Помоги проекту - поделись книгой:
И, кстати, не о сегодняшнем частном вопросе говоря: да, я понимаю, что наш милый папА не согласился бы кое с чем из того, что Миша предлагает. А кое-что — сразу гневно отверг бы. Но, во-первых, он не знал ничего из того, что сейчас открылось тебе, нам с тобой. А во-вторых, вспомни: разве он хоть раз сказал, или хоть намекнул, что его решения — не его личные? Или, что ответственность за них лежит не на нем, ибо они есть результат некоего «промысла высших сил»?
Так что, мой дорогой, мой возлюбленный братик, или найди в себе силы делать то, что повелевает долг государя великой державы и подсказывает тебе чудесным образом дарованная свыше помощь, или… ну, я не знаю, право. Возможно, что та твоя идея с патриаршеством, не такая уж и фантастическая?
Снег. Мягкий, пушистый, податливый. Но как же устают ноги в тяжелых валенках, тонущие в твоей тягучей, вязко сопротивляющейся движению вперед, глубине. Один лишь шаг сам по себе не труден. Ну, а сотни? А многие тысячи таких шагов?
На ум Николаю невольно пришло такое живое сравнение, когда он, в который уже раз, мысленно окинул взглядом прожитый год. И вновь вынужден был согласиться с тем, что если бы не чудесная, предопределенная свыше, встреча его с Банщиковым, не удивительная настойчивость и убежденность сестры, то во многом, слишком во многом, к сожалению, он поступал бы иначе, чем делает это сейчас.
Не пошли ему Господь поддержку свою в тяжкую годину в лице Михаила и его друзей, он, скорее всего, действительно привел бы и себя, свою семью и всю Россию к тому ужасному 17-му году, о котором Банщиков поведал им с сестрой в леденящих душу подробностях.
Сказать, что он сразу, с первой их встречи, поверил в слова внезапно свалившегося, как снег на его цареву голову, корабельного доктора с «Варяга», значит сильно погрешить против истины. Слава Богу, что первое удивление и интерес, подкрепленный затем объясненными или прямо предсказанными Банщиковым фактами, подтолкнули Николая удержать его подле себя. Но только памятный взрыв бешенства у Михаила, заставивший его рассказать ВСЕ, перевернул в голове царя не только его устоявшееся мировосприятие, но и понимание собственной роли в системе координат «Бог — Государь — Народ», как и бесценности тех людей, что искренне готовы служить России и ему, не просчитав сперва собственного с того навара.
И именно в таком порядке. Сначала — служить России. И лишь затем — Императору, самодержцу, помазаннику Божьему! Когда Николай осознал, что он для Михаила — обычный человек, хоть волею судеб и самый главный начальник, ему стоило большого труда не дать внешне проявиться весьма неприятному удивлению от такого алогизма.
В собственном его сознании место Государя находилось не во главе народа, а где-то там, много выше, — между народом и Богом. В этом он был убежден с молодых ногтей. И все эти десять лет на троне, чем дольше он царствовал, тем самоувереннее чувствовал себя все ближе и ближе к Небу.
К началу войны он был уже совсем не тем робким молодым человеком, который после кончины отца явно страшился престола, ища поддержки у друзей, родни и невесты, по-человечески еще мало знакомой ему девушки. Ведь влечение страсти и пылкая влюбленность туманят разум идеалом, но никак не заменяют прожитых вместе лет, пройденных дорог и выстраданных бед…
Чем выше возносишься, тем больнее падать. Когда «хозяин земли Русской» внезапно осознал, какая мрачная бездна разверзлась впереди, во многом благодаря его собственной гордыне, Николая обуял ужас куда больший, чем тогда, в Ливадии у гроба почившего Государя-отца.
Проводя в поисках выхода ночи в молитвах и смятенных думах, самодержец то цеплялся за мысль о новой деспотии, то готовился искупить свои ошибки отречением и монашеством. Но, в итоге, свыкся, наконец, с неизбежностью упорной и кропотливой работы на пути, предложенном ему Вадиком и его друзьями. Тугодумом Николай не был. А если отринуть мистику, то разум так же был за то, что предложенный иновремянами путь выживания и России, и его семьи, был вполне реализуем. Теоретически.
Их логика, их знания беспощадно убеждали, что трехвековой догмат о незыблемости самодержавных порядков, рассыпается как карточный домик из-за невозможности промышленного подъема державы при малограмотном народе. Без роста образованного городского люда, двигать вперед страну немыслимо, а правление грамотными людьми по лекалам средневековья, — путь революций и бунтов. Из эволюционного тупика выход один: власть, по форме и методам соответствующая состоянию общества.
С огромным трудом примирившись с необходимостью «революции сверху», Николай вполне осознавал, какое бешеное сопротивление ему предстоит преодолеть со стороны российских элит: Двора, дворянства служилого и поместного, собственного семейства. И в первую очередь, со стороны многочисленных дядюшек.
Отдельная песня — Сенат. А еще Победоносцев, Синод и прочие церковные иерархи. С кем-то он предполагал управиться быстро, но кто-то вполне может встать и на путь составления заговоров с покушением на цареубийство. И не в 18-м году, а гораздо раньше. Но серьезное преимущество — фора первого хода — было у него.
Дик внезапно вырвался из снежной пелены откуда-то сбоку. Он мчался на Николая неотвратимо как торпеда, от которой кораблю уже не увернуться, и всем на мостике остается только отрешенно следить за тем, как ее стремительный, пенный след приближается к борту.
«Все. Быть мне сейчас в сугробе. Подловил-таки, хитрый волчище, — пронеслось в голове Николая, — Ух, а ты откуда, шельма!» Каська темной молнией взвилась из-за ближайшего белого бархана, сшибла на лету Дика, уводя в сторону от хозяина. И тут же псы с притворным рычанием и клацаньем, играя, укатились куда-то в снежную пыль…
«Да… А вот японскую мину от «Николая» в Токийском заливе никто не отвел… Сколько жизней потеряно! И это в самый последний день войны. Какое горе! И какое же счастье, что все это кровавое безумие на Дальнем Востоке наконец-то закончилось. Но сколь многозначительным стало это грозное предупреждение о том, что прав Руднев был в выводах своей записки: в будущем роль подводных миноносцев возрастет не просто многократно, но и приведет к революции во всем военно-морском деле…
Только бы наши на обратном пути во Владивосток никого не растеряли. Алексеев доложил, что там у них сейчас штормит преизрядно.
И, пожалуй, телеграмму в Потсдам нужно будет послать еще сегодня. Как обещал. Так что, пора нам готовиться к приему гостей. Вильгельм собирался чем-то удивить. Только я, наверное, знаю чем, — Николай улыбнулся, вспоминая доклад Фредерикса об очевидном сердечном влечении некой юной особы к отважному Принцу на белом коне, поражающему толпы азиатских варваров… из германского Маузера.
Вот она вам во всей красе — оборотная сторона нашей с Банщиковым затеи с фото- и кинорепортажами из Маньчжурии и с Квантуна. Благодаря которым, весь мир смаковал отъезд Михаила на передовую из артурского госпиталя вопреки охам-ахам Стесселя и эскулапов. Похоже, что доскачется братец. Ох, доскачется! Но, судя по всему, Мишкин и сам не против.
Худого в этом ничего не вижу. С немцами у нас пока все складывается правильно. Главное, чтобы мамА раньше времени не прознала. Вильгельм, слава Богу, умудряется о наших общих делах крепко держать язык за зубами. Понимает, сколь высоко подняты ставки. А как он вытаращивал на меня свои гневные глазищи тогда, у Готланда! Когда я ему про «эпическую битву с сарматами» напомнил, о которой он распинался в Мариенбурге перед толстобрюхими братьями-меченосцами.
Так, поди, и не дознался до сих пор, кто об этих его пассажах проболтался. На графа Остен-Сакена думает, естественно. Но наш старик посол мне его как раз и не выдал, а в том, что тогда, в августе, у Готланда все без сучка, без задоринки прошло, огромная его заслуга была. Ну, и Михаила, конечно. Да и Дубасов, надо отдать должное бывалому морскому волку, тоже был великолепен…»
И вновь нахлынули воспоминания. Летняя Балтика, могучие корабли, трепещущие на ветру флаги и ленточки бескозырок. Дымные шапки и грохот салютов. Вильгельм в русской адмиральской форме, идущий вдоль строя наших моряков…
Глава 1
Балтийский ветер
Двери командирского салона «Александра» неестественно громко хлопнули за его спиной. Обогнав Николая, Вильгельм как вихрь пронесся прямо к столу, резко сдвинул в сторону все лежавшие на нем бумаги с карандашами, и, сбросив на кресло несколько папок и рулон карт, водрузил на него свою треуголку с видом лихого квотермейстера, поднимающего флаг на мачте захваченного с абордажа корабля. Слава Богу, что брызжущая через край энергия венценосного гостя не коснулась при этом письменного прибора, поскольку обе его чернильницы были полными.
— Ну, вот! Наконец-то мы, дражайший мой Ники, сможем спокойно поговорить! Без всех наших адмиралов, капитанов, а главное, без прочих разных советчиков. С их вечно настороженными ушами, глубокомысленными вздохами и подхалимскими мордами.
Да! Но каков корабль. Каков корабль!.. Красавец! И какой же, кстати, le gougnafier твой Бухвостов! Знать, что мы приедем к нему, и загодя не подготовить салон?!
— Вилли, не сердись, прошу тебя. Они не ждали нас сегодня к ужину. Сам знаешь — это мы скомкали протокол. Так что сегодня всю роминтенскую оленину слопают твои и мои адмиралы на «Мекленбурге». А здесь нам придется немного подождать, я же тебя предупреждал.
— Ай! Перестань, пожалуйста. Какой протокол? Ты Фредерикса не взял с собой — вот и нет у тебя никакого протокола. И никому в голову не пришло, что могут нагрянуть ДВА императора! А как же Устав? Командир корабля должен ждать своего адмирала в любой момент дня и ночи! Тем более командир корабля, носящего имя твоего великого царственного отца. Или?.. В конце концов! Я же адмирал твоего флота, или что!? Si quelqu'un te lХche les bottes, mets-lui le pied dessus avantqu'il ne commence Ю te mordre. Нет, ты должен его обязательно проучить! На будущее. Это не обычная дурость, это просто какое-то свинство конченое! Я не…
— Ну, да. Ну, да. Знаю, что многие в Фатерлянде у тебя, дорогой мой Вилли, считают большинство славян и русских, в частности, свиньями. А уж дураками — всех поголовно. Смотрю, и ты туда же, — Николай с видимым удовольствием опустился в уютное кожаное кресло. На губах царя играла легкая саркастическая усмешка.
Вильгельм, застыв на секунду от неожиданности с вытаращенными глазами и смешно встопорщенными кончиками усов, наконец, гаркнул на выдохе:
— Ха! Ники! Мой дорогой. Не говори же ерунды! Разные трепачи и придурки, это… одним словом, дурачья у меня и своего хватает. Как и свиней. И свиноматок! — кайзер расхохотался, обнажив два ряда своих прекрасных мощных зубов. «Жеребец ты, Вилли, и есть жеребец, хотя и породистый», — промелькнуло в голове Николая.
— Кстати, а что мы будем здесь пить? Я бы сейчас от твоего Шустовского совсем не отказался, да и от дичинки какой-нибудь. Уж про это-то Бухвостов с Гейденом, как моряки, обязаны были догадаться и подготовить нам приличный стол. Да и этот… твой новый «военно-морской секретарь», он, что, только бумажки у тебя на письменном столе перекладывает? Или и карандаши иногда точит?
На мой взгляд, для фигуры, типа моего секретаря военно-морского Кабинета, этот Банд… Банщиков явно молод и совсем не опытен. Это минимум контр-адмиральский уровень. Нет, я понимаю, — может он и в самом деле храбрец, и все такое прочее. Но не поспешил ли ты допускать до столь важных дел человека случайного, со стороны?
— Во-первых, это Я им велел, Вилли, пока не подавать спиртное.
— Не велел?.. Ты!? Как это? Почему? Или я не у тебя в гостях? — на лице Вильгельма явственно читалось разочарование мальчишки, для которого вдруг неожиданно отодвинулась перспектива ужина с любимым тортом или возможность без помех проверить, что запрятано внутри у новой игрушки, — Тогда я сейчас сам им прикажу!
— Не беспокойся, если тебя продуло на ветру, тогда, конечно, — Николай позвонил в колокольчик. Заглянувший в двери граф Гейден без слов понял, что от него требуется, и тут же вернулся с хрустальным графинчиком полным коньяка и легкими закусками, «вторым рейсом» добавив к ним чайный прибор из китайского фарфора. По салону поплыл дивный аромат свежезаваренного чая.
— Вот! Другое дело. А то — «не велел»! И ты мне так и не ответил, почему ты не взял с собой нашего Гинце? Хм, а чай-то прекрасный. Это от Твайнинга? Кстати… ты ведь заметил на «Мекленбурге» новый прибор системы управления огнем? Знаешь, почему мои Сименс с Герцем намного лучше, чем все эти хваленые железяки от Бара и Струда, а?
Вильгельм II выделялся из всех Гогенцоллернов, как удивительной легкостью мысли, так и раздражающей многих способностью молниеносно перескакивать с одного на другое. Некоторые из собеседников кайзера отмечали, что если пытаться буквально следовать за его логикой, то можно было, либо заснуть, либо прийти в бешенство от «несварения мозга». Во всей красе это его «достоинство» проявлялось и в общении с Николаем, троюродным племянником и шестиюродным братом, которого Вильгельм искренне считал ниже себя как по росту, так и по уму. Отчего, сбивающие собеседника с мысли скачки тем и эмоций, случались у германского венценосца сплошь, да рядом.
Кроме того, возможность подавлять своего внешне более робкого младшего родича, доставляла кайзеру истинное удовольствие. Для себя он давно решил и доказал кто в их паре лидер. Николай же, хорошо изучивший характер и слабости Вильгельма, относился ко всем его выкрутасам снисходительно. Он стоически терпел их, предпочитая больше помалкивать в присутствии своего экспансивного дяди-кузена. Но так, однако, было лишь до сегодняшнего дня. На этот раз царь упорно не давал германцу не только завладеть инициативой беседы, но и уходить от намеченной им темы серьезного разговора…
— Не велел потому, что нам с тобой, дорогой дядя, предстоит поговорить тет-а-тет об очень и очень важных для Германии и России вещах. В том числе, не о самых приятных. Поэтому лучше на более-менее трезвый рассудок. Так мне представляется. Не забывай, что у тебя мы уже подняли бокалы и за встречу, и за Алике с Алексеем. А попозже у нас все будет. Не сомневайся.
Что касается Михаила Лаврентьевича. Ты просто всего не знаешь. Во всяком случае, рекомендации и отзывы о нем Алексеева, Макарова и Руднева были самыми наилучшими. Я решил поближе присмотреться к этому неординарному молодому офицеру, и считаю, что не прогадал. Думаю, когда у тебя появится возможность пообщаться с ним поближе, ты сам все поймешь и одобришь мой выбор.
Нашего же дорогого фон Гинце я оставил в Петербурге только потому, что сейчас на него направлены все бинокли и подзорные трубы представителей дипкорпуса. Как ты понимаешь, я хотел, чтобы факт моей подготовки к нашей встрече и самый момент ее, как можно дольше оставались для лишних глаз и ушей неизвестными. Как и то, о чем мы здесь рассуждаем, и о чем, возможно, договоримся. Поэтому, как видишь, и людей я с собой взял только тех, в чьем умении хранить секреты вполне уверен. А вот ты взял-таки с собой Гольмана, хотя и знаешь, что он иногда не прочь сболтнуть лишнее.
— Ники, ты возводишь напраслину на хорошего человека и отличного моряка! И ты же знаешь, что бедняга фон Зенден умудрился слечь с инфлюэнцей в середине лета. Кого мне было еще брать в подмогу Тирпицу?
— Только что-то твой Альфред не в восторге, похоже, от такой помощи. Как ты думаешь, почему в Лондоне узнали о твоих планах насчет Циндао даже ДО того, как ты написал мне первое письмо на эту тему? Гольштейн и Бюлов отпадают, Тирпиц тем паче. Остается начальник кабинета, не так ли? Извини, возможно, я и перегибаю, только если я специально просил тебя быть аккуратным в этом моменте, значит, имел веские основания.
Во-вторых, как мне кажется, ты, таки, держишь на меня обиду за то, что я так неожиданно удалил от дел господина Витте, который уже был готов к тому, чтобы мы подписали торговый договор под диктовку твоего Бюлова, И этот вопрос нам точно лучше обговорить не на хмельную голову.
А чай. Чай от Липтона. Он был у меня в Петергофе, после того, как ты его не принял во время Кильской регаты, помнишь?
— Ники, ну перестань! Какие между нами обиды? В конце концов, тебе не кажется, что мы сегодня уже проговорили достаточно много времени о всяких серьезных вещах? — Вильгельм страдальчески скривился чуть выпятив нижнюю губу и притворно тяжко вздыхая, — Честно, у меня уже просто голова кругом шла, до того момента, как Тирпиц с Дубасовым утащили нас всех на мостик.
Кстати, позволь пожать тебе руку. Я не ожидал, что новые корабли, столь недавно укомплектованные, смогут не только сносно держать строй, но даже и вполне бодро маневрировать. Твой Иессен — просто молодчина! Я, пожалуй, дам ему сегодня Красного Орла. Не возражаешь?
— Нет, дорогой мой брат. Не возражаю. Кстати, видишь: ты сам подметил главное — адмирал, его командиры и экипажи не покладая рук готовятся к боям, а вовсе не к имперским смотрам и визитам. Так что не обижай Бухвостова, пожалуйста, — Николай тихо рассмеялся, созерцая по выражению лица собеседника, что до Вильгельма дошло, как его только что мастерски поймали на слове, и поспешил подсластить пилюлю: — От души благодарю тебя за внимание к моим морякам, и можешь не сомневаться, твои адмиралы и офицеры будут также мною отмечены, их выучка великолепна. И, конечно, будут награждены все те, кто контролирует производство новой взрывчатки, снарядов и радиостанций для нас.
А твои офицеры, организовавшие и осуществившие перевод землечерпалки из Циндао в Порт-Артур, получат Ордена Святого Георгия или Владимира, поскольку это была практически боевая операция. В том числе, конечно, и твой агент при штабе Макарова, сразу поддержавший эту идею. Чтобы не тянуть, я передам их с твоими наблюдателями, которые будут назначены на мои эскадры.
— Ха! Вот уж мне боевая операция! Хотя, возможно, ты и прав, ведь от япошек всего можно было ожидать. Да. Ты определенно прав! А каков сюрпризец для Того вышел, загляденье! Ведь уже в октябре, когда начнутся туманы и длинные ночи, вся твоя эскадра будет способна стоять в закрытой бухте. Это Макаров здорово придумал. Молодчина! Не зря Тирпиц так хорошо о нем отзывается.
Кстати, он сразу согласился на это, как только получил шифротелеграмму от графа Гингельгеймба. Мы в Циндао пока перебьемся. Тебе она сейчас нужнее. Между прочим, учти: юный граф весьма рисковал, отбив свою депешу из Артура прямо в Берлин, через головы трех начальников. И Мюллеру даже копию не отправил! Я поначалу собирался его примерно наказать. Но Альфред стеной стал за своего тезку, заявив, что фрегаттен-капитан верно истолковал свой союзнический долг, а в кают-компаниях не одобрят решений из эпохи шпицрутенов и линьков Старика Фрица. Так что: хорошо все, что хорошо кончается! Ты же знаешь — я отходчив.
Хм?.. Значит, этот проныра и дядюшкин кошелек Pour l'intima, сэр Томас, и к тебе подлизался. Каков хитрец! Но, по справедливости, чай действительно хорош…
Ладно, так и быть, Мы простим твоего Бухвостова. Давай уж их позовем и пройдем, как ты мне утром обещал, по башням и батареям. И обязательно спустимся в котельные и в машину. К чистоте я придираться не буду. Ну, пойдем же! Мне не терпится осмотреть этого могучего красавца. И, в конце концов, почему ты все время смеешься, Ники!?
— Вилли, ну потерпи же немного. Нам действительно надо поговорить. И сейчас — самое время. Броненосец от тебя никуда не убежит, ты уже на нем. Попозже облазить сможешь здесь все, что пожелаешь. А рассмеялся я сейчас от того, что мне внезапно пришла забавная мысль — заметь: мы с тобой всегда беседуем по-английски или по-французски. И это при том, что и ты, и я, мы оба желали бы, чтобы в мире уважали и использовали немецкий и русский гораздо шире. Сами же задаем совсем иной тон.
— Ничего, мой дорогой, дай только срок. Тон мы зададим правильный. Они нас все зауважают. Вон, взгляни! Как по ниточке идут! А как репетуются сигналы, видел? Пять секунд! Смотри: вот как должна маневрировать линейная колонна, — Вильгельм, опершись о казенник надраенной до блеска трехдюймовки, кивнул Николаю, приглашая его понаблюдать за перестроениями германских кораблей, — Твои-то так четко строй пока держать не могут.
— Что поделаешь, для моих это вообще один из первых выходов в составе отряда. Если бы не японцы, они еще стояли бы у достроечных стенок. Но сам ведь говоришь — «дайте срок»… Да, работают твои командиры действительно прекрасно. Давно я не видел столь слаженного маневрирования. Значит, моим есть к чему стремиться, — Николай, присоединившись к кузену, внимательно наблюдал за перемещениями германских броненосцев, которые несколькими экономными поворотами «все вдруг» идеально точно встали из строя параллельной русским колонны им в кильватер, образуя единую линию, во главе которой шел «Александр» под двумя императорскими штандартами.
Досмотрев зрелище до конца, и отметив выучку немецких моряков здравицей флоту, «умеющему вызывать восхищение и у друзей, и у недругов», Николай поставил рюмку на стол и вернулся к рассуждениям, от которых его оторвало зрелище корабельных эволюций.
— Так вот, по поводу той землечерпалки, закончу свою мысль, если не возражаешь. Смотри сам: по факту — мелочь, а по сути, мы получили изменение всей тактической обстановки у крепости. В очередной раз убеждаюсь, что все то, о чем говорил и предупреждал Макаров в последние два-три года, а Чихачев с Авеланом и Рожественский с Бирилевым умудрились замотать по обсуждениям и перепискам, все это нужно было делать сразу, не откладывая. А не показухой на публику заниматься. Он как в воду глядел, предчувствуя эту японскую подлость. Видимо, твой статс-секретарь его лучше понимает, чем дядюшка со всеми его протеже. Степан Осипович, между прочим, столь же высоко оценивает Тирпица. И кстати, Вилли, ты не замечал, как они похожи? Даже внешне?
— Бородищами, что ли? — Вильгельм раскатисто расхохотался, — Я скажу тебе по секрету, это Тирпиц под твоих работает. Под Алексеева с Макаровым. Взял, да и зарастил свой отнюдь не героический подбородочек этакими воинственными лохмами в духе варварских вождей. Я, было, хотел заставить его сбрить всю эту лохматую гадость, как царь Петр Великий ваших бояр, но потом отстал. В конце концов, это его дело. Но с наградами для моих «азиатов», это ты верно решил. И Тирпица с Зенденом не забудь, пожалуйста.
— Конечно. Хотя, это лишь малое из того, что я ПОКА могу сделать. Но, поверь, в России принято платить за добро добром. И я, и все мы, крайне признательны тебе за всю ту ценнейшую помощь, что ты оказывал и оказываешь России в связи с этой гнусной войной, особенно по части радиотелеграфных станций, толовой взрывчатки и моторных катеров. Для Дубасова же, как и для Тирпица с Гольманом, понятно, главным было то, что мы окончательно согласовали наши позиции по Марианам: по углю и по секретной базе Безобразова на одном из этих твоих островов. После истории вокруг Бара, это главный момент, по которому в Лондоне могут поднять крик вполне обоснованно. Но это все, как ты понимаешь, касалось только текущей японской кампании.
В особенности же я благодарен тебе за поддержку в вопросе отсрочки подписания торгового договора и связанных с ним таможенных тарифов. Понимаю, как трудно теперь будет бедняге Бюлову проводить через Рейхстаг новый вариант, который они на днях согласовали с Коковцовым, но, полагаю, что он, Рихтгофен и Штенгель с моим новым премьером Столыпиным общий язык найдут. В итоге, наши выгоды будут обоюдными, а взаимные уступки вполне переносимыми на их фоне.
И ты должен знать вполне определенно, что главным противником работы в России твоих Круппа, Тиссена и Сименса как раз и был фон Витте. Одной рукой подписывая с Бернгардом ваш вариант договора, другой он уже готовил подзаконные акты вполне в духе прошлых таможенных войн. Да, к сожалению. Это так… Убирая его, несмотря на все прежние неоспоримые заслуги, я как раз и думал о нашем с тобой более тесном сближении, отодвигая от принятия решений главного проводника интересов галльского капитала, коим он стал в последние годы. И, судя по всему, галльского духа, тоже.
Конечно, я позаботился о том, чтобы не оставить у него горького осадка, однако прежних доверительных отношений между нами уже не будет. Он слишком горд, и был слишком… огорчен неожиданностью этой отставки. Ну, да Бог ему судья в его гордости. Главное, чтобы помнил, что в остальном — судья я.
По секрету: мне пришлось поручить ответственным офицерам и чиновникам начать разбираться с возникшим в этой связи неприятным вопросом… К сожалению, Сергей Юльевич не смог забыть мне и прежней его отставки из министерства финансов и завел дела с весьма неприятными личностями, чьи идеи колеблются от введения парламента, в лучшем случае такого как у тебя, а в худшем, — до полного кровавого якобинства.
Пикантность же момента с торговым договором в том еще, что если бы я подписал его в том виде, который предварительно согласовали Витте с Бюловым, это было бы мощнейшим аргументом для подрывного элемента в антигосударственной агитации. А значит, работало бы на руку японцам. Да и у тебя в России противников бы резко прибавилось, что, как я полагаю, идет вразрез с твоими желаниями. Зато как бы это порадовало Париж и Лондон… Удивительно, как такого проигрышного политического момента не увидел столь дальновидный и многоопытный Бернгард?
Французы, опираясь на такой прецедент, сразу начали бы выкручивать мне руки, требуя подписать с ними подобный договор на их условиях. К сожалению, германский финансовый рынок не может сейчас полностью закрыть все наши потребности. И без парижских денег мне пока просто не обойтись. А если галлы поставят условия связанных займов или преференций для их бизнеса в сравнении с твоим? Что мне делать тогда?
— Мой дорогой, с учетом твоих сегодняшних обещаний в отношении идей моих промышленников и грядущего разрешения наших угольных и рудных проблем, я готов и сам заткнуть глотку всей этой гавкающей братии в Рейхстаге. Даже картечью гвардии, если сильно попросят! Хотят роспуска — они его получат! Господи, как я иногда завидую тебе, что в России нет этого гнусного парламетского рудимента бисмарковских заигрываний с плебсом! И с всякими мелкими князьками, нацепившими на себя фиглярские коронки, позволяющими себе надувать губы на Пруссию и ее короля!
Ты тонко пошутил тогда, перед земцами. И верно — после победы они про все «представительства» забудут. Но имей ввиду, что случись у тебя смута в тот момент, когда армия и гвардия сражаются где-нибудь на Востоке, я дам тебе столько корпусов, сколько понадобится, чтобы раздавить любую скверну, угрожающую твоему трону.
По части займов: я непременно укажу моим толстосумам, что прижиматься в отношении Петербурга им больше не следует. Пусть Коковцов приезжает. Подпишем договор и обсудим все наши финансовые дела. Кстати, можешь его обрадовать: я решил упорядочить процедуру выдачи вывозных премий на зерно и муку. Хватит моим хитрецам рушить твой европейский рынок. Свое пусть вывозят — их право. Но за перепродажи я их прищучу. А ты накажи своих: неужели так сложно построить элеваторы и наладить нормальную очистку зерна? Ведь это же один из важнейших источников твоих доходов!
Что же касается Витте, здесь ты волен решать. Он твой слуга. Как ты помнишь, именно в этом смысле высказался твой покойный отец, когда мне пришлось расстаться с князем Бисмарком. Да и Авелана с министерства, по правде говоря, ты убрал правильно. Старый конь застоялся и зажрался французского овса. Галопа от него не дождешься, как не гоняй. На колбасу! Но вот Алексей Александрович… как ты смог решиться на такое, Ники!? Или, все-таки, мой глас наконец-то услышан? И твоя вера в добродетельную верность Марианны, после ее лондонских похождений этой весной, поколебалась?
— С дядей Алексеем было очень трудно. Ты даже не представляешь, чего мне это стоило. Но дело нужно было выправлять. А у него и со здоровьем не все ладно, да и если ты газеты наши видел… ну, по поводу его француженки-балеринки, всех этих ее побрякушек да мебелей. Уже ведь до полной наглости дошло. Со всякими пошлыми сравнениями. Я едва сумел замять. Да еще в военное время, когда каждый рубль для Кронштадта или Артура под увеличительной лупой, о чем я всех предупредил лично!
— Ну, во-первых, твоя Мати поскромнее была. Хоть и полька, но не в пример умней и дальновиднее этой вертлявой галльской дуры, — Вильгельм многозначительно взглянул на кузена, — А во-вторых, я за подобные фортеля сажаю щелкоперов в крепость. Сразу. Чтоб другим неповадно было. И тебе не советую либеральничать. Меня беспокоит только, как тебе все это, в том числе и отставка фон Витте, отольется со стороны вдовствующей Императрицы и остальных старших дядьев.
— Объяснения с мамА мне так и так предстоят нешуточные. Как и с дядей Владом, Сергеем и Николашей. Или ты думаешь, что о нашем сегодняшнем чаепитии не доложат? Но другого выхода по генерал-адмиралу просто не было. Про Витте я тебе уже рассказал. По поводу предвоенных «успехов» Алексея Александровича и его обожаемых Авелана с Верховским и Абазой, ты и сам должен быть в курсе, какой бардак творился в наших министерских и дальневосточных делах. И еще попытались все последние свои ошибки на Алексеева свалить! Слава Богу, что я сам решил во всем разобраться. Кстати, я ведь на многие заседания Особого совещания фон Гинце специально приглашал.
— Да, Пауль мне докладывал регулярно. И, честно говоря, я понял это твое решение как подлинную открытость союзника, а не просто брата и друга! Не говоря уж о твоих планах по морской артиллерии. Но это — отдельно. Здесь у меня к тебе прямо куча вопросов. И, уж извини, но напомню — если бы ты тогда, четыре года назад, заказал броненосцы моим заводам, сейчас бы весь твой флот был в Порт-Артуре. И громил японцев. А ты не мучился бы проблемой соединения трех эскадр. Или, что вернее всего, тебе и воевать-то не пришлось бы.
— Именно, мой дорогой Вилли, ты как всегда все схватываешь на лету. Именно — как брата, друга и союзника. Та весенняя история с французскими игрищами вокруг «24-х часов» теперь будет памятна мне всегда, как и затяжка со срочным кредитом именно тогда, когда мне действительно внезапно потребовались деньги! Про подписание ими апрельского договора с дядюшкой без каких-либо консультаций с нами, я вообще молчу. А на другой чашке весов — все то, что ТЫ делаешь сейчас для России…
— А сколько раз я тебе говорил, Ники, что только вместе мы сможем обеспечить нашим народам их подлинно великое, заслуженное трудом, умом и кровью место в Мире? Причем охранив их от войны! Сколько раз!? А сколько раз я доказывал тебе, что все, чего хотят франки, это посадить тебя в долговую кабалу, ради выполнения твоими руками заветов Гамбетты?
— Много. И всякий раз я убеждался в том, что ты прав.
— Вот!!! Только почему ты сказал «гнусной войны»? Победоносной, друг мой! Я надежно прикрыл тебе спину в Европе, и теперь ты спокойно утвердишься на Тихом океане. И если хорошо все пойдет у Алексеева, Макарова и Чухнина, ты возьмешь у желтомордых Токио и сполна рассчитаешься с этим неблагодарным кривоногим народцем. Этих азиатских прихвостней Джона Буля, давно уже пора втоптать в средневековье латным сапогом! Чтоб сидели на своих островах и носа оттуда не смели показывать! Кореи им, Китая захотелось! Ясно, что из Маньчжурии ты теперь не уйдешь, тем более, что пекинские мандарины повели себя по-свински. Только второго боксерского бунта нам и не хватает. И из Кореи япошек — гнать! Да и мне с твоей поддержкой много спокойнее будет за наше маленькое предприятие в Киаочао.
Я не сомневаюсь, ты раздавишь этих макак как слон черепаху, только брызги полетят в англичан с янки! — Вильгельм, войдя в раж, грохнул кулаком здоровой руки по краю стола, — И еще в этих британских лизоблюдов лягушатников! Спасибо, что открыл нам с Тирпицем глаза на интриги их и нашего коварного дядюшки Берти с этим «Сердечным согласием». DИgueulasse! Но ведь получается, что ты и сам убедился в том, каковы эти союзнички на самом деле. А сколько раз я тебя предупреждал?
Помни, дорогой мой Ники: Я всегда готов быть тебе опорой. Это не только завет моего великого деда. Это и моя принципиальная позиция — святой долг христианских монархов поддерживать друг друга в борьбе с восточным варварством. И я пойду до конца в его исполнении!
Это только неблагодарный, мягкотелый Вальдерзее вопреки прямым моим приказам позволял себе миндальничать с этими средневековыми чудовищами! А мы с тобой… — Вильгельм явно заводился, собираясь развить тему крестового похода белой расы против азиатов в один из своих знаменитых монологов-лекций часа на полтора-два, способных закомпостировать мозги и ввести в ступор кого угодно. Однако Николай, до сих пор всегда стоически переносивший эту ритуальную пытку, вежливо, но твердо, остановил начавшееся было неконтролируемое словоизвержение кузена.
— Дорогой Вилли. Мне сейчас не до наполеоновских планов. И не до патетики. Сначала нужно, чтобы мои эскадры успешно соединились, не дав японцам поколотить себя поодиночке. И чтобы Безобразов прочно оседлал пути подвоза в Японию вооружений и мяса из Америки, и риса из Индии и с Филиппин. Хотя я вполне уверен в нем, как и в Макарове, Чухнине и Рудневе, кошки на сердце скребут…
Ты зря, кстати, так, о действительно заслуженном и талантливом фельдмаршале. Я не могу согласиться с такой оценкой и прошу тебя: будь великодушен к славному старику. Ты несправедлив к нему. Просто он там был, а ты — нет. Я там тоже был. Хоть и не долго. А как говорят знающие люди: «Восток — дело тонкое»…
— Ага. Был! Как званый мирный августейший гость. И чудом уцелел. А у него было все! Были корабли и солдаты шести держав. Было право быть неукротимым воином и суровым судьей! — усы Вильгельма грозно вздернулись, вены на висках вздулись, ноздри трепетали как у рыцарского коня в воротах ристалища, а глаза изливали неукротимый, праведный гнев. То ли на отвратительных бестий — азиатов, то ли на опального беднягу фельдмаршала, то ли на кузена Николая, столь бесцеремонно прервавшего, возможно, один из самых гениальных застольных экспромтов кайзера, из-за проблемы недопущения которых в печать канцлер Бюлов поимел инсульт, слава Богу, не смертельный, статс-секретарь МИДа Рихтгофен скончался от инфаркта, а давний друг и советчик Вильгельма принц Филипп фон Эйленбург превратился в пугливого, затравленного неврастеника…
— Да я не об этом, Вилли. Понимаешь, они ведь вовсе не варвары. И тем более не звери. Они — просто другие. И сами со своей стороны как на варваров смотрят на НАС. Варваров жадных, жестоких и двуличных. Вот в чем дело.
— ЧТО!? Желтые коротышки не вар… Нет, Ники! Нет! Ты здоров ли!? Это же не люди! То есть, не вполне люди, они же — как кровожадные животные. Они же… — Вильгельм, казалось, форменно обалдел от услышанной из уст царя чудовищной ереси.
— Милый кузен… Бога ради не распаляй себя так. Прости, что сам того не желая взбудоражил тебя. Не стоит нервничать из-за таких пустяков. Прозит… — Николай быстро разрядил обстановку самым проверенным способом.
— Ух!.. Райское блаженство! Черт! Как это твои научились делать его лучше галлов? Мои сколько не бьются — все без толку! Хоть, ты знаешь, я не особый ценитель крепких напитков, но ЭТО действительно божественно…
— Горы и солнце, дорогой мой Вилли. Теплый морской воздух и южное солнце Араратской долины. Подвалы старой крепости в Эривани. И еще человеческий труд и талант. Хочешь, я тебя познакомлю. И даже все покажу там… Если по вкусу — скажи, сколько нужно ко Двору, пришлем. Только не поминай нечистого всуе… Господи, прости, — Николай набожно перекрестился.
— Конечно, Ники! Я поручу старшему Эйленбургу, пусть определятся. И пусть в Париже завидуют! А в Крыму я давно хотел побывать. Я, кстати, наслышан о роскошных крымских виноградниках. Даже канальи-галлы это признают. И, в конце концов, будет здорово, если мои поучатся. Может быть, и у них выйдет что-то путное.
— Вот только лукавить не надо, дорогой Вилли! Напрашиваешься на комплименты в отношении твоего превосходного рейнского? Или это такая очередная тевтонская военная хитрость? И не надейся. Мешать мы сегодня их не будем. Кстати, российская Армения это не Крым, хотя и не так далеко. А в Крыму мы с тобой непременно воздадим должное великолепным винам и шампанскому. Буду счастлив принять тебя в Ливадии, — Николай вежливо поправил Вильгельма, — Так на чем ты меня перебил?
— На макаках, Ники. И все-таки, давай-ка еще по одной…
— Да. Конечно. Но пока на этом остановимся, договорились? — Николай поднял свою рюмку, и, чокаясь с кузеном, подумал: «А Банщиков и тут оказался прав, со своей наукой — психологией. Удалось перебить его настрой на эмоциональном взлете — и точно! Сдулся как проколотый мяч для футбола! Значит, скоро дозреет и для серьезного разговора… Страшно подумать, ТАМ это преподают в университетах…»
— Значит, на макаках… А почему, собственно, на макаках? Просто нам, европейцам и христианам, привычно считать безусловно враждебным то, что мы не в силах, или не хотим понять. Объявлять это ересью, ходить в крестовые походы, резать, сжигать на кострах, четвертовать. По своему лишь внутреннему убеждению ставить не похожих на нас априори ниже себя, награждать унизительными кличками.
Только правильно ли мы поступаем? В наших ли интересах такая высокомерная зашоренность и спесь, не ослабляем ли мы этим собственную позицию?
Поделиться книгой: