Том 10. Следопыт. Перст Божий

— Оберегая этих детей, как своих родных — ведь я поручаю их вам. В случае, если я вернусь, условия наши останутся те же: все то, что я вам обещал сейчас, вы получите от меня. Теперь добавлю еще одно последнее условие: если бы, в силу какой-нибудь несчастной случайности, эти дорогие для меня дети умерли, то вы останетесь только хранителем этого состояния до того времени, пока не будет доказано с полной несомненностью, что смерть их была естественная, непредвиденная и неустранимая никакими человеческими средствами. В случае же, вы не сумеете доказать того, что вы никаким образом не причастны к этой катастрофе, и не сможете предъявить законных свидетельств о смерти их и моей, удостоверенных надежными свидетелями, вы будете лишены всего этого состояния, — смерть наша будет жестоко отомщена!

— О, вы оскорбляете меня этими страшными угрозами! Я был бы чудовищем, если бы свято не исполнил возлагаемых на меня вами священных обязанностей по отношению к вашим детям! — воскликнул родственник графа, заливаясь слезами.

— Успокойтесь, друг мой! У меня и в мыслях не было угрожать вам, я только хотел все предвидеть, потому что все может случиться. Я хотел предупредить вас, что принял все необходимые для ограждения детей моих меры, и что в том случае, если бы над ними было совершено преступление, то оно не осталось бы безнаказанным. Выше людского суда есть еще суд Божий, — а Бог все видит, все знает и читает в сердцах наших всякую затаенную мысль, от Него ничто не может укрыться, и Его обмануть нельзя. Но я вам доверяю, иначе я не поручил бы вам своих детей.

— Я сумею оправдать ваше доверие!

— Надеюсь! Теперь еще одно последнее распоряжение: тотчас же после моего отъезда вы с детьми удалитесь на асиенду дель-Энганьо. Дорога туда вам знакома, там вы все будете в надежном месте.

— Слушаю! Все будет исполнено, как вы того желаете!

— Ну, пора! Я еду! Прощайте, кузен, обнимем друг друга, и пусть Господь поможет нам.

Родственники расцеловались и простились. Затем граф обнял своих детей и стал прощаться с ними. Малютки не хотели расставаться с отцом: они плакали и цеплялись за его платье, так что графу пришлось насильно вырваться из их объятий и почти бегом выбежать из залы.

— Прощайте, прощайте! — крикнул он голосом, подавленным душившими его рыданиями.

Это были его последние слова. Все слуги в слезах бросились за своим господином, чтобы еще раз взглянуть на него.

Несколько минут спустя граф уже покидал асиенду, чтобы никогда более не вернуться туда.

На третьи сутки пеоны принесли на асиенду несколько до неузнаваемости изуродованных трупов: то были тела Района Круса, любимого конюха, сопровождавшего графа, и четырех слуг, отправившихся с ним; что же касается самого графа, то его тела не нашли.

Распространился слух, что испанцы, предуведомленные о тайном отъезде графа с асиенды, притаились в засаде и подкараулили его. Граф смело защищался, но все его слуги были убиты у него на глазах, и сам он, истекая кровью от бесчисленных ран, принужден был сдаться.

Утверждали также, что часа за два до отъезда графа из асиенды какой-то замаскированный всадник, которого, однако, по его рукам признали за темнокожего самбо, явился на пост одного из испанских командиров отряда и вручил этому командиру письмо, в котором сообщалось о тайном отъезде графа и указывалось направление, по которому он должен был ехать; после того человек этот помчался во весь опор в направлении города Долорес.

Капитан, как обыкновенно называли облагодетельствованного графом дальнего родственника его, так как он некогда дослужился до этого чина во флоте, имел при себе индейца метиса, самбо, которого, как говорили, он вырастил и воспитал. Многие даже подозревали, что этот самбо — побочный сын его: ему в то время было лет семнадцать или восемнадцать, и звали его Наранха. Уже тогда это был скрытный, лукавый, угрюмый и мрачный парень, годный только для виселицы; все в доме не терпели его; он не сближался ни с кем; все его сторонились, подозревая его и, очевидно, не без основания, во всем дурном, но господину своему он был предан, как собака, и во всем беспрекословно повиновался ему.

От дона Порфирио не укрылось отсутствие Наранхи в ночь отъезда графа; он прокараулил всю ночь и под утро, часов около пяти, увидел его возвращающимся на асиенду, промокшим до костей, забрызганным грязью, тянувшим за собой в поводу свою измученную лошадь. Граф исчез бесследно, и участь, постигшая его, осталась покрыта непроницаемой тайной.

Несколько дней спустя после отъезда графа, согласно его распоряжению, капитан уехал, увозя детей, теперь уже круглых сирот, и нескольких верных слуг Кортесов, выросших в доме графа и безусловно преданных его семье, а также дона Порфирио Сандоса, на асиенду дель-Энганьо.

Конечно, капитан очень бы желал отделаться от молочного брата графа, но он не имел предлога для того, чтобы удалить его. В ночь отъезда граф в присутствии всех почти официально поручил своему молочному брату надзор за своими малютками, прося его никогда не расставаться с ними, так что волей-неволей капитану приходилось терпеть подле себя этого человека, которого он так страшно ненавидел в душе, хотя и тщательно скрывал это чувство.

Граф так разумно распорядился своим имуществом, что испанцы, несмотря на его явное восстание против испанского правительства, не могли конфисковать его поместий и капиталов: все свое громадное состояние он разделил на три доли, причем самая меньшая из них была присуждена им самым законнейшим образом, как уже говорилось раньше, родственнику его, капитану, а две остальные несравненно более значительные и почти равные доли он передал таким же законнейшим путем, в силу строго оформленных актов и документов, — одну своему молочному брату Порфирио Сандосу, а другую — одному дальнему родственнику, человеку чрезвычайно богатому, представителю одной из младших ветвей фамилии Кортесов.

Человек этот пользовался громадным влиянием в провинциях Аризона, Синалоа и Сонора, и испанское правительство было поневоле принуждено ладить с ним, чтобы не нажить себе в нем серьезного и опасного врага, в особенности во времена смуты и полнейшей анархии. Конечно, дон Порфирио Сандос не был ни столь влиятельным, ни столь значительным лицом, но и его влияние на индейцев было весьма небольшим и, кроме того, он держался совершенно в стороне от всякого рода политических интересов и движений. В силу всего этого оба они были совершенно неприкосновенны и покойно наслаждались своими громадными богатствами, приводя тем в бешенство завистливого и алчного капитана.

Не взирая на строгое распоряжение графа касательно постоянного присутствия дона Порфирио при его делах, капитан, вероятно, постарался бы каким-нибудь путем обойти это распоряжение, но одна тайная причина побуждала его не только терпеть в доме присутствие дона Порфирио Сандоса, но и выказывать ему возможное уважение, почет и даже постоянно советоваться с ним, когда дело касалось детей.

Но дона Порфирио трудно было провести: он уже давно угадал тайную мысль капитана, в силу которой тот так предупредительно и дружелюбно относился к нему. Всем членам семьи Кортесов, в которой предание или легенда об асиенде дель-Энганьо было чем-то вроде символа веры, было известно, что асиенда есть только внешнее здание, построенное над целым рядом подземных ходов, галерей и зал, наполненных несметными сокровищами. Знал об этом и капитан, но дело в том, что граф, по забывчивости или же умышленно, открыв капитану тайну пути, ведущего к асиенде, и секрет, как проникнуть в нее, совершенно не ознакомил его со внутренними потайными ходами, ведущими в подземелья. Он, так сказать, ознакомил его только с обитаемой частью дворца, похожей на все другие асиенды.

Сначала это не особенно огорчало капитана, который был уверен в том, что, поселившись на асиенде, он сумеет путем старательных розысков и наблюдений добиться того, что хотели утаить от него. Но он ошибся: все его старания пропали даром, несмотря на то, что им были затрачено на это много энергии и настойчивости, много хитрости и изобретательности. В конце концов, он принужден был сознаться в том, что ему, вероятно, никогда не удастся добраться до удивительных тайн этого жилища.

Человек, ставший милостями графа из нищего, умирающего с голода, богачом, имеющим до ста тысяч пиастров обеспеченного ежегодного дохода и в перспективе еще миллион пиастров, считал себя обиженным судьбой, нищим бедняком в сравнении с тем Крезом, каким он мог бы быть, если бы граф открыл ему тайный путь к подземельям воладеро. Как новый Тантал, он лежал на грудах золота, видел перед глазами отрадный блеск благородного металла — его распаляемое страстью воображение рисовало ему целые горы золота, жемчугов, драгоценных бриллиантов и алмазов. Он уже протягивал к ним свои жадные руки, почти дотрагивался до них и не мог схватить их, не мог овладеть ими, потому что между ним и этими сокровищами лежала непреодолимая преграда. А здесь же, рядом с ним, был человек, который мог одним словом положить конец мучениям, и этот человек умышленно не замечал и не понимал его намеков, и на все его ловкие вопросы только покачивал головой, сопровождая этот жест неизменной иронической улыбкой.

В продолжение целых двух лет дела оставались все в том же положении: капитан и дон Порфирио Сандос были, по-видимому, добрыми друзьями, но в сущности их взаимная ненависть друг к другу достигла за это время крайних пределов. В течение этих двух лет случилось ужасное несчастье: маленькая дочь графа, ребенок хилый и болезненный вообще, вдруг заболела какой-то страшной, непонятной болезнью и, несмотря на все старания искусного врача и на уход преданной кормилицы и самого дона Порфирио, менее чем в два месяца ребенка не стало. Эта странная смерть еще более усилила и подтвердила подозрения дона Порфирио и, несмотря на уверения врача, что ребенок умер от малокровия и истощения сил, он упорно продолжал предполагать здесь убийство и отказался наотрез подписать удостоверение в естественной смерти девочки, и решил еще зорче следить за жизнью и здоровьем оставшегося в живых мальчика, будучи убежден, что капитан замышляет и его убийство.

Капитан очень оплакивал, по крайней мере, на людях, кончину ребенка, что, впрочем, не мешало ему особенно усердно заботиться о том, чтобы было как нельзя несомненно установлено, что смерть ее последовала от естественных причин. Нежелание дона Порфирио подписать этот акт сильно раздражило капитана, но до поры до времени враги продолжали вести все ту же упорную, но затаенную борьбу.

С некоторого времени капитан стал часто отлучаться и даже подолгу оставался в отсутствии и с каждым разом, возвращаясь, казался все более удрученным и опечаленным.

Однажды, пробыв в отсутствии около двух месяцев, капитан вернулся на асиенду бледный, с нахмуренным челом и, очевидно, сильно взволнованный и расстроенный. Первый попавшийся ему навстречу человек был дон Порфирио Сандос. При виде его глаза капитана засветились каким-то особым блеском; но, овладев собой, он любезно раскланялся с ним и сказал самым ласковым голосом:

— Дорогой дон Порфирио, мне необходимо поговорить с вами.

— Я весь к вашим услугам, сеньор! — отвечал дон Порфирио.

— В данный момент это, конечно, невозможно, мне надо сказать вам слишком много, а я устал с дороги, но вечером, если вы ничего против этого не имеете, я приду к вам на вашу половину, и там мы побеседуем с вами.

— Как вам будет угодно, сеньор! Я буду иметь честь ожидать вас к себе.

Затем они раскланялись и разошлись. Дон Порфирио направился всад, а капитан, в сопровождении своего неразлучного Наранхи, — на свою половину.

Глава X,

В КОТОРОЙ ДОН ПОРФИРИО ОТКРЫВАЕТ

НАКОНЕЦ ИМЯ ЗНАМЕНИТОГО ГЛАВЫ ПЛАТЕАДОС

Дон Порфирио занимал на асиенде дель-Энганьо апартаменты, предназначавшиеся обыкновенно для кратковременных пребываний здесь графов Кортесов, во время их редких побывок. Апартаменты эти состояли из роскошно обставленной гостиной, рабочего кабинета, спальной, уборной и ванной. Дети графа со времени своего прибытия на асиенду помещались в гостиной, где спали в двух маленьких кроватках, друг подле друга. Но прошло уже несколько месяцев с тех пор, как одна из этих кроваток, став ненужной, была унесена. Кормилица детей, чистокровная индианка, спала в той же комнате, чтобы во всякое время ночи быть подле детей и охранять их сон.

Было уже около восьми часов вечера; ночь была темная, дождливая; ветер, завывая, свистал в бесконечных коридорах асиенды. Все предвещало близкую бурю и грозу. Дон Порфирио Сандос сидел у себя в кабинете перед столом, заваленным книгами и бумагами; у него под рукой лежали длинная шпага, два великолепных пистолета, шляпа с широкими полями и золотой лентой вокруг тульи, а рядом с ней — кинжал.

Какое-то тяжелое предчувствие томило душу дона Порфирио: не ожидая ничего доброго от предстоящего разговора с капитаном, он чувствовал, что в воздухе висит какое-то несчастье, и готовился к нему. В комнате и на всей асиенде царила мертвая тишина, нарушаемая только унылым завыванием ветра. Канделябр в пять свечей слабо освещал комнату, углы которой тонули во мраке. Наконец дон Порфирио встал и, заложив руки за спину, принялся ходить взад ивперед, низко опустив голову и упорно глядя себе под ноги.

Вдруг в отдалении коридоров послышались шаги. Дон Порфирио прислушался.

— Наконец-то! Это он! — прошептал Сандос и, простояв одну секунду неподвижно, вернулся к столу, раскрыл книгу и закурил сигару.

Шаги быстро приближались и наконец смолкли у дверей; пеон распахнул двери кабинета и посторонился, пропуская вперед капитана, за которым он затворил дверь и затем поспешно удалился.

Сбросив плащ и шляпу, вошедший оказался в полном верховом костюме, с длинным кинжалом за голенищем правого сапога, с двумя пистолетами, засунутыми за пояс, и длинной саблей у бедра.

— Вот и я! Добрый вечер, дон Порфирио! — сказал он, раскланиваясь с молочным братом графа, который встал и сделал несколько шагов навстречу своему гостю.

— Добро пожаловать, сеньор! Вы видите, я ожидал вас! — сказал дон Порфирио, указывая жестом на разложенное на столе оружие.

Капитан на мгновение побагровел, брови его сдвинулись; но, оправившись почти сейчас же, он спокойно уселся на предложенную ему хозяином бутаку[36] и, раскуривая прекрасную сигару, сказал:

— Как только мы переговорим с вами, мне придется снова сесть на коня и ехать.

— Так вы действительно намерены говорить со мной?

— Ну да, раз я просил вас принять меня сегодня!

— Ведя такой замкнутый образ жизни, как мы, тем для разговора у нас может быть очень мало.

Капитан закусил губу.

— К чему бы мне было беспокоить вас, если бы я не имел надобности поговорить с вами?!

— Я положительно не знаю, что могло побудить вас явиться сегодня ко мне в такое позднее время!

Наступило небольшое молчание; противники присматривались друг к другу. Капитан заговорил первый.

— Быть может, — заискивающим голосом начал он, — вы полагали, что я желаю сделать вам какое-нибудь предложение?

— Может быть! — уклончиво отвечал дон Порфирио.

— Если так, то могу ли я рассчитывать на ваше дружеское ко мне расположение?

— О, вы сами знаете, насколько я всегда был расположен Г к вам с первого же дня, когда я имел честь увидеть вас! — иронически проговорил дон Порфирио.

— Значит, я могу надеяться, что моя просьба будет встречена вами благосклонно?

— А-а… у вас есть просьба ко мне…

— Извините, мы только еще предполагаем все это, я еще ничего не сказал вам.

— Да, совершенно верно!

— Итак вам, вероятно, известно, что война продолжается с возрастающим озлоблением с обеих сторон.

— Нет, я об этом решительно ничего не знаю: ведь с того времени, как мы поселились на этой асиенде, я ни разу отсюда не отлучался, и до нас не доходят никакие вести извне.

— Да, это правда. Итак, война продолжается, индейцы все поголовно восстали, и генерал Морелос двинулся теперь на Мехико, во главе довольно многочисленной армии.

— Кто такой этот генерал Морелос, сеньор?

— Священник маленькой деревеньки Каракуаро, назначенный генералом Идальго, командующий силами южных провинций; после смерти Идальго он заменил его и принял на себя командование Армией Независимости.

— Так Идальго умер! — воскликнул дон Порфирио с нескрываемым волнением.

— Да, сеньор, потерпев поражение у моста Кальдерон от испанского генерала Кальехи. Благополучно отступив, Идальго, Альенде и Абасола двинулись к границе Соединенных Штатов, где они рассчитывали запастись оружием и снарядами, но, подло преданные одним из своих сторонников, — доном Игнасио Элисондо, они были захвачены врасплох, забраны в плен, преданы суду и, по прошествии нескольких месяцев, приговорены к смерти и казнены.

— Эти люди, положившие жизнь свою за независимость родины, будут отомщены!

— Да, и это уже началось; кровь льется рекой, — война идет ужасная: обе стороны совершают самые возмутительные злодеяния. Повсюду только и слышно, что об убийствах, грабежах и поджогах. Нужда повсюду страшная: те, кто не погибают на поле брани, умирают от голода на больших дорогах, в рытвинах и оврагах, или превращаются в разбойников, нападающих как на испанцев, так и на мексиканцев, безо всякого различия. Несчастья, обрушившиеся на наших бедных соотечественников, не пощадили и нас.

— Что вы хотите этим сказать, сеньор? — с живостью спросил дон Порфирио.

— А то, что наше положение в данное время таково: дель-Венадито, дель-Парайсо и дель-Пало-Квемадо разграблены и сожжены, стада и табуны угнаны; поля все опустошены; рабочих рук нет и добыть их нельзя ни за какие деньги. Все индейцы и пеоны или завербованы той или другой из враждующих сторон, или же пристали к разбойничьим шайкам, наводняющим всю страну, так что, не имея ни скота, ни хлеба, ни овощей и плодов, ни даже денег, чтобы купить все это, нам придется умирать с голода.

— Что я могу тут сделать? Мои поместья также, вероятно, пострадали и опустошены, как и ваши.

— Об этом я ничего не могу сказать вам; простите меня, что я думал только о своих убытках и утратах: теперь у меня ничего решительно не осталось. Вот вести, которые я привез сегодня из моей последней поездки.

— Да, это печально, но что я могу сделать?

— О, очень многое, если только захотите!

— Не откажитесь объяснить, что именно.

— К чему тут объяснения, вы и так поняли меня!

— Нет, я никогда не умел разгадывать шарад или загадок. Капитан с досадой сдвинул брови; злоба вскипала в нем, он с трудом сдерживался. А дон Порфирио, напротив, становился все более спокойным и уверенным в себе.

— Я уже сказал вам, что у нас решительно ничего более не осталось; нам во что бы то ни стало необходимы деньги, иначе все мы должны будем умереть с голода. Нам нужно много денег, потому что теперь все продается на вес золота. И вот я прошу у вас этих денег.

— У меня?

— Да, у вас, дон Порфирио, потому что вы, если только захотите, можете спасти всех нас!

— Я вас менее, чем когда-либо понимаю, сеньор! — сухо ответил дон Порфирио.

— А если так, — при этом глаза капитана метнули на собеседника злобный, разъяренный взгляд, — то я скажу вам прямо: эта асиенда таит в себе несметные сокровища, она буквально набита золотом от верха до низа.

— Вы так полагаете? — иронически спросил его собеседник.

— Не только полагаю, но вполне в том уверен, да и вам это так же хорошо известно, как и мне!

— Ну, в таком случае, вы верно знаете, где находятся эти I богатства и откуда они взялись!

— Да, я знаю, откуда они взялись, и вы так же знаете, что сокровища Кортесов, коих я в настоящее время являюсь единственным представителем, таятся в подземельях этой асиенды.

— Действительно, я слышал эту легенду в детстве!

— Это не легенда, дон Порфирио, и вам это известно лучше, чем кому-либо, потому что вы знаете даже, где именно хранятся эти сокровища и знаете тайные ходы, ведущие к ним!

Дон Порфирио молча пожал плечами.

— Я хочу, чтобы вы мне открыли эту тайну! — резким, злобным голосом, отчеканивая каждое слово, воскликнул капитан. — Я хочу, чтобы вы выдали мне все эти сокровища.

— Вам?

— Да, мне! Разве я в настоящее время не единственный представитель рода Кортесов?

При этих словах дон Порфирио выпрямился и пристально, в упор, взглянул на капитана.

— Как, вы выдаете себя за главу этого славного рода?! — воскликнул он громким голосом и с таким гордым достоинством, что капитан невольно вздрогнул. — Вы, которого граф Кортес приютил у себя из милости?! Вы осмеливаетесь теперь принимать на себя роль главы этой семьи! Вы разыгрываете передо мной господина и повелителя! Утверждаете, что вы единственный наследник и представитель этого громкого рода! Так вы, значит, вполне уверены в смерти вашего благодетеля?

При этом дон Порфирио встал и сделал шаг вперед, меряя этого негодяя своим взглядом, полным презрения и гадливости.

— Я! Я? — прошептал смущенный капитан.

— Да, вы, сеньор! — громовым голосом продолжал дон Порфирио. — Без сомнения, Наранха, ваша креатура, присутствовал при смерти человека, которому вы всем обязаны. Он донес вам, конечно, что слышал последний предсмертный вздох того, которого вы подло и предательски умертвили. Быть может, ваш достойный сообщник держал в руках труп вашего благодетеля и даже вонзил ему, быть может, в сердце свой кинжал, чтобы отнять у него последний остаток жизни!

— Смотрите! Берегитесь, это чудовищное обвинение…

— Оно справедливо! Посмейте отрицать! Вы сами знаете, что я давно уже прочел ваше гнусное преступление на вашем лице, убийца!