Том 17. Твердая рука. Мексиканская месть

— Тысячи пиастров будет довольно?

— Не скажу, чтоб это было много.

— Черт возьми, ты парень с запросом!

— Не спорю; зато работаю на совесть. Выкладывайте все же имя человека, которого надо убрать с вашей дороги.

— Хосе Паредес.

— Управитель асиенды дель Торо?

— Он самый.

— Ну, знаете, с этим парнем не так-то просто справиться. Он здорово насолил вам?

— Я его даже не знаю.

— Рассказывайте! — недоверчиво произнес бандит. — Вы платите тысячу пиастров за убийство человека, которого даже не знаете?

— Невероятно, но факт.

— Не верю! Хотя я и бандит, но знаю, что человек не курица, его так, здорово живешь, не убивают.

— Только что ты сам высказал предположение, что человек этот стал мне поперек дороги.

— А! Это другое дело, — сказал бандит. Этот довод показался ему достаточно убедительным, чтобы убить человека.

— Слушай же меня внимательно и запомни раз и навсегда мои слова.

— У меня отличная память.

— Дня через два-три Паредес отправится в Эрмосильо. Он повезет векселя на довольно крупную сумму.

— Превосходно! — воскликнул Кидд, потирая от удовольствия руки. — Ему — пуля, мне — векселя.

— Ничего подобного! Ты дашь ему спокойно проехать. А убьешь его на обратном пути, когда он будет возвращаться с деньгами.

— Верно! Что за идиотская у меня башка! Ну конечно, так будет лучше.

— Да, но ты отдашь эти деньги мне, — насмешливо глядя на него, произнес дон Руфино.

— А сколько с ним будет денег?

— Пятьдесят тысяч пиастров.

— Vivo Dios! И вы хотите, чтоб я отказался от таких денег? Да я скорее удавлюсь!

— И все же тебе придется вернуть их мне.

— Ни за что!

— Полно врать! — сказал сенатор. — Ты ведь в моих руках и отлично это знаешь… Значит, отказываешься? Тем хуже для тебя: теряешь две тысячи пиастров.

— Вы сказали: «тысяча».

— Я оговорился.

— Когда можно будет их получить?

— Да хоть сейчас.

— Разве они у вас при себе?

— Разумеется. Внезапно в глазах бандита сверкнул зловещий огонек, он весь напружинился и с ножом в руке бросился на сенатора. Но на этот раз бродяга наткнулся на достойного ему противника: дон Руфино знал, с кем имеет дело, и, ни на минуту не спуская глаз с бандита, следил за малейшим его движением. Он успел предупредить молниеносное нападение Кидда, схватив бродягу за руку своей левой рукой, а правой наведя дуло пистолета почта в упор на грудь разбойника.

— Гей, маэстро! — произнес сенатор, сохраняя при этом полное спокойствие. — Ты что, взбесился? Какая муха укусила тебя?

— Пустите меня, — угрюмо пробурчал бандит, пристыженный своей неудачей.

— Не раньше, чем ты бросишь нож, парень. Бандит разжал руку, нож упал на траву; дон Руфино мгновенно наступил на него ногой.

— Я думал, ты работаешь лучше, — иронически заметил дон Руфино. — Жаль, что я не размозжил твою башку, — это научило бы тебя в другой раз бить без промаха.

— Я не всегда даю промах! — с затаенной угрозой пробормотал Кидд.

Наступило короткое молчание. Твердая Рука, явно заинтересовавшийся разговором, внимательно следил за ними, ловя каждое слово и каждое их движение.

— Ну как? Решился наконец? — прервал молчание сенатор.

— На что?

— Принять мое предложение.

— Разве оно еще в силе?

— Конечно!

— В таком случае, принимаю.

— Но на этот раз придется вести честную игру, — сказал сенатор, — без жульничества. Понятно?

— Понятно, — кивнул головой Кидд.

— Я рассчитываю на твою добросовестность, Кидд. Пусть сегодняшний урок послужит тебе на пользу. Я не всегда такой сговорчивый, и, если подобное недоразумение возникнет между нами еще раз, оно будет иметь для тебя самые серьезные последствия.

Внушительный тон, которым были произнесены эти слова, и выразительный взгляд, которым они сопровождались, произвели свое действие и заставили призадуматься бандита.

— Ладно, — сказал он. — К чему эти угрозы? Ведь мы договорились.

— Тогда давай кончать.

— Где же я вас найду после «дела»?

