Помоги проекту - поделись книгой:
— Я начинаю.
Глава III
РЕШИМОСТЬ
— Я слушаю! — проговорил Луи. Валентин печально улыбнулся:
— Сегодня 1 января 1835 года, — начал он, — с последним ударом полночи твоя безоблачная жизнь кончилась. С нынешнего дня ты начнешь жизнь испытаний и борьбы, словом, ты сделаешься человеком!
Граф бросил на него вопросительный взгляд.
— Я объяснюсь, — продолжал Валентин, — но для этого ты должен позволить мне рассказать тебе в нескольких словах мою собственную историю.
— Но я ее знаю, — перебил граф с нетерпением.
— Может быть! Во всяком случае, позволь мне говорить; если я ошибусь, ты меня поправишь.
— Делай как хочешь, — отвечал Луи, откидываясь на спинку кресла как человек, которого приличия принуждают выслушать скучный рассказ.
Валентин сделал вид, будто не заметил этого. Он снова закурил погасшую сигару, погладил собаку, огромная голова которой лежала на его коленях, и начал так как будто был убежден, что Луи слушает его с самым серьезным вниманием.
— Твоя история похожа на историю всех людей твоей касты. Твои предки, первое упоминание о которых восходит к временам Крестовых Походов, завещали тебе, когда ты родился, прекрасный титул и сорок тысяч ливров годового дохода. Богатый, не имея нужды употреблять свои способности на приобретение состояния, следовательно, не зная настоящей цены золоту, ты должен был тратить его не считая, в уверенности, что оно неисчерпаемо. Так и случилось; только в один день, в ту минуту, когда ты всего менее ожидал этого, отвратительный призрак разорения явился вдруг перед тобою; ты увидел бедность, то есть труд, и отступил с испугом, отыскивая прибежище в смерти.
— Все это правда, — перебил граф, — но ты забываешь сказать, что прежде чем я принял это намерение, я позаботился заплатить всем моим кредиторам. Стало быть, я имел право располагать своею жизнью.
— Нет! И вот этого-то твое дворянское воспитание никак не могло заставить тебя понять. Твоя жизнь не принадлежит тебе; это капитал, данный тебе Богом взаймы. Следовательно, она только ожидание, переход и по этой-то причине она коротка; но она все-таки должна принести пользу человечеству. Всякий человек, который в оргиях и разврате тратит способности, полученные им от Бога, обкрадывает великую человеческую семью. Вспомни, что мы все должники один другого и обязаны употребить наши способности на пользу общую.
— Пожалуйста, без нравоучений, брат! Эти теории, более или менее оригинальные, могут иметь успех только в известном кругу, но…
— Брат! — перебил Валентин. — Не говори таким образом. Против своей воли гордость твоего происхождения внушает тебе слова, о которых ты скоро пожалеешь. В известном кругу!.. Вот произнесено великое слово! Луи! Как многому должен ты еще научиться!.. Но перестанем говорить об этом… Скажи мне лучше, когда собрал ты свои средства, сколько у тебя осталось?
— Пустяки!.. Сущая безделица…
— Но все-таки?
— Э, Боже мой, тысяч сорок, не более, которые могут дойти до шестидесяти, если продать все эти безделицы, — небрежно сказал граф.
Валентин подпрыгнул на своем кресле.
— Шестьдесят тысяч франков! — вскричал он. — И ты еще отчаивался! И ты решился умереть! Но, несчастный безумец, эти шестьдесят тысяч франков, употребленные благоразумно, настоящее богатство! Они отыщут тебе ту, которую ты любишь. Как много есть бедняков, которые считали бы себя счастливцами, если бы имели такую сумму!..
— Что же ты намерен делать?
— Узнаешь. Как зовут женщину, в которую ты влюблен?
— Дона Розарио дель-Валле.
— Очень хорошо! Ты говоришь, что она уехала в Америку?
