Города в полете (сборник)

Весь вопрос в ИСПОЛЬЗОВАНИИ планет для чего–нибудь еще кроме исследовательских работ, а именно для создания поселений. Однако этого больше никто даже не обсуждает. И наши шансы на создание поселений с каждым годом все убывают. Ассигнования постоянно урезаются. Становится все труднее и труднее убедить Конгресс, что от космических полетов есть какая–то польза. Практически невозможно объяснить Конгрессу, что фундаментальные исследования в конце концов приносят прибыль. Конгрессмены переизбираются каждые два года, сенаторы — каждые шесть лет. Вот примерно тот срок, в пределах которого они готовы заглянуть в будущее. Допустим, мы попытались бы растолковать им свою программу фундаментальных исследований. Да только ничего путного бы у нас не вышло. Все засекречено.

И наконец, Сеппи. Возможно, сейчас говорит лишь мое собственное невежество. Даже если и так, мне с ним и жить. Я считаю, что к настоящему времени у нас должен иметься хоть какой–то, хотя бы слабый, ключик к МЕЖЗВЕЗДНОМУ двигателю. У нас должна быть хотя бы модель — не имеет значения, сколь неуклюжая. Пусть такая же неуклюжая, как ракетка, запускаемая на фейерверке Четвертого Июля в сравнении с двигателем Каплинга. Чтобы хоть был виден принцип. Но у нас и этого нет. Я думаю, мы просто отказались от звезд. Никто из тех, с кем я общался на эту тему, не считает, что мы до них вообще когда–нибудь доберемся.

Корси встал и легким шагом подошел к окну. Остановился, став спиной к сенатору, словно пытаясь рассмотреть пустынную улицу сквозь плотные, не пропускающие света, шторы.

Для привыкших к пламени глаз Уэгонера он представлялся не более, чем тенью. Неожиданно сенатор подумал, возможно уже в двадцатый раз за последние полгода, что Корси, наверное, даже рад выбраться из всей этой каши, несмотря на прилепившийся к нему ярлык неблагонадежного. И затем, наверное, тоже в двадцатый раз, Уэгонеру вспомнились бесконечные проверочные слушания. Водопады фальшивых свидетельств и слухов. Потоки свидетелей без лиц и имен. Шумиха в прессе о том, что еще в колледже, Корси жил в одной комнате с человеком, в прошлом являвшимся членом радикальной группировки. Обвинения в сенатском комитете со стороны одного из конгрессменов, нанятых Мак–Хайнери. Снова слушания, бесконечная бомбардировка поношениями и ненавистью. Письма, начинавшиеся «Дорогой доктор Корсец, Вы — задница» и подписанные «Настоящий Американец».

— Должно быть не я первый говорю тебе подобные слова, — обернувшись, произнес физик. — Блисс, я тоже не думаю, что мы когда–нибудь доберемся до звезд. Хотя я куда менее консервативен, чем большинство ученых. Мы просто живем не столь долго, чтобы стать расой, путешествующей меж звезд. Смертный человек, ограниченный скоростями куда меньшими, чем скорость света, так же не приспособлен к межзвездным путешествиям, как мотылек к пересечению Атлантики. Конечно, мне жаль, но я действительно так считаю.

Уэгонер кивнул и решил пока кончить с этой темой. Вообще он ожидал услышать даже меньше, чем сообщил ему Корси.

— Но, — произнес Корси, забирая свой бокал со стола, — но нет ничего невозможного в том, чтобы усовершенствовать средства для МЕЖПЛАНЕТНЫХ перелетов. Я согласен с тобой, что они сейчас пребывают в глубоком застое. Я подозревал, что дела обстоят именно так. И твое появление здесь сегодня вечером подтвердило мою догадку.

— Так почему же это происходит? — спросил Уэгонер.

— Потому что научный метод более не действует.

— ЧТО! Прости меня, Сеппи, но это все равно что услышать от епископа будто христианство стало не жизнеспособным. Что ты хочешь этим сказать?

Корси грустно улыбнулся.

— Может быть я чересчур драматизирую. Но все действительно так. В существующих условиях научный метод является тупиком. ОН ЗАВИСИТ ОТ СВОБОДЫ ДОСТУПА К ИНФОРМАЦИИ. А мы намеренно покончили с ней. В моем бюро, когда оно еще являлось моим, мы редко знали, кто именно работал над данным проектом в какое–то определенное время. Мы редко знали, имеется ли еще кто–нибудь, дублирующий эту работу. И мы никогда не знали, не дублируется ли данная работа в каком–нибудь другом отделе. Все, в чем мы могли быть уверены, так только в том, что множество людей, работавших по сходной тематике, штамповали на своих результатах гриф «СЕКРЕТНО». Потому что такой путь считался наилегчайшим, способным не только предотвратить утечку информации к русским, но и держать вне всяких подозрений своих работников. На случай, если вдруг правительству придет в голову идея проверки. Как можно применить научный метод к проблеме, когда запрещено ознакомиться со всеми данными по ней?

А есть еще и когорта ученых, работающих сейчас только на правительство. Те несколько первоклассных ученых, работающих у нас, просто изведены режимом секретности. И постоянными подозрениями, сфокусированными на них именно потому, что они ЯВЛЯЮТСЯ доминирующими в своих областях. Отсюда, практически все что исходит от них, имеет якобы особую ценность. Поэтому у них уходят годы на решение того, что обычно представляет собой весьма заурядную проблему. Что же касается остальных… Наш персонал в бюро Стандартов практически почти полностью состоял из третьеразрядных ученых. Кое–кто из них действительно — весьма упорные и терпеливые люди. Но они были недостаточно храбры и еще в меньшей степени обладали воображением. Практически все свое время они проводили, механически следуя рецептам «поваренной книги» — рутине научного метода. И имели с каждым годом все более сомнительные шансы выдать что–то ценное.

— Все то, что ты сказал, можно отнести и к проводящимся сейчас исследованиям по проблеме космических полетов. Даже без изменений в знаках препинания, — подтвердил Уэгонер. — Но Сеппи, если научный метод всегда являлся разумным подходом, значит он и сейчас должен быть таковым. Он должен действовать для всех, даже для третьеразрядных исследователей. Так почему же он неожиданно стал плохим сейчас, спустя века неоспоримого успеха?

— Временной разрыв, — пробормотал Корси, — имеет первостепенное значение. Помни Блисс, что научный метод — НЕ закон природы. Его не существует в природе. Он есть только в наших головах. Вкратце — это образ мышления о разных вещах. Способ просеивания данных. И ему — рано или поздно — предстояло устареть. Так же как еще раньше устарели софизмы, парадигмы и силлогизмы. Научный метод отлично действует, когда имеются тысячи очевидных фактов, рассыпанных вокруг для обозрения, фактов столь же очевидных и измеряемых, как например, скорость падения камня. Или таких как порядок расположения цветов в радуге. НО ЧЕМ НЕУЛОВИМЕЕ СТАНОВЯТСЯ ФАКТЫ, ТЕМ БОЛЬШЕ ОНИ ОТСТУПАЮТ В ОБЛАСТЬ НЕВИДИМОГО, НЕОЩУТИМОГО, НЕВЗВЕШИВАЕМОГО, СВЕРХМИКРОСКОПИЧЕСКОГО. Они становятся абстракциями. И соответственно, дороже и длительнее делается исследование их научным методом.

И когда мы достигаем уровня, при котором ОДНО только исследование требует выделения миллионов долларов на ОДИН ЭКСПЕРИМЕНТ, такие эксперименты могут оплачиваться только правительством. А ПРАВИТЕЛЬСТВО НАИЛУЧШИМ ОБРАЗОМ МОЖЕТ ВОСПОЛЬЗОВАТЬСЯ ЛИШЬ ТРЕТЬЕРАЗРЯДНЫМИ ИССЛЕДОВАТЕЛЯМИ, КОТОРЫЕ НЕ СПОСОБНЫ ОТОЙТИ ОТ ИНСТРУКЦИЙ «ПОВАРЕННОЙ КНИГИ» С ПОМОЩЬЮ ВНУТРЕННЕГО ОЗАРЕНИЯ, НЕОБХОДИМОГО ДЛЯ СОВЕРШЕНИЯ ФУНДАМЕНТАЛЬНЫХ ОТКРЫТИЙ. И как результат — то, что ты видишь: стерильность, застой, загнивание.

— Так что же остается? — воскликнул Уэгонер. — Что мы теперь будем делать? Я достаточно хорошо тебя знаю и подозреваю, что ты вовсе не собираешься отказываться от надежды.

— Нет, — ответил Корси, — я не сдался, но я совершенно не в состоянии изменить ситуацию, которую ты мне изложил. И кроме того — теперь я как бы не при чем. Что, наверное, и неплохо для меня. — Он задумался на секунду и затем неожиданно спросил: — Нет никакой надежды на то, что правительство полностью снимет завесу секретности?

— Никакой, — ответил Уэгонер. — Даже на частичное послабление. Во всяком случае, не сейчас.

Корси сел и подался вперед, опустив локти на узловатые колени и уставившись на угасающие угли. — Тогда у меня есть два небольших совета, Блисс. На самом деле, они — две стороны одной медали. Прежде всего, многомиллиардодолларового подхода — типа Манхэттенского проекта. Мы жизненно нуждаемся не в более точном — на одну десятую — измерении электронного резонанса, сколь в новых путях, новых категориях знаний. Колоссальные исследовательские проекты — покойники. Сейчас необходима чистая работа мозгами.

— Со стороны МОЕГО персонала?

— Да с чьей угодно стороны. Теперь другая половина моих рекомендаций. Оказавшись на твоем месте, я пошел бы к шарлатанам.

Уэгонер подождал. Все это Корси выложил для эффекта. Джузеппе любит драму в малых дозах. Через мгновение он все объяснит.

— Конечно же я не имею ввиду настоящих шарлатанов, — продолжил Корси. — Но тебе самому придется провести черту. Тебе нужны люди, работающие где–то на грани, ученые в общем–то с неплохой репутацией. Просто с идеями, не находящими поддержки среди коллег. Что–то вроде атома Крехора, или теории старика Эренхафта о магнитных течениях, или космогонии Милна. И тебе же придется искать плодотворную тему. Высматривай то, что кажется отбросами и после этого решай, заслуживает ли идея того, чтобы ее ПОЛНОСТЬЮ отбросить. И — не принимай на веру первое попавшееся мнение так называемого «эксперта».

— Другими словами — надо заняться сортировкой мусора.

— А что, можешь предложить другое? — спросил Корси. — Естественно, вероятность найти что–нибудь по–настоящему интересное — самая ничтожная. Но сейчас ты не можешь обратиться к действительно что–то значащим ученым. Слишком поздно. Теперь тебе придется использовать игроков, чудаков, неудачников и прочих позорников.

— И с чего начать?

— А как насчет ГРАВИТАЦИИ? — воскликнул Корси. — Я не знаю какой–либо иной темы, более привлекательной для идиотского теоретизирования. Вдобавок, даже от самой приемлемой теории гравитации не дождешься хоть какой–нибудь пользы. Ее нельзя заставить работать, скажем, на запуск космического корабля. Мы не можем манипулировать тяготением, как полем. У нас даже нет общепризнанной системы уравнений для него. И мы не сможем создать эту систему, вбухивая хоть целые состояния и многие годы в подобный проект. Закон уменьшающихся результатов полностью загубил такой подход.

Уэгонер встал.

— Немного же ты мне оставил, — промолвил он, голос его стал еще более унылым.

— Немного, — согласился Корси. — Только то, с чего ты начал. И все же больше, чем осталось у очень многих из нас, Блисс.

Уэгонер слегка улыбнулся ему и они пожали друг другу руки. Когда сенатор уходил, он заметил, как силуэт Корси вырисовался на фоне пламени спиной к двери, с опущенными плечами. И когда Уэгонер смотрел на него, невдалеке послышался выстрел, эхо которого отразилось от стен посольства, находившегося через улицу напротив. Не совсем привычный звук для Вашингтона. Но и не столь уж необычный. Наверняка один из тысяч неизвестных снайперов города стрелял либо в соперника, либо в полисмена, либо в тень.

Корси никак не прореагировал. И сенатор тихо затворил за собой дверь.

За ним следили всю дорогу до его собственных апартаментов, но в этот раз он едва ли обратил на это внимание. Он думал о бессмертном человеке, который летел от звезды к звезде быстрее света.

1. НЬЮ–ЙОРК

В современных средствах массовой информации…

популяризация науки заведена в тупик ритуалами массовых

развлечений. Одним таким стандартным приемом является

драматизация науки через биографию героя–ученого. Его

обязательно обнаруживают в заброшенной лаборатории,

орущего «Вот ОНО! Нашел!» и рассматривающего мутную колбу

при свете тусклой электрической лампочки.

Жерар Пайл

Оказалось, что этот парад знаменитостей — людей, пользующихся известностью, и просто «денежных мешков» — проходящий через приемную «Дж.Пфицнер и Сыновья» наблюдать весьма приятно. В течение тех полутора часов, пока полковник Пейдж Рассел щелкал каблуками, он узнал следующих героев «масс–медиа». Сенатора Блисса Уэгонера (демократа от штата Аляска), председателя Объединенной Комиссии Конгресса по Космическим Полетам. Доктора Джузеппе Корси, президента Американской Ассоциации по Развитию Науки и в прошлом — Директора Всемирной Организации Здравоохранения. И Фрэнсиса Ксавье Мак–Хайнери, наследного руководителя ФБР.

Кроме этого, он узрел еще определенное количество и других знаменитостей меньшего калибра, чей род занятий для фирмы, занимающейся микробиологией, был явно неподходящим. Полковник беспокойно заерзал.

В данный момент, девушка, сидевшая за столом, разговаривала с семизвездным генералом [высшее воинское звание в армии США]. Генерал оказался настолько поглощен беседой, что совершенно не заметил приветствия Пейджа. Затем большой чин быстро прошел внутрь. Позади стола открылась одна из двух вращающихся дверей с врезанными в них зеркальными вставками, и Пейдж поймал мимолетный взгляд коренастого, темноволосого человека приятной наружности в консервативном костюме.

— Генерал Хорсфилд, рад вас видеть. Входите.

Дверь закрылась, не оставив никакого другого занятия Пейджу, кроме как глазеть на лозунг, написанный над входом по–немецки черными буквами:

WIDER DEN TOD IST KEIN KRAUTLEIN GEWACHSEN!

А так как этого языка он не знал, то перевел надпись по системе «если–бы–это–был–английский». Результат получился следующий: «Жирная лягушка обжирается коровьим салатом из шинкованной капусты». Похоже, смысл фразы не соответствовал тому немногому, что он знал из съестных привычек обоих животных. И совсем уже не являлся подходящим указанием для сотрудников.

Конечно же, Пейдж всегда мог обратить внимание на секретаршу. Спустя полтора часа он уже почти видел ее насквозь. Девочка в общем–то была хорошенькой, но едва ли в чем–то выдающейся, даже для космонавта, только что вернувшегося на Землю. Может быть, если бы кто–нибудь и снял с нее эти очки в черной оправе и распустил узел волос на голове, то пожалуй, она и подошла бы. По крайней мере — при свете лампы с китовым жиром где–нибудь в эскимосской иглу. Скажем, во время ужасной пурги.

Довольно странно, что сейчас он подумал об этом. Такая большая фирма, как «Пфицнер» могла бы подобрать самую лощеную секретаршу. Правда, «Пфицнер» по сравнению с родительской корпорацией «А.О. Ле Февр е Си» являлся достаточно маленькой картофелиной. И конечно же, деятельность «Объединенной Военной Компании» Ле Февра была куда значительней, чем у «Пфицнера». Как наверняка и «Камеры Пикока» и «Химических продуктов». «Пфицнер», фармацевтическое подразделение картеля, являлся весьма свежим приобретением, купленным после некоторых весьма выдающихся обходных маневров вокруг антитрестовских законов, предпринятых с помощью поправок «о разнообразии».

Так или иначе, но Пейдж уже прошел стадию «мягкого» раздражения из–за долгой задержки. Ведь он пришел сюда по просьбе этих людей, сделав им маленькое одолжение, о котором они его попросили. Но все–таки, сейчас он попутно наслаждался своим отпуском. Неожиданно, он резко встал и направился к столу.

— Извините меня, мисс, — сказал он, — но мне кажется, что вы чертовски невежливы. Я начинаю думать, что вы просто делаете из меня дурака. Вам это нужно или нет?

Он расстегнул правый нагрудный карман и вытащил из него три маленьких плиофильмовых пакетика, приваренных к пластиковым почтовым этикеткам. Каждый из пакетиков содержал в себе немного — с чайную ложку — грязи. Эти этикетки адресовались «Дж. Пфицнеру и Сыновьям», подразделению «А.О. Ле Февр е Си», Бронкс 153, ВПО 249920, Земля». И на каждой карточке была наклеена двадцатипятидолларовая марка ракетной почты, оплаченная «Пфицнером», но все еще не погашенная.

— Я полностью с вами согласна, полковник Рассел, — ответила девушка, совершенно серьезно глянув на него. Вблизи она выглядела еще менее очаровательно, чем на расстоянии. Но у нее был дерзкий и хорошенький носик. А модный, пурпурный с отблеском, цвет помады больше подходил ей, чем большинству «звездочек», которых можно было увидеть в эти дни по третьему видеоканалу.

— Просто вы оказались у нас здесь в неудачный день. Естественно, нам нужны пробы грунта. Они очень важны, иначе мы не попросили бы доставить их сюда.

— Так почему же я не могу кому–нибудь передать их?

— Вы можете передать их мне, — вежливо предложила девушка. — Обещаю вам, что должным образом переправлю их, куда следует.

Пейдж покачал головой.

— Только не после этой нервотрепки. Я сделал все так, как меня попросила ваша фирма. И я здесь, чтобы увидеть результаты. Я брал почву во всех точках, где останавливался. Даже тогда, когда это оказывалось весьма неудобно. И множество таких же пакетиков я отправил по почте. Это лишь последние три из серии. Вы вообще–то представляете откуда доставлены эти крошки грязи?

— Извините пожалуйста, это совсем до меня не дошло. У нас сегодня очень тяжелый день.

— Два из них — с Ганимеда. А этот, последний — с Юпитера–5. Я набрал его там в тени «лачуги», той самой, где обитает группа Моста. Обычная температура на обоих спутниках примерно двести градусов ниже нуля по Фаренгейту. Не пробовали когда–нибудь отколоть ледорубом хоть что–то от почвы при такой температуре — да еще в космическом скафандре? Но я все же достал для вас почву. А теперь я хочу понять, для чего эта грязь нужна «Пфицнеру».

Девушка пожала плечами.

— Я уверена, что вам рассказали для чего. Еще до того, как вы покинули Землю.

— Предположим, что даже и так. Я знаю, что ваши люди из грязи получают лекарства. Но неужели те парни, которые доставляют вам пробы, не удостаиваются чести увидеть, как идет весь процесс? А что если «Пфицнер» получит какое–нибудь новое чудо–лекарство с помощью одной из моих проб? Неужели я не смогу даже похвастать перед своими детишками?

Поворачивающиеся двери распахнулись и в комнату просунулось приветливое лицо.

— Доктора Эббота здесь еще нет, Энн?

— Нет, мистер Ганн. Я сообщу вам сразу, как только он прибудет.

— А меня вы продержите здесь, по крайней мере, еще полтора часа, почти без выражения произнес Пейдж. Ганн быстро окинул его взглядом, посмотрев на полковничий орел на воротничке и задержав взгляд на крылатом полумесяце, приколотом над нагрудным карманом.

— Примите мои извинения, полковник, но у нас сегодня — маленький кризис, — опытно улыбаясь, пояснил он. — Как я понимаю, вы доставили нам несколько проб из космоса. Если бы вы, например, могли прийти к нам завтра, я уделил бы вам все доступное время. Но прямо сейчас…

Ганн извиняясь, быстро качнул головой и втянул ее в плечи, словно только что прокуковало двенадцать ночи и теперь ему надо куда–нибудь смыться и прилечь поспать на часок. И прежде чем дверь окончательно закрылась за ним, через нее просочился еле различимый, но ни с чем не сравнимый звук.

Где–то в лабораториях «Дж.Пфицнера и Сыновья» плакал ребенок.

Моргая, Пейдж вслушивался до тех пор, пока плач не стих. Когда же он снова посмотрел вниз, на девушку за столом, выражение ее лица заметно изменилось.

— Послушайте, — начал он. — Я не прошу вас о каком–то большом одолжении. Я не хочу знать ничего такого, что мне не положено. Все, что я хочу — это понять, как вы собираетесь обработать мои пакетики с почвой. Простое любопытство — но поддерживаемое путешествие длиною в несколько сот миллионов миль. Так будет мне позволено хоть что–то узнать, за все мои труды или нет?

— И да и нет, — спокойно ответила девушка. — Нам нужны ваши пробы. И мы согласны, что они очень интересуют нас, так как доставлены из юпитерианской системы. Если честно — это первые, полученные нами оттуда. Но нет никакой гарантии, что мы найдем в них что–то полезное.

— Неужели?

— Нет. Полковник Рассел, поверьте мне, вы — не первый человек, пришедший сюда с образцами грунта. Правда, вы — первый человек, доставивший их из–за пределов орбиты Марса. И в действительности — вы всего лишь шестой по счету пилот, доставивший пробы из мест более удаленных, чем Луна. Но совершенно определенно, вы не имеете ни малейшего понятия о том, каков объем проб, получаемых обычно нами здесь. Мы просим практически каждого пилота, каждого миссионера, каждого торговца и путешественника, каждого исследователя, каждого журналиста собирать для нас пробы грунта — везде, куда бы они не отправлялись. Прежде, чем мы открыли аскомицин, нам пришлось проверить СТО ТЫСЯЧ образчиков почвы, включая несколько сотен с Марса и почти пять тысяч с Луны. И знаете, где мы нашли микроорганизм, вырабатывающий аскомицин? На перезревшем персике, который один из наших людей подобрал в ларьке на рынке в Балтиморе!

— Наконец уловил вашу точку зрения, — вынужденно произнес Пейдж. — А кстати, я подзабыл, что такое аскомицин?

Девушка посмотрела на свой стол и переложила лист бумаги с ОДНОГО МЕСТА на ДРУГОЕ.

— Это новый антибиотик, — пояснила она. — Мы его скоро выбросим на рынок. Но то же самое я могу рассказать вам в отношении и любого другого лекарства.

— Понятно.

Тем не менее, Пейдж не был уверен, что все понял. Он слышал имя «Пфицнера» из многих, весьма неожиданных источников за время долгих месяцев, проведенных в космосе. Но насколько он мог определить, после того, как название стало привычным, каждый третий из тех, с кем Пейдж встречался на планетах — либо собирал пробы грунта для фирмы, либо знал того, кто этим занимается. Слухи, служившие единственным источником информации среди космонавтов, давали понять, что компания вовлечена в важную правительственную работу. В этом, конечно, нет ничего необычного в наш Век Обороны. Но Пейдж знал уже достаточно много, чтобы подозревать «Пфицнер» является чем–то особым. Чем–то громадным, наверное, столь же эпохальным, как и исторический Манхэттенский проект. И куда более секретным.

Дверь открылась и во второй раз пропустила Ганна, на этот раз целиком.

— Его все еще нет? — спросил он девушку. — Похоже, он все же не успеет. Жаль. Но теперь у меня есть немного свободного времени, полковник…

— Рассел, Пейдж Рассел, Армейский Космический Корпус.

— Благодарю. Если вы примете мои извинения за задержку, полковник Рассел, я рад провести вас по нашему маленькому предприятию. Кстати, мое имя Гарольд Ганн, я — вице–президент «Пфицнера», отвечающий за экспорт.

— Но в данный момент как раз я экспортирую, — заявил Пейдж, держа в руках пакетики. Ганн с благоговением взял их и положил в карман своего пиджака. — Но все же с удовольствием ознакомлюсь с лабораториями.

Ганн кивнул девушке и двери захлопнулись за ними. Полковник оказался внутри.

По крайней мере, то, что Пейдж увидел, поразило его, как он того и ожидал. Прежде всего, Ганн показал ему комнаты, где поступающие пробы классифицировались и затем распределялись по соответствующим лабораториям. В первой из них, отмеренные части проб грунта опускались в литровые колбы с дистиллированной водой, взбалтывались для равномерного распределения и затем проходили сквозь серию растворений. Полученные растворы затем вливались в экспериментальные колбы на специально наклоненных бумажных листах с агаром, и в чашки Петри, содержащие разнообразие питательных сред, которые затем помещались в инкубатор.

— К сожалению, доктора Акино в данный момент нет, поэтому мы ничего не можем трогать. Но вы и сами все ясно видите через стекло — мы переносим растворы с чашек Петри и косого агара на новые разновидности питательных сред, — пояснял Ганн. — Так вот, у всякого микроорганизма, обнаруженного в пробах грунта, имеется целый набор собственных штаммов. И мы делаем так, чтобы каждый штамм выделялся только в одну питательную среду и смешения не происходило.

— А если оно и происходит, то, должно быть, в весьма незначительных размерах, — заметил Пейдж. — Как же вы проверяете действие этих самых выделений на бактерии?

— Вам видны вон те стоящие рядком чашки с белыми бумажными кружочками в центре и четырьмя желобками, веером расходящимися от кружочков? Так вот, каждый желобок содержит среду, выделенную одним чистым штаммом. Если на всех желобках появляются быстроразвивающиеся бактериальные колонии, значит выделения наших штаммов не содержат никакого антибиотика, действующего на бактерии. Если же на одном или нескольких желобках колонии не появились, или они отстают в росте по отношению к другим, значит есть надежда.

В следующей лаборатории антибиотики, обнаруженные дисковым методом, применялись уже против целого спектра опасных микроорганизмов. Как пояснил Ганн, примерно девяносто процентов антимикробных средств отсеивалось здесь. Либо по причине их недостаточной активности, либо из–за дублирования свойств уже широко известных антибиотиков.

— То, что мы называем «недостаточной активностью», тем не менее зависит от обстоятельств, — добавил Ганн. — Антибиотик, проявляющий ЛЮБУЮ активность против туберкулезной палочки или против возбудителя болезни Хансена — проказы — всегда представляет для нас интерес. Даже если он и не атакует никакой другой болезнетворный микроорганизм.

Далее гид поведал, что некоторые антибиотики, прошедшие спектральные тесты, отправляются на миниатюрный опытный заводик, где микроорганизмы, производящие их, высеваются для работы в отлично вентилируемой ферментативной цистерне. И из этого бурлящего водного раствора извлекаются в относительно больших количествах неочищенные лекарства. Затем они проходят очистку и отправляются в фармакологические лаборатории для проведения испытаний на животных.

— И вот здесь мы теряем очень многие в общем–то многообещающие антибиотики, — продолжил Ганн. — Большинство из них оказываются слишком токсичными для внутреннего и даже наружного употребления человеком. Мы уже тысячи раз уничтожали бациллу Хансена в лабораторных колбах, но при этом обнаруживали, что антибиотик гораздо смертоноснее для жизни, чем сама проказа. Но как только мы удостоверяемся, что лекарство не токсично, или его токсичность намного меньше терапевтической эффективности, в конце концов оно отправляется в наши аптеки, в больницы и отдельным врачам для клинических испытаний. Кроме того, в нашем распоряжении — вирусологическая лаборатория в Вермонте, где мы испытываем наши новые лекарства против таких вирусных инфекций, как лихорадка и обычная простуда. Небезопасно такой лаборатории работать в столь густонаселенном районе, как Бронкс.

— Все гораздо сложнее, чем я себе представлял, — сказал Пейдж. — Но как я вижу, на эти трудности идти необходимо. Вы разработали технологию проверки проб грунта здесь?

— Нет, конечно, — улыбнулся, как бы извиняясь, Ганн. — Ваксманн, открыватель стрептомицина, разработал базовую процедуру многие десятилетия назад. Мы — далеко не первая фирма, массированно использующая этот метод. Один из наших конкурентов сделал то же самое и открыл антибиотик широкого спектра, названный хлорамфениколом, спустя едва лишь год после начала работы. Что и убедило всех — нам лучше принять такую технологию прежде, чем нас окончательно вытеснят с рынка. И как оказалось — это неплохая вещь. Иначе бы никто так и не открыл тетрациклин, оказавшийся одним наиболее многоцелевых антибиотиков, когда–либо прошедших тесты.

Чуть далее по коридору распахнулась дверь. Оттуда послышался крик ребенка, куда более громкий, чем ранее. И это не было плачем годовалого ребенка, а скорее походило на придыхание новорожденного.