— Это уж не твоя забота; я сам тебя найду.

— Отлично. Деньги?

— Вот они. Но только знай: если вздумаешь обмануть меня…

— Хватит! Сказано уговор-и баста! Сенатор вытащил из кармана длинный вязаный кошелек, сквозь зеленые петли которого просвечивало золото, и, подбросив его несколько раз на ладони, швырнул кошелек шагов на двадцать в сторону от себя. В воздухе зазвенел чистый металлический звук.

— Ступай подбирай, — сказал сенатор, а сам, воспользовавшись тем, что бандит кинулся за деньгами, вскочил в седло. — Прощай и помни! — крикнул он бандиту, послав коня галопом.

Кидд, занятый пересчетом золотых, молчал. «Счет верен», — подумал он, облегченно вздохнув. Опустив кошелек за пазуху, Кидд злобно следил за удалявшимся во всю прыть сенатором.

«Берегись, дьявол! — мысленно грозил он дону Руфино. — Сегодня твоя взяла. Но настанет же день, когда и я дознаюсь о каком-нибудь темном пятне на твоем прошлом, и ты в свою очередь будешь в моих руках! Уж я-то маху не дам! Так и знай: пощады не жди!»

Выразительно плюнув вслед умчавшемуся сенатору, бандит взнуздал своего коня, подтянул подпруги, вскочил в седло и ускакал в другом направлении.

«Так вот оно что! — поднимаясь с земли, подумал Твердая Рука. — Нет, не станет дон Руфино убивать Паредеса с целью грабежа. Совершенно ясно, что задуманное убийство должно ударить по маркизу. Ну нет, я это дело расстрою!» Читатель уже знает, как свято выполнял Твердая Рука свои обещания.

Глава XXIV

ОТЕЦ И СЫН

Теперь, когда мы посвятили читателя в события, разыгравшиеся в дель Торо, мы продолжим наш рассказ с того эпизода, на котором прервали его. Иначе говоря, мы будем присутствовать при разговоре Огненного Глаза и Твердой Руки. Если читатель помнит, этот разговор начался еще в пирамиде, тотчас же после заседания совета сашемов. Отец и сын, следуя друг за другом, поднялись на вершину левой пирамиды, затем прошли по мосту из лиан, перекинутому на огромной высоте, проникли в правую пирамиду, откуда спустились в нижний этаж, почтительно приветствуемые по пути встречными индейцами. Здесь Огненный Глаз легонько стукнул два раза в дверь, перед которой они остановились. Изнутри прогремел засов, и показавшаяся на пороге молодая служанка пропустила их мимо себя.

Отец и сын мгновенно перевоплотились. Куда девалась их подчеркнутая индейская сдержанность! Всякая натянутость бесследно исчезла, уступив место непринужденности людей, привыкших вращаться в европейском обществе.

— Мария, — обратился Огненный Глаз к индианке, — доложите своей госпоже, что ее сын вернулся.

На этот раз Огненный Глаз отказался от наречия команчей, которым он пользовался до сих пор: распоряжение было отдано на чистейшем испанском языке.

— Но это уж известно сеньоре, ми амо, — ответила молодая девушка.

— Вот как! — удивился Огненный Глаз. — К ней ктонибудь заходил?

— Фрай Серапио; он и сейчас у сеньоры.

— Прекрасно. Доложите о нас, дитя мое.

Девушка поклонилась и порхнула словно птичка за портьеру, но, едва исчезнув, снова появилась и пригласила их войти. Они прошли за портьеру, приподнятую служанкой, и очутились в просторной комнате в четыре окна; в окна были вставлены деревянные рамы с настоящими стеклами — роскошь неслыханная в этих краях! С потолка вдоль окон свисали занавеси из плотной красной камки[69].

Стены комнаты были обиты тисненой кожей, и вся она была обставлена в том хорошем испанском вкусе, секретом которого еще обладают одни лишь родовитые кастильцы. Аналой в углу с висевшим над ним крестом из слоновой кости, пожелтевшей от времени, картины Мурильо и Сурбарана[70] на евангельские темы придавали этой комнате вид молельни, тогда как удобные диваны, столы, заваленные книгами, и кресла делали ее похожей на гостиную. У серебряной жаровни, в которой догорал ароматный сандал, сидели женщина и монах. Оба были уже не молоды, точнее говоря — приближались к пятидесятилетию.

На женщине был старомодный наряд времен ее молодости. Седина, пробивавшаяся в волосах, несколько глубоких морщин, коснувшихся ее лица, не в силах были уничтожить следы редкой былой красоты. Резко очерченные черты смугловатого лица выдавали в ней представительницу чистой расы ацтеков. Взор черных, чуть раскосых глаз излучал какое-то необыкновенное тепло; лицо дышало добротой; ее худощавая фигура не была еще тронута временем, а красивые руки и ноги были до странности маленькими.

Фрай Серапио представлял собой совершенный тип дородного и представительного испанского монаха; казалось, он сошел с одного из полотен Сурбарана.

При входе мужчин женщина и монах встали со своих мест.

— Добро пожаловать, дорогой сын! — воскликнула женщина, раскрывая сыну свои объятия.

Мы не станем описывать нежную встречу матери и сына, продолжавшуюся несколько минут.

— Простите, падре Серапио, — сказал Твердая Рука, освобождаясь из нежных объятий матери, — но я так давно не целовал свою мать, что никак не мог насытиться ее ласками.

— И целуйте ее на здоровье, — ответил монах. — Ласки матери по крайней мере никогда не оставляют после себя горьких воспоминаний.

— Что это, падре, уже покидаете нас? — обратился к монаху Огненный Глаз.

— После такой долгой разлуки людям хочется побыть наедине и посторонний человек оказывается всегда лишним. К тому же по случаю приезда сюда бледнолицых охотников и трапперов у меня с братией довольно много дела в селении.

— А как обстоят дела с новообращенными? Довольны ими?

Монах печально покачал головой.

— Нет; правда, благодаря вашему покровительству индейцы относятся к нам с уважением, синьор дон…

— Тсс!.. Падре, молчок! — прервал его Огненный Глаз. — Помните: меня зовут Огненным Глазом, и никак иначе.

— Простите, я все забываю, что вы отказались от имени, которое вам дали при крещении. Да, сеньор, миновало то доброе старое время, когда мы так легко обращали индейцев в христианство. С тех пор как мы стали мексиканцами, индейцы перестали верить в могущество испанского бога…[71] Да, к слову сказать: у меня к вам серьезная просьба. Донья Эсперанса, с которой я говорил уже об этом, обнадежила меня в том, что вы не откажете.

— Вы как-то мне сказали, падре, что донья Эсперанса всегда приносит вам удачу. Что ж, вероятно, так будет и на этот раз.

— Вот в чем дело, друг мой, — вмешалась в разговор донья Эсперанса, — наш падре просит разрешить ему и еще одному монаху участвовать в готовящейся военной экспедиции.

— Какая странная мысль! А зачем это вам? Надеюсь, вы не собираетесь сражаться в наших рядах, падре?

— Нет, конечно! — улыбаясь, отвечал монах. — Я страдаю отсутствием каких бы то ни было воинственных наклонностей. Но ведь это будет, если я не ошибаюсь, серьезная экспедиция?

— И весьма, — словно отвечая своим мыслям, сказал Огненный Глаз.

— А известно, — продолжал монах, — что в такого рода походах раненых бросают, не оказав им помощи. Ну, вот я и желал бы сопровождать индейских воинов, чтобы оказывать помощь раненым.

— Хорошо, падре, я удовлетворю вашу просьбу; но должен вас предупредить, что вы многим рискуете. А если вы попадете в руки мексиканцев?! Они расправятся с вами как с бунтовщиком. Об этом стоит подумать.

— Думать тут не приходится: либо исполнить свой долг и умереть с честью, либо оказаться подлым трусом. Другого выбора нет. Так, значит, вы разрешаете?

— Разрешаю и благодарю.

— Бог ниспошлет вам за вашу доброту! А теперь да пребудет с вами Господь, а я удаляюсь.

Когда они остались наконец втроем, донья Эсперанса ласково привлекла к себе сына и, усадив его подле себя на низенькую скамеечку из сандалового дерева, отвела своими прелестными руками вьющиеся кудри со лба и долго и внимательно вглядывалась в его лицо.

— Что с тобой, Диего? — произнесла она ласковым голосом, проникнутым нежной материнской заботой. — Ты какойто грустный, выглядишь бледным и утомленным… Вот и в глазах затаилась какая-то мрачная дума. Что случилось?

— Да ничего особенного, дорогая, — ответил он с плохо скрытым смущением. — Я, как всегда, много охотился… ну и устал немного, потому и побледнел.

Она недоверчиво покачала головой.