— Десять дней тому назад… но я должен тебе признаться, что дона Розарио, которую ты не знаешь, девушка благородная и кроткая, никогда не обращавшая внимания на мою любезность, никогда не замечавшая разорительной роскоши, которую я выказывал, чтобы понравиться ей.
— Это может быть; притом, зачем стараться отнять у тебя твою сладостную мечту? Только я не понимаю, как при таких условиях, ты мог растратить твое состояние, которое было значительно?
— Вот прочти эту записку моего маклера.
— О! — вскричал Валентин, отталкивая записку. — Ты играл на бирже! Теперь все стало мне понятно… бедный голубок, тебя ощипали закулисные коршуны! Ну, брат, тебе надо отыграться.
— О! Я только этого-то и желаю, — сказал молодой человек, нахмурив брови.
— Мы одних лет; моя мать кормила нас обоих: перед Богом мы братья! Я сделаю из тебя человека! Я помогу тебе облечься в ту броню, которая сделает тебя непобедимым. В то время, как под защитою твоего имени и богатства, ты жил беззаботно, срывая в жизни только одни цветы, я, жалкий бедняк, заблудившийся в Париже, вел борьбу, борьбу ежечасную, ежесекундную, в которой победа была для меня куском хлеба и опытностью, дорого купленною, клянусь тебе; потому что, очень часто, когда я открывал дверцы экипажей, продавал контрамарки или служил паяцем в труппе акробатов, наконец когда исполнял тысячу невозможных ремесел бродяги, уныние и отчаяние душили меня; очень часто я чувствовал, как сжимают меня тиски нищеты. Но я сопротивлялся, я боролся с бедствиями и никогда не был побежден. Мужайся, Луи! Теперь мы будем сражаться вместе; ты будешь головой, которая придумывает, а я рукой, которая исполняет! Ты разум, я сила! Теперь борьба будет более эффективной, потому что мы будем поддерживать друг друга. Поверь мне, брат, наступит день, когда успех увенчает наши усилия!
— Я понимаю твою преданность и принимаю ее. Разве я теперь не вещь, принадлежащая тебе? Не бойся, чтобы я стал перечить. Но сказать ли тебе? Я боюсь, что все попытки наши будут напрасны и что рано или поздно мы принуждены будем вернуться к последнему средству, которое ты не позволил мне употребить.
— Маловерный! — вскричал Валентин восторженно. — На том пути, по которому мы пойдем, фортуна будет нашей рабою!
Луи не мог удержаться от улыбки.
— Сначала надо еще иметь удачу в том, что предпринимаешь, — сказал он.
— Удача — утешение глупцов; человек сильный действует наверняка.
— Но что же ты хочешь делать?
— Женщина, которую ты любишь, в Америке, не правда ли?
— Я уж говорил тебе об этом несколько раз.
— Ну! В таком случае нам надо ехать туда…
— Но я не знаю даже, в какой части Америки живет она.
— Что за нужда! Новый Свет — страна золота, обитель искателей приключений! Мы составим себе состояние, отыскивая ее. Разве это так неприятно? Скажи мне… ведь эта женщина родилась же где-нибудь?
— Она родом из Чили.
— Хорошо! Стало быть, она возвратилась в Чили; там-то мы и найдем ее.
Луи взглянул на своего молочного брата с почтительным восторгом.
— Как! Ты серьезно сделаешь это, брат? — сказал он взволнованным голосом.
— Не колеблясь.
— Ты бросишь военную карьеру? Я знаю, что через полгода ты будешь произведен в офицеры…
— Я уже не солдат с нынешнего утра; я нашел человека, который заменит меня.
— О! Это невозможно!
— Однако это так.
— Но твоя старая мать, моя кормилица, которой ты единственная опора?
— Из того, что осталось у тебя, мы дадим ей несколько тысяч франков; в соединении с той пенсией, на которую дает мне право крест, этих денег ей будет достаточно на пропитание во время нашего отсутствия.
— О! — вскричал молодой человек. — Я не могу принять такой жертвы, честь запрещает мне это!
— К несчастию, брат, — возразил Валентин тоном, заставившим графа замолчать, — ты не вправе отказать: действуя таким образом, я исполняю священный долг.
— Я тебя не понимаю…
— К чему объяснять?
— Я требую!
— Хорошо! Впрочем, может, это к лучшему. Слушай же: когда, вскормив, мать моя возвратила тебя семье, мой отец вдруг занемог и умер после восьмимесячной болезни, оставив мою мать и меня в глубокой нищете. То немногое, что у нас было, пошло на покупку лекарств и оплату докторов. Мы, конечно, могли бы обратиться к твоему семейству, которое наверно не оставило бы нас; но матушка никак не хотела решиться на это. «Граф де Пребуа-Крансэ сделал для нас более, нежели следовало, — повторяла она, — не надо беспокоить его».
— Напрасно, — сказал Луи.
— Знаю, — сказал Валентин. — Однако голод дал себя знать. Тогда-то ухватился я за разные ремесла, о которых говорил тебе. Однажды на Каирской площади, проглатывая сабли и зажженную паклю при шумных рукоплесканиях толпы, я собирал деньги, как вдруг очутился перед офицером африканских егерей, который глядел на меня с видом добродушия и сожаления, растрогавшим мое сердце. Он увел меня, заставил рассказать мою историю и потребовал, чтобы я сводил его на чердак, в котором жил вместе с матерью. При виде нашей нищеты, старый солдат заплакал; слезы, которые он и не думал удерживать, катились по его загорелым щекам. Луи, этот офицер был твой отец.
— Мой благородный и добрый отец! — вскричал граф, пожимая руку своего молочного брата.
— О! Да, именно благородный и добрый! Он назначил моей матери ежегодное содержание, достаточное для ее пропитания, а меня определил в свой полк. Два года тому назад отец твой был ранен пулею в грудь и умер через два часа, называя меня своим сыном.
— Да, — сказал молодой человек со слезами в голосе, — я это знаю!
— Но ты не знаешь, Луи, что отец твой, умирая, сказал мне. После раны, полученной им, я не оставлял его.
Луи молча пожал руку Валентина. Тот продолжал:
«Валентин, — сказал мне отец твой слабым голосом, прерывавшимся от предсмертного хрипения, потому что агония уже начиналась, — сын мой остается один, он очень молод; у него нет никого, кроме тебя, его молочного брата. Заботься о нем, не оставляй его никогда! Кто знает, что хранит для него будущее! Могу ли я положиться на твое обещание?» Я стал на колени возле твоего отца и, почтительно взяв руку, которую он протянул ко мне, сказал ему:
«Умирайте с миром… в час несчастия я всегда буду возле Луи». Две слезы выкатились из глаз твоего отца; это были слезы радости в последний час жизни. Растроганным голосом сказал он мне:
«Господь принял твою клятву» и тихо скончался, стараясь пожать мне руку в последний раз и прошептав твое имя. Луи! Я обязан твоему отцу благосостоянием, которым пользуется моя добрая матушка, я обязан твоему отцу чувствами, которые сделали из меня человека и этим крестом, который блестит на моей груди. Понимаешь ли ты теперь, зачем я говорил с тобою таким образом? Пока ты был еще в силе, я держался в стороне, но ныне, когда настал час исполнить мою клятву, никакое человеческое могущество не может помешать мне.
Наступила минута молчания между молодыми людьми. Наконец Луи спрятал свою голову на груди солдата и сказал, залившись слезами:
— Когда же мы едем, брат? Тот взглянул на него и спросил:
— Точно ли без тайной мысли хочешь ты начать новую жизнь?
— Да, — отвечал Луи твердым голосом.
— Ты не оставляешь за собою никакого сожаления?
— Никакого.
— И готов мужественно переносить все испытания, которые тебя ожидают?
— Да.
— Хорошо, брат! Таким-то я и хочу тебя видеть. Мы поедем тотчас как только разочтемся с твоей прошлой жизнью. Свободным от препятствий и горьких воспоминаний, должен ты вступить в новую жизнь, которая раскроется перед тобою.
2 февраля 1835 года пакетбот заатлантической компании выехал из Гавра в Вальпараисо. В числе пассажиров находились граф де Пребуа-Крансэ, Валентин Гиллуа, его молочный брат, и Цезарь, ньюфаундлендская собака, с которой они не хотели расстаться.
На пристани стояла женщина лет шестидесяти, с глазами, полными слез; она провожала корабль. Когда наконец он исчез на горизонте, старушка медленными шагами отправилась к дому, который находился неподалеку от берега.
— Делай что должно, а будет что можно!.. — прошептала она голосом, заглушаемым горестью.
Эта женщина была мать Валентина Гиллуа. Она была достойна сожаления: она оставалась одна…
Глава IV
КАЗНЬ
В 1450 году территория Чили была захвачена принцем Синхирокой, впоследствии Инкой, овладевшим долиной Мапохо, называвшейся в то время Промокачесом, то есть
Хотя историк Гарчилассо делла-Вега определяет границы области, завоеванной инками, на реке Маулэ, но все доказывает, что они были на Ранеле, потому что при слиянии рек Качапоаля и Тингиририки, из которых последняя в этом месте принимает название Ранеля, находятся развалины древней перуанской крепости, построенной совершенно одинаково с крепостями Каллой и Ассуайей, в провинции Квито. Эти крепости обозначают границы.
Испанский завоеватель дон-Педро Вальдивия, основал 24 февраля 1541 года город Сантьяго в очаровательном месте, на левом берегу реки Манохо, при входе в долину, простирающуюся до реки П у рагу эля и подножья горы Эль-Пардо, которая возвышается тысячи на четыре футов.
Сантьяго, сделавшийся впоследствии столицей Чили, один из прекраснейших городов испанской Америки. Улицы широки, прямы, дома, выстроенные только в один этаж по причине частых землетрясений, обширны и хорошо расположены. В Сантьяго есть очень много памятников, из которых самые замечательные — Каменный мост на пяти арках и Тахама или плотина, сделанная из двух кирпичных стен, пространство между которыми заполнено землей, и служащая к защите жителей от наводнений. Кордильерские горы, с вершинами, увенчанными вечными снегами, хотя и отдалены от города на восемьдесят километров, но как будто парят над ним и представляют величественнейшее зрелище.
5 мая 1835 года, в десять часов вечера, удушливый зной тяготел над городом; в воздухе не было ни малейшего ветерка, на небе ни одного облачка. Сантьяго, город обыкновенно такой шумный и веселый, казалось, был погружен в мрачную печаль. На балконах и в окнах, правда, видны были мужские и женские лица, но выражение их было серьезно, взоры всех были задумчивы и тревожны.
Повсюду, на улицах или у дверей, стояли многочисленные группы, разговаривавшие шепотом и с живостью. Из дворца беспрестанно выходили ординарцы и скакали по различным направлениям. Отряды солдат выходили из казарм и с барабанным боем отправлялись на Большую Площадь, где становились в ряды, безмолвно проходя посреди смущенных жителей.
Большая Площадь в этот вечер представляла необыкновенное зрелище. Факелы в руках людей бросали красноватые отблески на собравшихся, ожидавших важного происшествия. Изредка поднимался какой-то странный ропот, как будто шум моря перед бурей, шепот целого встревоженного народа, выражение грозы, собиравшейся во всех этих стесненных сердцах.
Десять часов медленно пробило на соборной колокольне. Тотчас же в рядах солдат послышались голоса офицеров, отдававших приказания, и в одно мгновение толпа, раздвинутая во все стороны, с криками и ругательствами, сопровождаемыми ударами ружейных прикладов, разделилась на две почти равные части, оставив посреди площади обширное свободное пространство. В ту же минуту вдали раздалось погребальное пение, тихое и однообразное, и длинная процессия монахов потянулась по площади. Монахи эти принадлежали к ордену братьев милосердия. Они шли медленно, — по два в ряд, с опущенными на лицо капюшонами, потупив головы, скрестив руки на груди и напевая De procundis. Посреди них десять кающихся несли каждый по открытому гробу.
Позади монахов ехал кавалерийский эскадрон, а за ним шел батальон милиции, посреди которого десять человек, с обнаженными головами, с руками связанными за спиной, ехали на ослах, лицом к хвосту. Каждого из ослов вел за узду монах; отряд копьеносцев замыкал эту печальную процессию.
При крике: «Стой!», произнесенном командиром войск, расположенных на площади, монахи раздались направо и налево, не прерывая своего погребального пения, и осужденные остались одни посреди площади на месте, приготовленном для них. Эти люди принадлежали к знатнейшим фамилиям страны. Занявшись некстати политикой, они должны были поплатиться за это жизнью. Жители Сантьяго с мрачным отчаянием смотрели на приговоренных к казни, которых считали мучениками. Вероятно, в их пользу произошло бы восстание, если бы генерал дон Панчо Бустаменте, военный министр, не послал на площадь войско, которое могло устрашить самых отважных и принудить их молча присутствовать при расстреле тех, кого они не могли спасти.
Осужденные сошли на землю, набожно стали на колени и исповедовались монахам, которые остались возле них, между тем как отряд из пятидесяти солдат занял позицию в десяти шагах. Когда исповедь была закончена, осужденные поднялись с колен и, взявшись за руки, мужественно стали в один ряд перед солдатами, которые должны были расстрелять их.
Между тем, несмотря на значительность войск, собранных на площади, в народе поднялся глухой ропот. Толпа волновалась; зловещий говор и проклятия, произносимые вслух в адрес Бустаменте, заставляли агентов правительства поскорее кончить свое дело, из опасения, чтобы народ не вырвал у них несчастных жертв.
Генерал Бустаменте, спокойно и бесстрастно присутствовавший при страшной церемонии, презрительно улыбнулся этому выражению народного неодобрения. Он поднял шпагу над головой и скомандовал перемену фронта, которая была исполнена с быстротою молнии. Войска встали лицом к толпе; первые ряды прицелились в граждан, столпившихся перед ними, между тем как другие направили ружья на окна и балконы, откуда смотрели тесные группы любопытных. Тогда на площади вдруг воцарилась мертвая тишина, позволившая расслышать каждое слово приговора, громко прочитанного экзекутором и присуждавшего патриотов к расстрелянию. Осужденные выслушали этот приговор с совершенным бесстрастием. Генерал сделал знак. Ружейный залп раздался как громовой удар, и десять человек упали на землю. Войска с распущенными знаменами и музыкой прошли мимо трупов и отправились в свои казармы.
Когда генерал исчез со своей свитой, и все войска оставили площадь, толпа тоже мало-помалу разошлась, последние факелы угасли и это место, на котором еще так недавно разыгралась ужасная драма, совершенно опустело.
Прошло довольно долгое время и ни малейший шум не нарушил торжественного безмолвия, царившего над Большой Площадью. Вдруг глубокий вздох вырвался из груды трупов и один из них, бледный, облитый кровью и запачканный грязью, медленно приподнялся, с усилием отодвигая тела, закрывавшие его. Несчастный, каким-то чудом оставшийся в живых, бросил вокруг себя беспокойный взгляд и проведя рукою по лбу, орошенному холодным потом, прошептал с тоской:
— Боже мой! Боже мой! Дай мне силу дожить до того, чтобы я мог отомстить!
Затем этот человек, слишком ослабевший от потери крови, которая и теперь еще лилась из его ран, не будучи в состоянии встать на ноги и убежать, пополз, оставляя позади себя длинный и влажный след. Едва отполз он на двадцать метров от середины площади, и то с неимоверным затруднением, как вдруг из улицы, находившейся напротив него, вышли два человека, поспешно направлявшиеся прямо к нему.
— О! — вскричал несчастный с отчаянием. — Я погиб! И он лишился чувств. Два незнакомца, подойдя к нему, наклонились над его телом и старательно его осмотрели.
Поделиться книгой: