Помоги проекту - поделись книгой:
— Может. Это и есть правда, и я докажу! — Я снова стукнул по столу. Отлично. Теперь он в моей власти. — Магия бессильна надо мной! Греховная магия не может задеть человека, находящегося под защитой Орла. Прошлой ночью Орел пришел ко мне и дал священное обещание. Я не умру, Торнвальд. С тем же успехом можешь прямо сейчас снять свое заклятие кражи души, так как оно бессильно.
Кровь прилила к жирным щекам Торнвальда. Его всего трясло.
— Ты должен умереть. Как только заклятие начинает действовать, ничто не может остановить его. — Его голос дрожал.
Я пожал плечами. Может, он и прав. Я никогда не слышал, чтобы заклятие снималось после объявления.
— Это твои похороны, — заявил я. — Ты проиграешь в любом случае. Потому что я умирать не собираюсь.
Торнвальд закрыл глаза и сцепил пальцы.
— Орел сказал мне… — В его голосе сквозило отчаяние. — Я знаю! Я не совершал греха! Ты сам это увидишь, дух, когда завершится твой путь в страну духов.
— Ты туда попадешь раньше.
Он прикрыл глаза руками и произнес короткий заговор против сглаза тотема. Не отрывая рук, он сказал:
— Возвращайся к себе, дух. Оставь меня. Ты меня очень встревожил, но я знаю, что ты несчастлив. Я должен все стерпеть. Возвращайся, надень священную тунику и подготовься к похоронам. Все прояснится перед тобой, когда ты полетишь с Орлом.
Я рассмеялся ему в лицо и вышел.
На полпути домой, на движущейся полосе, сказались последствия болезни. Из-за слабости и головокружения все поплыло перед глазами… Очнулся я уже в постели, на черных простынях, в темном и пустом доме. На мне была треклятая туника с Орлом на груди. Новая одежда пропала.
Какое-то время я валялся в кровати, размышляя. Наконец я встал и на нетвердых ногах спустился по эскалатору к входной двери. На пороге стояли черные блюда с едой, на двери снова висел черный венок. Никто не смотрел на меня, пока я стоял на залитом солнцем пороге.
Но прежде чем взять еду и зайти обратно, я сделал то, о чем забыл в прошлый раз. Я нашел на венке дату моих предполагаемых похорон. Все, кто захочет, может найти ее среди украшений, написанную большими буквами. Моя смерть должна была состояться через десять дней.
Формально я пока не был духом. Я направлялся в потусторонний мир, чувствуя себя неприкасаемым, отвергнутым обществом, вбирающим все больше святости своего тотема. Еще целых десять дней никто не заговорит со мной, не услышит моих слов. Мне нечем было занять себя — до похорон. Но потом, когда соберутся гости, и начнется церемония, и тело откажется лечь и умереть…
Какой выход придумает Торнвальд? Что он сделает? На его месте я бы подсыпал что-нибудь в еду. Я представил себе Торнвальда. Нет, на него это не похоже, но все равно лучше не рисковать. Инкубационный период инфекционного заболевания может колебаться, так что, если надо устроить смерть в назначенный срок, вирус не подходит. Отрава, подсыпанная поближе к нужному дню, более действенный способ. Но пожалуй, еще несколько дней можно спокойно питаться едой, которую приносят мертвецу. Пока что у меня не было выбора — я вполне не отошел после болезни.
Потом, почувствовав себя лучше, я снова вышел в свет, надеясь раздобыть новый комплект одежды. Я сел на движущуюся дорожку, ведущую к театру, и продремал все представление в одном из лучших мягких кресел. Все было в порядке, вот только десять рядов вокруг мигом освободились, когда я занял свое место. Круг на моем лбу светился в темноте, и, казалось, даже актеры чувствовали мое присутствие. Мне было очень неуютно.
По дороге домой я зашел в ресторан. Но официанты не подходили за заказом, посему пришлось искать какую-нибудь забегаловку. Где бы я ни появлялся, везде витал дух удивления: пусть люди ничего не знали обо мне, их пугало нечестивое поведение мертвеца, отказавшегося носить священную тунику и довольствоваться своим домом скорби и священной едой. День совершенно не удался. Но меня грела мысль о грядущих похоронах и трепете, который охватит клан, когда произойдет нечто неслыханное.
Спал я, как… Просто хорошо спал. И проснулся, чувствуя себя окрепшим и почти выздоровевшим. Как всегда, я оказался одетым в голубую тунику, а повседневная одежда пропала. Холодок пробегал по коже при мысли о безмолвных, невидимых гробовщиках, которые самоуверенно расхаживали по дому, пока я спал. Раньше меня не интересовало, как же они это делают: наверняка пускают какой-то снотворный газ, чтобы я невзначай не проснулся, пока они будут менять одежду. Зарождающаяся тревога стихла, как только я решил, что они не могут быть настолько продажными, чтобы отравить меня во сне. Даже если Торнвальд не боится Орла, он не решится на явный подкуп… Но что может помешать ему пробраться в дом, пока я сплю, и сделать все самостоятельно? Ничего. Вообще ничего, только его собственные суеверия. Все зависит лишь от веры мага в свое волшебство.
Я поднялся и отмахнулся от этой проблемы. Я сделаю все возможное, чтобы защитить себя. Остальное — на крыльях Орла. В конце концов, я могу радоваться последним девяти дням.
Это оказались очень долгие девять дней. Вы когда-нибудь задумывались, как мало может сделать человек в одиночку? Я читал, что Робинзон Крузо не был личностью, пока не появился Пятница. А теперь я чувствовал, что теряю собственную личность. Я больше не был Черным президентом, само мое имя стало табу; по мнению окружающих, я даже не был живым. Я был духом, пусть и не очень послушным — уж конечно, не таким послушным, как Халиайа.
В одиночку человек много не сделает. Он слишком много размышляет. Тревожится. И его тревога порождает страх.
Сначала я решил отыскать Флейм. Это заняло довольно много времени. Видеофонная справочная служба отпадала: увидев мое лицо с красным кружком на лбу, оператор тут же отключился. Я попытался обратиться в автоматическую справку, но там тоже повесили трубку. Должно быть, электронные приборы определили, что мой серийный номер больше не является собственностью живущего. Наконец я раздобыл подложный номер и узнал новый адрес Флейм.
Она вернулась в модельный бизнес.
…Лучше об этом и не вспоминать. Разумеется, я нашел ее. Она прошла мимо, не слыша моих слов. Я пошел за ней за угол и схватил за плечо. Она повернулась и почти высвободилась — у меня была только одна здоровая рука, и мне было тяжело удержать ее.
— Я жив! — сказал я. — Подожди, Флейм. Посмотри. Я жив. Это была ошибка. После похорон все это поймут. Флейм, я…
Ее глаза закатились, и она упала. Флейм была довольно крепкой девушкой, и упала она с таким шумом, что я понял: обморок настоящий. Никто не смотрел на меня, пока ее приводили в чувство. Но кто-то, наверное, послал за Торнвальдом, потому что он быстро прикатил вместе со своими шаманскими артефактами.
— Сглаз, да? — Он кивнул в мою сторону.
Он тоже старался не смотреть на меня, но тем не менее был намерен играть свою роль до трагической развязки. Никто из нас не обмолвился о разговоре в его кабинете.
Он обратился ко мне обвиняющим официальным голосом:
— Ты не должен так поступать, дух. Думаю, я могу изгнать дьявола из бедной девушки. Но только Орел способен изгнать злых духов из тебя. Возвращайся домой, надень священную тунику. Не питайся едой живых. Зачем ты борешься с Орлом?
— Не будь идиотом, Торнвальд, — отчетливо произнес я. — Я не умру.
Окружающие охнули, услышав мои слова, но тут же притворились, что ничего не было. Я не видел смысла продолжать. Так что я повернулся и пошел прочь, и толпа расступалась передо мной.
Вечером дома я лег на диване в гостиной подумать, и, когда мне захотелось спать, я понял, что ненавижу черные простыни в спальне. Я решил больше там не спать. Но я понял, что не могу сразу же побороть все былые привычки. Так что я заснул прямо на диванчике.
Среди ночи я сквозь сон почувствовал, что ворочаюсь на жесткой обивке. Очень смутно я помню, как поднялся и пошел в темноте в привычную спальню. Поездка на эскалаторе была похожа на ночной полет. Когда же я проснулся, то обнаружил, что лежу, вытянувшись на спине, как труп, в своей постели на черных простынях.
Конечно, я снова был в голубой тунике, то есть гробовщики опять приходили в темноте. Может, именно они провели меня наверх? Или им это не потребовалось?
Дни медленно текли своей чередой. Было трудно поверить, что прошла лишь неделя с небольшим. В одиночку ничего не сделаешь. Что хуже всего, мне было не с кем поговорить. Я даже решил еще раз сходить к себе в кабинет, зная, что по крайней мере Торнвальд должен меня узнать. Но на этот раз меня засекли еще на подходе, и Торнвальда в кабинете не оказалось.
Как-то раз я поговорил с ребенком. Он был слишком мал и попросту не понимал, что меня не существует. Это был очень интересный разговор, хотя он и напоминал больше монолог. Но тут подбежала мама и оттащила ребенка от меня. Мальчик не хотел уходить. Возражал, что разговаривает с хорошим дядей.
— Нет, сынок, — подталкивала его мать, пока он оглядывался через плечо. — Это был не дядя. Это был дух. Больше никогда не разговаривай с духами.
— Ой. Но он был похож на дядю.
— Нет, это был дух.
— Ой… — Ребенок наконец поверил.
Наверняка она повела его к Торнвальду, чтобы снять сглаз.
Читать в доме было нечего. Я вышел в город и набрал всяких книг и журналов, однако наутро они исчезли. Я принес еды, но гробовщики забрали и ее, как только я заснул. Я ложился спать в разных кроватях по всему дому, но все равно просыпался в своей спальне.
Вскоре я обнаружил, что большую часть времени провожу в постели, натянув священную голубую тунику. Она оказалась гораздо удобнее одежды, за которой надо было еще куда-то идти. Почти все дни и ночи напролет я дремал, временами просыпался, как ночное животное, и начинал бродить по дому, но тут же снова отключался. Я снова стал есть пищу мертвеца, которую мне приносили каждое утро. Если бы Торнвальд хотел, он мог найти множество способов избавиться от меня, так зачем волноваться из-за какой-то еды?
Нужно было дожидаться общества. Больше мне ничего не оставалось.
Как-то раз я глянул в зеркало и поразился, каким осунувшимся и заросшим стало мое лицо с горящим красным кругом на лбу. Мне было страшно.
— Ты почти в их власти, Ллойд, — вслух сказал я, и мой голос эхом пролетел по всему дому. — Ллойд, возьми себя в руки!
Я обхватил зеркало обеими руками и посмотрел себе в глаза. За все это бесконечно долгое время это были единственные человеческие глаза, которые я видел. Я прикоснулся тремя пальцами к зеркальной поверхности — так в видеофоне выглядит подобие рукопожатия. Но я был слишком далеко от своего мира, чтобы пожать собственную руку, даже прикоснуться к собственному отражению в зеркале. Мои пальцы ощутили лишь холодное стекло.
Я встряхнулся. Это становится опасно. Я что было сил сжал руки — пусть боль в загипсованной кисти напомнит мне, что я пока жив. Потом поднялся наверх и в первый раз за все дни побрился. Принял душ и выбросил голубую тунику в стирку. Завернувшись в простыню, я спустился на первый этаж.
Затем открыл дверь и выглянул наружу. Улица была пуста. Общество отказалось от меня, вся материя мироздания отделялась от частицы, которая была мной. Но скоро общество вернется. Я должен быть наготове. Единственной моей защитой были знания. Я знал, что магия — вымысел. Сила объективного и логичного разума оберегала меня от безрассудных эмоций моего мира. Но разум может быть подорван одержимостью.
Одержимость — навязчивая идея, и пусть я знаю, что для нее нет никаких оснований, но я не могу от нее избавиться. Итак, я понимал, что значит это слово. А его ближайший сосед, принуждение, стоит ступенькой выше. Неодолимое желание что-либо сделать против собственной воли. Магия возможна благодаря этим механизмам, работающим в голове и теле ее адептов. Это сгубило Джейка Халиайю. Я помнил, как он дергался, подобно рыбе, на погребальной кровати. Он корчился, как тотем Рыбы, который, по его мнению, входил в него.
Одержимость — это вера в магию.
Принуждение — это имитация тотема Рыбы.
Это смерть.
Но Халиайа сотрудничал с обществом, принимая смерть от магии. А я не собираюсь им помогать. Они могут изолировать меня. Метка на лбу говорила, что я человек без души, идущий в земли тотема Орла и мертвых. Но, вернувшись для погребального ритуала, общество не увидит верующего, покорно принимающего свою участь.
Я стал думать, что сделаю, когда придет этот день. Наверное, лучше всего будет до поры до времени соглашаться с ними. Весь эффект пропадет, если люди обнаружат меня шатающимся по дому. Нет, пусть они видят обыкновенного будущего мертвеца, лежащего в постели, — пока Торнвальд не произнесет свою речь.
И вот тогда…
Я раз за разом прокручивал в голове знакомый наговор, который учил каждый Черный президент. Этот наговор накладывал на самого черного грешника самое страшное проклятие Тотема. Торнвальд ближе к смерти, чем он думает. А может, он об этом и не думает вовсе. Но я надеялся, что все же думает. Мне было приятно представлять, как он тревожится и боится.
Я был вправе сместить Белого президента, допустившего такую грубую ошибку, как и Торнвальд был вправе навлечь на меня удар. Я мог назначить нового президента, как он пытался назначить замену мне. Я представлял, кто подойдет на эту должность, вспоминал всех подающих надежды молодых специалистов. Я чувствовал себя бодрым и счастливым — почти счастливым.
Мне никак не удавалось вспомнить наговор. Было бы неплохо иметь под рукой книги, чтобы освежить в голове его текст. Не важно. Подойдут любые пафосные слова. Важен эффект, производимый на слушателя, ведь в самих фразах нет никакой магии. Разработав подробный план, я ощутил не только усталость, но и покой. Я знал, что делать. Я представлял себе лица людей, когда я сяду в погребальной постели и брошу проклятие в лицо Белому президенту…
Я долго-долго стоял на пороге и смотрел на улицу. Наконец на движущейся дорожке появился человек. Я подумал, что я его знаю. Когда он подъехал ближе, я окончательно уверился в этом. Я не мог вспомнить его имени, но он был членом моего клуба. Я распахнул дверь и высунулся наружу, окликая его.
Сначала я решил, что меня не услышали. Но потом понял. Как это ни смешно, я совсем забыл о своем положении.
Ужас, и ярость, и безграничное одиночество нахлынули на меня. Какая разница, есть ли на мне одежда, решил я, я заставлю его услышать. Я догоню его и заставлю слушать…
Мне казалось, что я спускаюсь по ступенькам и бегу за ним, но весь мир был как в перевернутом телескопе — сколько ни беги, все равно до цели далеко. А потом я увидел, что стою на месте.
Я посмотрел на свои неподвижные ноги, и тут в моем сознании прояснилось нечто. Оно было ближе ко мне, чем мои ноги. Оно было частью меня. Сначала я не мог понять, что это. Но потом понял. Странно. Очень странно. Я увидел тотем Орла на груди. Я четко видел его на ткани, вплоть до мельчайшего стежка.
Но на мне была вовсе не священная туника. Я был завернут в простую простыню…
И я был совершенно один.
Я лег в кровать и попытался сосредоточиться. Это было трудно — мешало чувство синевы, растекшейся вокруг меня, невесомости, полета, ветра, бьющего мне в лицо… Наверное, я просто заснул.
Я подумал: «Подожди. Ты должен дождаться их. Они…»
Они увидят, что магия не действует, если в нее не верить. А я не…
А я не верю. Пусть веру вбивали в меня с детства, мне твердили это, когда я даже ребенком не мог называться, когда я был более живым, чем сейчас…
Брось. Это одержимость. Здесь, в полутьме, в пустой погребальной комнате, откуда слезла вся ткань общества, больше ничего его не держит. Нет ничего, кроме…
Я более не одинок, больше не так одинок, ведь здесь, в синеве, в полете, присутствует… Прекрати!
Мысль перетекает в действие. Одержимость перетекает в принуждение. Но этому не бывать. Я не мог управлять мыслями, но по крайней мере я каким-то образом знал, что мое тело меня не подведет. Я мог управлять своим телом. Если я этого не смогу, то больше не буду собой. Мной будет управлять… нет, не магия. Не тотем. А страшная сила общества, частью которого я был рожден.
А теперь здесь, паря в синеве…
Надо остановиться. Надо подумать. Надо встать с кровати.
Это легко. Подними руку. Совсем чуть-чуть.
Орел. Орел. Орел.
Раздалось пение. По комнате задвигались фигуры в платьях. Я почувствовал, что дом наполнился людьми.
Шевелись. Пошевели кистью, рукой. Если ты сможешь пошевелиться, то сможешь и сесть, бросить проклятие, разбить чары.
Вдоль стены на коленях стояли поющие. В ногах у меня был тотем Орла. Я не мог оторвать от него взгляда.
Кто-то ходил вокруг кровати и пел. Я знал этот голос. Лайла.
Она вернулась. Она снова верила. Она верила в магию, как и до того, как я открыл ей правду. А сейчас, как я и предсказывал, когда крал душу Халиайи, невыносимая власть общества задует робкий огонек разума, который я зажег в ее голове. Я убил ее любовника с помощью магии. Сейчас она в это верила. И она верила во все прочие ритуалы — в духовный брак, который не может быть расторгнут, несмотря на развод. Вот она и стояла здесь как моя ближайшая родственница и пела погребальный плач обряда ухода.
Она действовала как марионетка, без воли, огонек истины навсегда потух в ее мозгу.
Я не мог говорить. Но я должен был двигаться. Я должен был вернуть Лайлу. Но теперь наконец я понял, что не хочу заполучить ее обратно без души. Я пытался сказать ей, чтобы она уходила. Я пытался сказать ей, что нет никакой магии — ни здесь, ни где бы то ни было. Были только внушение и страх, убивающие реальность и правду.
Я не мог ни заговорить, ни пошевелиться.
Я должен двигаться. Чтобы спасти себя и Лайлу. Не от смерти — она не страшна. Людям свойственно умирать. Но жить в темноте — пробираться на ощупь сквозь иллюзорный мир мнимых идолов…
Я должен двигаться. Тогда я смогу разбить чары. Тогда смогу бросить проклятие, и эти глупцы поверят, что моя магия оказалась сильнее. Я снова буду жить и на этот раз скажу всю правду. Пусть я и умру потом. Я снова зажгу огонек разума и знания в голове Лайлы и буду передавать этот огонек прочим, если будет на то Божья воля, если будет угодно, пока он не охватит весь мир и не сожжет фальшивых идолов, чьи тени бросили землю во тьму.
Но сначала мне нужно пошевелиться.
Почему я не могу шевельнуться? Я не верю… Я знаю правду…
И все же через меня проходили волны силы. Они исходили от женщины, марионеткой ходящей вокруг кровати, от плакальщиков, стоящих вокруг стены, от всех и каждого в моем доме… во всем мире.
Они верили.
Поделиться книгой: