиво проговорил Кирюшка, протирая глаза.

Старик взял его под-мышки, встряхнул и потащил из балагана.

— Что с тобой разговаривать-то, — ворчал он, стараясь не выпускать из рук барахтавшегося внука.

Вытащив на воздух, старик еще раз его встряхнул и, поставив на ноги, проговорил не без гордости:

— А вот вам и еще старатель!.. Получайте…

Около огня, над которым висел железный котелок, сидело несколько мужиков и баб. Один из мужиков оглядел Кирюшку и проговорил:

— Ничего, здоровущий мужчина.

Это был известный Емелька, охотник, подошедший к балагану Ковальчуков на огонек. Остальные мужики, в том числе и отец Кирюшки, угрюмо молчали, и только мать проговорила:

— Ступай вон к ключику, умойся… Сон-то и снимет, как рукой. Сейчас каша поспеет.

Последнее произвело на Кирюшку самое сильное впечатление, и он бегом побежал под гору, куда толкнул его дед.

— Эге, тоже Ковальчук будет… — задумчиво проговорил старик, провожая внучка глазами. — Кирюшка, направо держи… Под кустом тебе и ключик будет. Ах, ты, пострел…

— Нашел, дедушка! — весело крикнул Кирюшка, — вот, он, ключик-то…

— Давно бы так-то… Холодной-то водой вот как обдерет, а каша, брат, сейчас готова. Любишь горячую кашу хлебать, пострел? То-то…

Землянка Ковальчуков приткнулась на самой обочине (бок) небольшого увала, упиравшегося в небольшую горную речонку Мартьян. Место было выбрано старым дедом сухое, а главное — веселое. От землянки открывался великолепный вид на весь Авроринский прииск, на котором добывали платину вот уж тридцать лет. Сейчас за речкой Мартьяном разлеглась лесистая горка Момыниха, и из-за нее синела вершина горы Белой, точно громадная коврига хлеба. Поправее горбилась Соловьева гора, и течение Мартьяна раздавалось, точно вода раздвигала стеснявшие ее горы, пригорки и увалы. Работы шли по течению Мартьяна, насколько хватал глаз. Земля была изрыта по всем направлениям, а вода катилась совсем мутная, унося с собою глину от промывки. По обоим берегам, как птичьи гнезда, лепились землянки, балаганы и просто шалаши старателей, а налево виднелась главная приисковая контора. Ранним летним утром на горах холодно, и Мартьян долго кутается в волокнистую пелену тумана. Когда-то еще солнце обсушит росу и подберет этот туман. У старательских балаганов везде дымятся огоньки, из лесу доносится перезвон лошадиных ботал, где-то лениво лает собака, — начинается рабочий приисковый день.

У огонька, перед землянкой Ковальчуков, хмуро сидело несколько мужиков; сын-большак, отец Кирюшки, зять Фрол и подросток Ефим. Всем хотелось спать, а работа не ждет. Баб было три — мать Кирюшки, Дарья, жена Фрола, Марья, и сестра Кирюшки, Анисья, молодая девушка. Марья возилась в сторонке со своим ребенком, Дарья варила кашу. Анисья починяла дедушке чекмень. У Дарьи сейчас было сердитое лицо. Это была такая серьезная заботливая женщина, которою держался весь дом. Семья Ковальчуков жила бедно и кое-как перебивалась, было о чем подумать, когда за обед садилось восемь душ. Одного хлеба не напасешься, не говоря уж о харчах и приварке. И сейчас Дарья сердилась на то, что охотник Емелька притащился совсем не во-время. Дед Елизар, наверно, позовет его есть, а варево вперед рассчитано по ложкам.

«Шалый человек… — сердито думала Дарья, размешивая в котелке разварившуюся кашу. — Не охота работать, вот и шляется по лесу. И шел бы своей дорогой, а то к чужому вареву подсел. Нет стыда-то, вот и сидит»..

Действительно, чего боялась Дарья, то и случилось. Дед Елизар, когда сняли котелок с огня, проговорил Емельяну:

— Похлебай с нами каши-то, Емельян… Оно хорошо горяченького поесть.

— А уж не знаю, право… — ответил Емельян, глядя в сторону; ему есть хотелось и было немного совестно. — Пожалуй…

Вся семья уселась на траве. Ели кашу прямо из котелка, тщательно облизывая ложки. Говорить за едой не полагалось. Кирюшка ел за большого и все смотрел на Емельку, которого давно знал. Да и кто его не знает в Висиме? Емельке было уж под шестьдесят. В бороде все волосы поседели, а все его считали ненастоящим мужиком. Так, просто, Емелька. Сегодня одно поработает, завтра другое, а потом пропадет недели на две в горы на охоту, — какой же это настоящий мужик? И одевался он, как нищий: рваный армячишко, рваная шапчонка, рваные сапоги, а то и лапти. Емелька жил бобылем и меньше всего на свете обращал внимания на самого себя. Жил он, как птица небесная, не заботясь о завтрашнем дне.

— Куда поволокся-то, Емельян? — спрашивает дед, откладывая свою ложку.

— А на Осиновую гору… — неохотно ответил Емелька, не любивший таких расспросов, когда шел на охоту, — как раз сглазят. — Меня там дьячок Матвеич ждет…

— Оленей будете гонять по лесу?

— Какие там олени…

Емелька нахмурился и замолчал. А потом поднялся и сурово проговорил:

— А ты бы, дедушка Елизар, как-нибудь зашел ко мне… Поговорить надо. А то к Матвеичу заверни в воскресенье…

— Ладно, как-нибудь удосужусь…

— Спасибо за хлеб, за соль, — проговорил Емелька, поднимая с земли свое ружьишко. — Мне пора… Так ты тово, дедушка Елизар…

— Ладно, ладно.

Емелька, не торопясь, зашагал под гору. Ноги у него были кривые, и он их тащил, точно шел на чужих ногах. Мужики проводили его с улыбкой, а потом отец Кирюшки сказал, обращаясь к бабам:

— Эх, бабы, не догадались вы… Надо бы которой дорогу ему перейти, — не пошел бы он на охоту, а воротился домой. Дьячок-то и не дождался бы…

— Слышь, дело у него есть! — поддакнул зять Фрол. — Тоже и скажет человек…

— Бесстыжие глаза, — ворчала Дарья. — Я и то обсчиталась с кашей-то, Кирюшку забыла, а тут еще Емельку принесло.

Дед Елизар не любил, когда за глаза говорят про людей нехорошо, и строго заметил:

— Вы у себя во рту зубы считайте, а Емельяна оставьте. Ведь никого, слава Богу, он не обидел, — ну, и молчите. У каждаго свое дело есть… Ну, Кирюшка, пора, брать, на работу. Каши приисковой ты наелся, а теперь отведай приисковой нашей работы… Давно на прииск просился.

Старик пошел к приисковой таратайке (тележке на двух колесах), к которой привязана была чалая лошадь и, не торопясь, начал ее обряжать: надел хомут и шлею, завел в оглобли, заложил дугу и, покряхтывая, затянул супонь. Кирюшка в это время успел надеть седелку и перекинуть черезседельник. Чалко не любил, когда подтягивали черезседельник, и лягался задней ногой.

— Не любишь?.. а? — ласково ворчал старик, захлестывая ремень вокруг оглобли. — Не любишь, говорю? Ах, ты, прокурат… Ну, Кирюшка, садись на козлы, а я барином сяду в таратайку.

Старик с трудом забрался в тележку, а Кирюшка занял свое место на деревянном облучке. Чалко не заставлял себя понукать и рысцой побежал по маленькой дорожке под гору, — он знал, куда нужно было ехать. Дед Елизар стоял на ногах, придерживаясь одной рукой за грядку таратайки, а другой защитил глаза от солнца. Он смотрел на приисковую дорогу, огибавшую Момыниху, и думал вслух:

— Ишь, как вышагивает Емельян-то… Видишь его, Кирюшка?

— Вижу, дедушка.

— Зачем человека обижать?.. Не объел он нас, а Дарья ворчит. Хлеб-соль — заемное дело… Брось кусок хлеба назад, а он впереди тебя очутится. Вот как сказывали старинные люди.

II.

Делянка Ковальчуков была в полуверсте от землянки, так что было видно все, что делается «дома», и наоборот. Кирюшка попал на прииск в первый раз и с удивлением смотрел кругом.

— Дедушка, кто же столько земли изрыл? — спрашивал он, оглядывая старые свалки и отвалы, глубокие ямы, канавы и забои.

— А все мы же, Кирюшка, — не без самодовольства объяснил старик. — Наша работа… На барина было прежде достаточно пороблено, а теперь робим на себя. Што добыл, то и твоё…

Отвалами и свалками на промыслах называются те земные валы, которые образуются из верхних пластов земли, не содержащих драгоценного металла, — это пустая порода, или туфы, как говорят рабочие, — и из промытых песков и галек. Забой — глубокая яма, из которой добывают пески.

— Ишь, как Белохвосты поворачивают! — похвалил старик, когда они проезжали мимо одной старательской делянки. — Эй, здравствуй, Архип…

Из четырехугольной глубокой ямы ответил рыже-бородый и кривой на левый глаз мужик:

— И ты здравствуй… Новаго старателя везешь?

— Около того…

— Что же кошку не посадишь править?..

Кирюшка знал Белохвостова и обрадовался, когда к забою подъехал на таратайке мальчик лет десяти, младший сын Белохвоста.

— Здорово, Тимка…

— Здравствуй… — ответил равнодушно Тимка. — Робить приехал?

— Робить…

Забой у Белохвостов был выстроен не так, как у Ковальчуков. Яма в четыре квадратных сажени была вырыта без въезда, и пески выбрасывали сначала наверх, на деревянные полати, а потом уже Тимка нагружал ими свою таратайку. Получалась двойная работа; но Белохвосты были ленивы и не хотели сделать спуска в забой, по которому таратайка могла бы въезжать в самую яму.

— Ужо как-нибудь устроим… — говорил кривой Белохвост почти каждый день. — Куды способнее будет. Вот у старика Ковальчука как ловко налажено, и у других тоже. Вот ужо…

Этим дело и кончилось. Белохвост любил поговорить и чистосердечно завидовать другим, у которых как-то все точно само собой делается.

— Ну, вот мы и дома, Кирюшка, — заявил дедушка Елизар, когда таратайка подкатилась к их забою.

Яма, в которой работали Ковальчуки, была такой же величины, как и Белохвостов, с той разницей, что можно было таратайку запячивать по спуску прямо на дно, где и грузились в нее пески. Скоро подошли мужики. Собственно, в забое работали двое — отец Кирюшки, Парфен, и зять Фрол. Один кайлом выворачивал слежавшийся песчаный пласт, а другой нагружал им таратайку. Это самая тяжелая работа, и старик Елизар только наблюдал и хлопотал около промывки. Раньше пески отвозила на таратайке Анисья, а теперь ее заменил Кирюшка.

— Ну, Кирюшка, пошевеливай, — проговорил отец, нагрузив первую таратайку синевато-серым песком, — вези бабам гостинцу… Оне тебе какое спасибо скажут.

Чалко отлично знал дорогу, вывез таратайку из забоя и начал осторожно спускаться к Мартьяну, где происходила промывка песков. Но на полдороге он чуть не потерпел крушения. Откуда-то с боковой дорожки на него налетел Тимка, ехавший к себе в забой уже с пустой таратайкой.

— Эй, ты, ворона, берегись! — крикнул Тимка, размахивая вожжами.

Таратайки зацепились колесами, и Кирюшка едва усидел, а Тимка нарочно погонял лошадь, чтобы перевернуть таратайку Кирюшки.

— Перестань баловать, пострел! — крикнул с промывки дедушка Елизар. — Вот ужо я тебя. Тимка…

Тимка обругали Кирюшку, взмахнул вожжами и ускакал.

Промывка песков была устроена на самом берегу реки Мартьяна. Дедушка Елизар при помощи отводной канавы устроил маленький прудок, из которого вода по деревянному жолобу падала на вашгердт. Устройство вашгердта было самое простое: деревянный длинный ящик, с открытым боком и покатным дном, прикрытый сверху продырявленным, как терка, железным листом. Этот железный лист называется грохотом. Содержащие платину пески сваливают на грохот, из жолоба пускается на них струя воды, рабочие размешивают эти пески коротенькими железными лопаточками-скребками, помогая воде уносить глину и мелкий песок. В результате такой промывки на грохоте остаются одни крупные гальки, который сбрасываются в сторону, а на покатом дне деревянного ящика постепенно накопляется мелкий черный песочек, «шлих», содержащий в себе зерна платины. Платина и шлих тяжелее обыкновенного песка, и вода не может их снести.

Кирюшка подъехал к самому вашгердту, у которого их уже ждали мать, Дарья и Анисья. Дедушка Елизар снял прикрепленную позади таратайки палку, поддерживавшую откидное дно, и песок высыпался на землю.

— Ну, слава Богу, вот и стал ты, Кирюшка, теперь уж настоящий старатель, — ласково говорил старик, поднимая деревянное дно таратайки. — На твое счастье будем сегодня промывать платину…

Анпсья и Дарья принялись дружно за работу, размешивая своими скребками пески на грохоте. Ефим подбрасывал им новые порции, а в промежутках накладывал в ручную тачку перемывки, т.-е. скинутые с грохота гальки и камни, и отвозил их на ближайшую свалку. Дедушка Елизар поправлял платину, попорченную недавним ливнем, и все что-то бормотал себе под нос.

— Эх, кабы лошадь… вторую лошадь… Можно бы второй грохот поставить. Ей-богу… Ефим бы с Марьей стали орудовать у второго грохота, а я бы перемывки отвозил. Да… Вон у Шинкеранков как поворачивают с двумя-то лошадьми. Тоже у Кусляковых, у Сотников… Ах, кабы вторая лошадь!..

Мысль о второй лошади преследовала дедушку Елизара уже целых десять лет. Вдвое бы работа закипела… Эту вторую лошадь он видел даже во сне. Но мечты так и остались мечтами. Семья была бедная и едва зарабатывала на хлеб. Конечно, другим выпадало счастье, как Шкарабурам: напали на хорошую платину, и сразу вся семья поднялась на ноги. Сразу трех лошадей купили, избу новую поставили, младшего сына женили, — одним словом, богатство.

— Эх, нет второй лошади… — думал вслух старик, наблюдая, как маленький Кирюшка подвозил пески.

Кирюшка был совершенно счастлив. Он почувствовал себя настоящим мужиком-старателем. На золотых и платиновых промыслах старателями называют тех рабочих, которые занимаются работой от себя, т.-е. берут на прииске небольшую делянку, добывают из нее золото или платину и за условленную плату сдают ее хозяину прииска. На платиновых промыслах в описываемое нами время цена на старательскую платину стояла очень низкая, всего 25 копеек за золотник. При средней ровной добыче, как у Ковальчуков, в день намывалось около шести золотников, что составляло ежедневный заработок всей семьи рубля полтора. На эти деньги, при самых скромных потребностях, было очень трудно перебиваться. За стол садилось восемь ртов, а потом на приисковом деле всякая одежда, а особенно обувь — горела огнем. Все хозяйственные рассчеты лежали на старшей снохе, Дарье, и ей приходились поневоле высчитывать каждый кусок. Работая скребком, она в уме соображала, что они будут обедать, а главное, — что ужинать. Взятого из дому хлеба не хватит до конца недели, как она не прикидывала в уме. Прежние расчеты разбивались теперь присутствием нового едока в лице Кирюшки. Мальчик, конечно, не велик, а съест с большого, особенно когда наработается. Дарья опытным материнским глазом наблюдала за своим будущим кормильцем и, с одной стороны, радовалась, что он уже не даром будет есть свой детский хлеб, а с другой, — жалела его: хорошо работать сейчас, в хорошую погоду, а каково ему будет мокнуть в ненастье, особенно осенью.

Семья Ковальчуков проживала в Висимо-Шайтанском заводе; по-просту — в Висиме, как называли его рабочие. Дома оставалась одна старуха, бабушка Прасковья. Она вела свое хозяйство: корову наблюдала, овец, кур и разную домашность. С ней обыкновенно оставался до последнего времени и Кирюшка. Мальчик помогал во всем бабушке и, по-своему, был полезен. Но весной умерла одна дальняя родственница Ковальчуков, оставившая девочку лет восьми, круглую сироту. — Ей уже совсем некуда было деваться, и Ковальчуки ее взяли к себе.

— Беднее не будем, — решил дедушка Елизар, — А девчонка подрастет, — работница в дому будет.

Дарья долго не решалась взять к себе сироту. Самим есть нечего, а тут еще лишний рот. И девченку жаль, а своей заботы по горло. Но все вышло как-то само собой. Взяли девочку всего на несколько дней, покормили, приодели в разные обносочки, — что же, пусть пока поживет. Сиротка так и прижилась у Ковальчуков. Главное, жаль, — девчонка совсем хорошая. Послушная такая и смышленая.

— Собаку и ту жаль выгонять на улицу, — рассуждал старый Ковальчук, — а тут живой человек. Вырастет большая, — спасибо скажет.

— Есть побогаче нас, те бы и брали, — ворчала Дарья.

— А Бог-то, Дарья? Ах, какая ты… Нам за сироту Бог счастье пошлет.

Теперь бабушка Прасковья могла управляться уже без помощи Кирюшки, и поэтому его отправили на прииск.

III.

До обеда Кирюшка работал с удовольствием. Да это и была не работа, а одно развлечение. К обеду он так проголодался, что едва мог дождаться, когда дедушка кончит «доводить» намытую платину.

— Дедушка, скоро? — приставал Кирюшка.

— Подождешь…

— Вон бабы уж пошли к балагану.

— Ступай и ты, коли охота. Ишь, загорелось…

Другие мужики не шли, и Кирюшка остался дожидаться. Отец с зятем подравнивали съезд в забой, Ефим налаживал доски для откатки на ручной тачке.

«Доводил» платину всегда сам старик. Работы на грохоте прекращались, струя воды уменьшалась, и дедушка Елизар, сидя на корточках, осторожно отмучивал оставшиеся пески на покатом дне вашгердта, что делал небольшой щеткой. Он проводил щеткой вверх, поднимая пески: и вода уносила легкие частицы, оставляя шлихи и платину. Все это нужно было делать очень осторожно, чтобы водяная струя не унесла вместе с песком и мелкую платину. Точно так же были «отмучены» шлихи от платины, и, в конце концов, осталась одна платина, имевшая рыжеватый вид. Старик собрал ее на железную лопаточку и, прежде чем опустить в железную кружку, проговорил:

— Ну, Кирюшка, не велико твое счастье… Будет-не-будет золотника с четыре. Не велико богатство…

— Дедушка, пойдем…

— Што, видно, брюхо-то не зеркало? — смеялся старик, догадавшись, в чем дело. — Проголодался?