Помоги проекту - поделись книгой:
Михаил Тарковский
КАЖДОМУ СВОЕ
— C Новым годом! — буркнул Паша, еще раз все оглядев: — главное самому потом не врюхаться, — и добавил, хмыкнув: — с похмелюги. Ладно, кому положено сгореть, тот не утонет.
Место он выбрал приметное — кулемка (деревянная ловушка) на бугре, дальше спуск к ручью. Ружье привязано к кедрине, капроновая нитка натянута к через крышу кулемки к листвени.
— Погнали, — Паша позвал собак, тозовку и упруго поскрипел камусными лыжами по засыпанной лыжне, продолжая материть росомаху, снявшую двенадцать соболей. Трех из них Павел нашел — обожравшаяся «подруга» наделала захоронок. По дороге он насторожил несколько больших капканов. Через день Паша был дома, правда дорога дала прикурить. Выезжал он с санями, привязав к ним еще и нарточку. Реку завалило пухляком, да еще вода страшенная под снегом, и пришлось бросить нарточку, потом сани, а потом напротив деревни и «буран», и прийти домой пешком.
Под праздники подморозило. 25 числа выехавший днем позже Коля Толмачев зашел к Павлу. Были они не близкие, но хорошие приятели, приятельство это больше исходило от Паши, общение с которым грозило тягучей пьянкой. Остальные охотники Пашу тоже остерегались, хоть и любили, а он кажется все понимал, и пил с другими.
Коля постучал, ответила Рая. Он вошел: поджатые губы, напряженная неподвижность в глазах. Хуже нет. Вроде и не при чем, а все равно виноват одним тем, что тоже мужик — «из той же стаи», как говорит Паша. На столе тарелка с недоеденной закуской. Стопка с остатками водки, водку Рая брезгливо выплеснула в раковину.
— Пашка дома?
Рая продолжала нарочито порывисто, подаваясь всем телом, вытирать со стола, свозя складками клеенку и качая стол. Молча кивула в комнаты, мол, полюбуйся.
Паша лежал в броднях на диване, на боку — подобрав согнутые в коленях ноги — одна рука под головой, ладонь другой меж коленок. Приоткрытые губы влажные и по-поросячьму вытянуты. Дыхание тяжелое, прерывистое. Замычал, забормотал, потер ногу о ногу и засопел на другой ноте.
— Хотела бродни с него снять — лягается.
Коля пошел домой. Вечером примчался пьяный и бородатый Пашка на «буране». Борода ему шла.
— Ты че седеть-то вздумал? — тыкнул Коля на седой клок.
— Серебро бобра не портит! — отрезал Пашка, — ну, поехали!
Раи дома не было. Не успели сесть, как пришла: ледяное лицо, металл в голосе, но все-таки гость — и она собрала на стол, вернулись знакомые закуски. Пашка достал бутылку, какую-то свою любимую, пластмассовую, от редкой водки, достал втихоря, хотя ясно, что предосторожность лишняя. Рая ушла в другую комнату. Пашка было повеселел, но она вскоре вернулась, наряженная и накрашенная, и твердо села за стол. На лице улыбка и выражение решимости. Черная кофта с низким воротом. Подведенные глаза, ярко малиновые губы, запах духов. Пашка поставил две стопки.
— А мне? — громко спросила Рая, подняв брови и напряженно улыбаясь. Пашка удивился, обрадовался. У Коли отлегло. Рая подняла стопку, встряхнув головой, откинула крашеные каштановые волосы — расчесанные на прямой пробор, они засыпали скулы. Когда улыбалась, крепко округлялись щеки и белел ровный ряд верхних зубов. Пашка закричал:
— Колек! Давай! Я тебе выдерьгу не показывал?
— Че попало, — мотнула головой Рая, закусывая красной капусткой.
— Че за выдерьга?
— Да выдра, «бураном» задавил, — раздраженно объяснила Рая.
Коле хотелось поговорить про охоту, но разговора не получалось, Паша был пьяноват, про выдру забыл и орал одну и ту же частушку:
Пашка еще по осени придумал себе новое выражение — когда у него собирались, он заставлял кого-нибудь из гостей наливать, говоря: «— Ну угощай, Коля!» Получалась игра, новый оттенок гостеприимства: вроде водка Пашина, а он так уважает гостя, что уступает ему хозяйское право. Вдобавок и перед Рая выходило, что он выпивает теперь, чтоб не обидеть разливающего. Выражение моментально, распространилось по деревне.
Рая улыбалась, вываливая грибы, Пашка крича:
— Ну, угощай, Коля!
Коля зачем-то встал, Рая ключила магнитофон и, проходя к холодильнику, взяла его за локти и, описав круг по кухне, выкрикнула, косясь на Пашу:
— Сейчас пойду вот и Толмачеву отдамся! — Пашка только зло хмыкнул, поднял брови и пожал плечами. «Ну, попал», — подумал Коля.
У Паши шла сейчас полоса куража, и главное было продержаться в ней подольше, не перебрать, иначе грозит упадок — будет сидеть свесив голову, клевать носом, но на вопрос «спать может лягишь», бодро вскинется «нет!» Пошумит, поспорит и снова книзу носом. Тут главное его увалить решительной серией рюмок, иначе так и будет колобродить — ни два, ни полтора. Если удастся — уснет мертвым сном до утра — хоть кол на голове теши.
Пашка налил:
— На горе стоит избушка! Угощай, Коля!
— Частушку эту че-попалошную заладил… — Рая поджала губы и помотала головой.
Давай, братка! Ну а ты чо моя! — гнул Пашка. Рая держала стопку и говорила обращаясь только к Коле:
— Господи! Вот он три дня как приехал, ни посмотрел на меня даже, ни обнял ни разу! Только водка одна на уме! — Она закусила губу, подбородок задрожал, взялся мелкой ямкой.
— Толь-ко вод-ка, — повторила она низким рыдающим голосом. Потом собралась — опрокинула рюмку, запила водой. Шмыгнула носом, вытерла слезы, и сказала трезво:
— Извини, Коля.
Пашка было повесил голову, но тут раздались по-морозному шумные и скрипучие шаги и громкий стук с дверь.
— Да! — рявкнул Паша.
Ввалились двое: Генка Мамай (кличка) и Петька Гарбуз (фамилия). Мамай — крепкий, рыжий мужик, веки в веснушках, синие глаза, волосы жесткие и плотные, зачесанные набок и стоящие упругой волной. Гарбуз — толстый малиноворожий хохол, Пашкин сосед.
Пашка орал от радости:
— От нюховитые! И ведь как знают, когда Пашка гудит!
— Ты скажи, когда он не гудит! — сочно бросил Мамай, протягивая Рае мороженную сохачью печенку в газете:
— Шоколадку построгай-ка нам, хозяйка.
Пашке нравилось все, даже то, что зашел Генка — они всю жизнь друг друга недолюбливали. Прошлой зимой Пашка не дал Генке поршень от «бурана», у него его просто не было, а тот не поверил, сказал, что Пашка «зажался», и полгода с ним не здоровался. Неизвестно, сколько бы это продолжалось, если б однажды ночью, во время погрузки на теплоход, у Генки не намоталась на винт веревка, и Пашка не дотащил его до берега. Теперь они общались, но Мамай на Пашку затаил еще больше зуб, и теперь оба находили свой шик, что вместе пьют, хотя война подтекстов продолжалась. Вообще Мамай всех всегда подозревал. Напившись, ни с того ни с сего, вперившись в товарища, грозил неверным пальцем и проницательно щуря глаз, тянул: «Не на-адо! Я зна-а-ю! Я сра-азу по-о-нял!»
Гости сели. Рая достала тарелки:
— Пилимени берите!
Пашка особо не ел, пил, экономя силы, рассчетливо оставляя половинки, да и те заталкивал, давясь. Мамай жахал мимоходом, не меняя выраженья лица. Гарбуз сидел, как тумба, подносил ко рту, резко плескал туда, ставил стопку, и делал ладонью возле открытого рта проветривающее движенье. Мамай не умолкал, плел про дорогу — он куда-то ездил:
— …заберегу проморозило, как втопил по ней — только шуба заворачиватся! Ну давайте!
— Шуба вон отворачиватся, — сострил Гарбуз, отрывисто захохотав, поставив пустой стопарь, потрепыхав ладонью у рта, и кивая на Пашку — Пашина фамилия была Шубенков — того аж передернуло от вида полновесного стопаря спирта, исчезнувшего в гарбузовой пасти.
— Сейчас начальника видел, — сменил тему Мамай, — рожа — хоть прикуривай. Опять забыченный.
Разговор заварился вокруг недавно выбранного начальника, который втихоря продал излишки солярки на самоходку, а на деньги слетал на родину под Ростов.
— Сами выбрали, сами и виноваты- хмыкнула Рая.
— Ясно сами… А он раз пошел, раз доверили — значит обязан человеком быть. У него совести нет, а я виноват. Х-хе! Интересно у вас выходит!
— Кому сгореть — тот не утонет! — кричал Паша, — Каждому свое! — разговор ему не нравился, — лучше слушайте историю, по рации слышал. Мужик в тайге сидит, а к нему брат сродный из города приехал. Пошел к нему на участок, а тайги не знает добром. Приходит весь искусанный. Чо такое? Кто тебя? Да собачка, грит, какая-то в капкан попала по дороге, пока выпускал — перекусала всего! — все кроме Лиды захохотали: мужик отпустил росомаху.
— Я эту историю в книжке читал, — сказал Коля.
— Да ты чо! — удивился Пашка, и перевел разговор на печенку, мол, хороша, а ведь у него в брошенной по дороге нарте тоже есть.
— Хозяин… — презрительно хмыкнула Рая, — чужим закусывает, а свое в нарте. Ее уж поди собаки съели. Чо надулся, как мезгирь? Так и есть оно!
Пашка вдруг засобирался назавтра ехать за нартой, норовил затащить в избу и поставить к печке канистру с бензином — развести масло в ведре он уже был не в состоянии, надо на двор идти, мешать. Возмущенная Рая ругала его за эту канистру, грозила выкинуть, тот уперся, как бык — показывал мужикам, кто хозяин. Мужики глядели в тарелки, было неудобно. Паша принес масло в банке. Канистра была налита под завязку, масло не влезло, и бензин вылился, Паша отлил в другую банку, чуть ее не опрокинул. Рая заругалась, что банка от молока. Мужикам надоело бычиться, они уже хохотали:
— Развел вонизьму — Райку поди выживашь!
— Нас-то не выживешь!
— Водку-то не льет так!
— Она его духами, а он ее бензином!
Колька еще посидев, решительно поднялся и ушел. Мороз жал за сорок. Обильно и ошарашенно глядели звезды. Пар изо рта шел густой, гулкий. Укатанная улица — в поперечную насечку от снегоходных гусениц. Дымки еле шевелятся, подымаются вертикально, расширяясь, как кульки — у трубы тонко, выше шире. Вся деревня в кульках. Шел, думал про Пашку: че ему надо — баба ведь и работящая, и добрая, и ладная. Не поймешь его. В деревне пьет, к бабе ни ногой, а в тайге — переживает, ревнует. Слышал по рации — Паша назначил Рае время выйти на связь, она не смогла, а когда вышла наутро, Паша несколько раз спросил ее жалким и безнадежным голосом: «Где ты была?» Дети у них не заводились. Надо было обоим ехать обследоваться, но не хватало денег, с охотой у Паши обстояло неважно.
Вечером Коля в полусне смотрел телевизор. «И правильно, что ушел, — подумал он, — не поговорить толком, ни чего. Спать надо, а завтра за пушину браться». Часов в двенадцатом раздался негромкий стук в дверь. Коля удивился: «обычно так тарабанят, что дохлого разбудят». Кто бы это? Он открыл: на крыльце стояла Рая.
— Можно к тебе? — на лице странная улыбка.
— Заходи…
Уселась на диван, накрашенная, остро благоухающая.
— Н-ну? — с вызывающей улыбкой уставилась в глаза.
Кольку аж вспотел. Надо было сразу не пустить, выгнать, или сказать, что в клуб собрался, а он наоборот вышел демонстративно сонный, рубаха навыпуск.
— Ты чо гостью-то так встречаешь?
— Чаю, может? — ответил Коля, увязая и протягивая время, лихорадочно думая, что делать, как ее сплавить, не нарушив этикету.
— Ну что?
— Что?
— Иди дверь заложи!
— Щас!
— Да вы чо дураки-то такие!
— Да ниче, — раздражаясь, резанул Коля, чувствуя ненатуральность этого раздражения, — у нас знаешь как?
— Как?
— Жена товарища — все, — Коля и вправду считал, что оно себе дороже.
— Ты гляди какой!
Коля встал, сделал движенье к одежде, мол, пошли:
— Иди, я никуда не пойду… К тебе раз в жизни в гости пришла…
— Ты сдурела.
— Я что не красивая? Что же за мужики-то такие?
— Да я бы с удовольствием, да ты такая женщина, — решил зайти с другого бока Коля, — но Пашка.
— Что Пашка? Пашка в три дырки сопит!
— Когда отсопит, я ему как в глаза посмотрю?
— Ой не смеши! Водка-то есть у тебя? Угощай, Коля!
И вдруг заревела:
— Ведь ты подумай, Коля, вот он три дня как из лесу — ничего не сделано, думала хоть мужик приедет — помощь будет. Нет. Водка. Водка. Водка. Ой, да чо за жизнь-то за такая. Собралися в больницу ехать, сейчас деньги пропьет, еще росомаха его разорила, опять никуда… Давай выпьем, Коля.
Коля расслабился — сейчас выпьем по-товарищески, да спроважу ее.
— Коля, рыба есть у тебя?
Коля вышел в сени, погрохотал мороженными седыми ленками, порубил одного на строганину. Когда вошел с дымящейся грудой на тарелке, Рая, чуть отвалясь меловым торсом, сидела в черном бюстгальтере на диване. Брительки сброшены с плеч. Литая грудь вздувается невыносимым изгибом, двумя белыми волнами уходит под черное кружевце. Ткань чуть прикасается, еле держтися на больших заострившихся сосках. Волосы рассыпаны вдоль щек, в улыбке торжество, темные глаза сияют, ножка постукивает по полу. Коля на секунду замер, а потом ломанулся в сени и заложил дверь.
Уже потом спросил:
— А тебе можно сегодня? — а она со спокойной горечью ответила:
— Мне всегда можно, — и его как обожгло: что горожу — у них же с детьми беда.
Рая глотнула чаю, прищурилась:
— А я думала, ты более стойкий. Вот какие вы. Охотнички…
Коля с самого начала ненавидел себя за свою слабость, теперь стало еще гаже. Хотелось, чтоб она быстрее ушла:
— Не пора тебе? — осторожно спросил.
— Не волнуйся, он до утра теперь. Полежи со мной.
К Рае он чувствовал только жалость. Главное было чувство, что влез в чужую жизнь — не должен он этого ничего знать, ни этого кусающегося рта, ни большого родимого пятна на внутренней стороне бедра. Рая засопела, он начал тоже придремывать. Перед глазами побежала освещенная фарой бурановская дорога. Потом приснилось, как они с Пашкой гоняют сохатого, и вроде Пашка уже стреляет, палит и палит, негромко так и назойливо. Потом еще какой-то стук раздался. Пашка вкочил. В дверь колотили:
Поделиться книгой: