Черная Вдова. Крымские легенды (сборник)

И земля заключила с людьми этот страшный завет, терпеливо год за годом и столетие за столетием принимая в себя их мертвецов, и позволяя выкапывать в себе глубокие и скорбные могилы, которые со временем зарастали травой забвения. Шли годы, проходили тысячелетия, род людской размножился на земле чрезвычайно, покрыв ее от одного края и до другого, возводя на ней прекрасные города с храмами, дворцами и разного рода жилищами. И точно так же чрезвычайно распространилось на земле зло, убийства и войны, пришли на землю голод и страшные болезни, которые выкашивали на ней людей миллионами, и заполняли ее скорбными и бесчисленными кладбищами, счет которым давно уже был потерян. Нет, кажется, на земле места, где хотя бы однажды не хоронили кого-нибудь, и очень часто прекрасные и цветущие города стоят на месте забытых кладбищ, а дома людей устраиваются на фундаментах заброшенных склепов. Давно уже забыли люди, увлеченные новыми идеями и новыми проектами, о своем страшном завете с землей, но земля все помнит, и ведет скрупулезный подсчет каждой своей пяди, зная, что пядей этих осталось совсем немного, и когда не будет больше на ней места, где хотя бы один раз не копали могилу, и не хоронили кого-нибудь, она откроет все свои тайны и мрачные кладовые, и возвратит людям кости всех их дорогих мертвецов. Ибо каждый мертвец, хотя бы кому-нибудь, хотя бы раз в жизни, но был дорог. Тогда не смогут больше люди жить на земле, ибо некуда будет ступить из-за обилия черепов и костей, которые вдруг, в одночасье, в одно мгновение, появятся из-под земли, и возопят люди, простирая руки к небу, и умоляя Господа Бога убить их, ибо жить в бесконечном склепе размером с землю станет им невыносимо. И воскресит Господь Бог всех когда-либо умерших, восставших ныне из-под земли, и будет судить вместе с живыми, и воздаст каждому по делам их. И воздаяние это назовется Страшным Судом, который придет, когда закончится долготерпение земли, и завет между ней и человеком утратит свою силу.

Легенда об Иване-Дураке

Не просто так появился Иван-Дурак в русских селеньях, а были на то свои особые причины. Как-то, лет примерно триста, а может быть и побольше, назад, сидел в шинке на самом краю русской земли беглый крестьянин по прозвищу Ивашка Босой. Был он балагур, сплетник и бабник, был много раз бит своим барином, много раз убегал от него, но потом или сам возвращался назад, или его ловили, и приводили насильно к хозяину. Да и хозяин у Ивашки Босого, надо прямо сказать, был вроде него самого: тоже самодур, сплетник и бабник, и тоже надоел соседям своим не меньше, чем ему самому и остальным крепостным беглый крестьянин. Видимо, оттого, что чувствовал барин Ивашки Босого некое сходство со своим непутевым холопом, он и не наказывал его за побеги особо строго. Так, посерчает немного, покричит, постучит ногами, посечет на конюшне в назидание другим, а потом нальет чарку водки, и отпустит беднягу на все четыре стороны. А бывало, что и не одну стопку водки нальет, а даже две, или три, и целый вечер сидит с ним на крыльце барского дома, и поет грустные песни, отчего крестьяне только головою качают, да говорят, крутя пальцами около лба:

– Был у нас один скоморох, а теперь стало два, и какой из них двоих больше на припадочного похож, неизвестно.

Это они оттого так говорили, что не знали еще, какое прозвище будет вскоре у Ивана Босого и его друга-барина, которого, кстати, тоже звали Иваном. Не простым, а Федоровичем, но ведь на то он и барин, чтобы его по-имени, по-отчеству величать.

Итак, значит, сидел в шинке на самом краю русской земли беглый холоп Ивашка Босой, в который уже раз сбежавший от своего Ивана Федоровича. Сидел, и от нечего делать пел песни, потому что на водку денег у него не было, а выпить, как все, очевидно, догадываются, ему хотелось до смерти. И так он расположил к себе сердце сурового шинкаря, который никому за просто так водки не наливал, и оттого имел потайную кубышку, набитую и медью, и серебром, и кое-чем даже получше, а также красавицу-дочку и сварливую мегеру-жену, – так он расположил к себе сердце прижимистого шинкаря, что тот, не утерпев, подошел к нему с огромной бутылью в руках, и налил беглому полный стакан.

– Что, солдатик, нелегко тебе скитаться от одного селения до другого без копейки в кармане да в одежке, которая давно протерлась до дыр? – спросил он у Ивашки Босого.

– Да нет, – ответил Ивашка, – нам, бедовым, везде хорошо, что в родной деревне у барина на крылечке, что в скитаньях по родной Руси-матушке. Такой уж мы бедовый народ, дорогой ты мой человек! – сказал, и выпил полный стакан, налитый жалостливым шинкарем, а потом опять песню запел.

– По родной Руси-матушке? – задумчиво спросил у Ивашки шинкарь, машинально наливая ему еще один полный стакан. – Была и у меня, солдатик, когда-то своя матушка-родина, точнее, не у меня, а у моего народа, рассеянного ныне по всей необьятной земле. Но это особый вопрос, а вот что касается таких молодцов, вроде тебя, которым все трын-трава, и одинаково им хорошо что в захудалом шинке на краю дремучего леса, что на барском крыльце, то об этом особый рассказ. В моей родной стране существовал даже специальный обряд перекладывания грехов на таких вот отчаянных сорванцов, вроде тебя, которые у нас носили прозвище козлов отпущения.

– Как-как, – переспросил опьяневший Ивашка, успевший уже влюбиться в доброго корчмаря, – про каких козлов ты, добрый человек, говоришь?

– Про козлов отпущения, сначала обычных животных, а потом и особо непутевых людей, вроде тебя, от которых никому не было житья, и на которых добрые люди перекладывали свои грехи, чтобы самим стать лучше и чище. Ведь по большому счету и ты, Ивашка, такой же козел отпущения, ведь и у тебя в деревне всем стало намного лучше, когда ты от них убежал?

– Это уж точно! – засмеялся охмелевший Ивашка. – Они теперь стали все вроде святых, а про меня небось такое рассказывают, что неудобно доброму человеку об этом и на ухо сказать! – и он, ловко схватив бутыль шинкаря, налил себе еще один полный стакан.

– Вот видишь! – обрадовался шинкарь, который всегда примечал много схожих обычаев, существовавших у его скитальческого народа и в тех странах, куда его заносила судьба. – Вот видишь, люди везде одинаковые, что в Палестине, о которой ты наверняка ни бельмеса не знаешь, что в твоей родной Рязанской губернии. И обычаи тоже у многих очень похожи. Ты типичный козел отпущения, только не думаю, что на Руси приживется такое название. А посему, поскольку ты Ивашка, и любишь скоморошничать и выделывать разные кренделя, быть тебе отныне Иваном-Дураком. То есть человеком, глядя на которого, всем становится чуточку легче, и жизнь не кажется уже такой унылой и скучной. И не обижайся, пожалуйста, на свое новое прозвище, потому что на самом деле ты намного умнее и лучше других, ведь это же не с ними, а с тобой любил пьянствовать на крыльце строгий барин Иван Федорович!

Вот так и появилось у Ивашки Босого его новое прозвище, а потом уж разошлось по всей русской земле, по всем большим и малым ее селениям. Барину Ивану Федоровичу оно тоже понравилось, и он, когда Ивашка вернулся домой после скитаний по шинкам и окрестным губерниям, даже не высек его за это, а, сидя с ним на барском крыльце, сказал, обнимая за плечи:

– Был ты, друг мой, Ивашкой Босым, пьяницей и непутевым бродягой, а стал отныне Иваном-Дураком, очень полезным в обществе человеком! Принял, можно сказать, эстафету от одного человеческого племени – к другому, и в этом, друг мой, вся философия и весь смысл жизни!

Барин Иван Федорович, между прочим, был философом, и даже учился когда-то в заморском университете. Его самого соседские помещики тоже хотели обьявить дураком, но у них это почему-то не вышло. Не подходит к барину это прозвище, и все тут! Кем угодно можно его называть: и самодуром, и сумасбродом, и шалопаем, а дураком почему-то нельзя. Только к простому человеку, вроде Ивашки Босого, это прозвище и применимо. Таковы причуды русского языка. Так появился на Руси первый Иван-Дурак. Ну а после этого он и на крестьянской печи в гости к царю приезжал, и цареву дочку за просто так сосватал себе, и по-щучьему велению разные чудеса совершал, однако это уже совсем другие истории, к нашей легенде никакого отношения не имеющие.

Призрак ВДНХ. Московская легенда

В самом дальнем конце ВВЦ, Всероссийского Выставочного Центра, который еще недавно назывался ВДНХ, и, очевидно, через какое-то время опять сменит название, находится удивительная скульптура. О ней почти никто не знает, она скрыта большими павильонами и зарослями деревьев, но того, кто все же отважится добраться к ней, ждет поистине удивительное открытие. На небольшой круглой площадке, куда уже давно никто не заходил, и где давно не работали дотошные садовники, облагораживающие каждую аллею и каждый кустик выставочного центра, стоит вылитое из бронзы изображение двух молодых людей на фоне большой бронзовой птицы. Это летящий в воздухе журавль, к которому протягивают руки юноша и девушка, навечно, казалось бы, застывшие в своем стремлении поймать улетающее вдаль счастье. Невесомые тела их, вылитые из бронзы неизвестным скульптором в начале восьмидесятых годов двадцатого века, давно уже позеленели от времени и от московских дождей. Но руки, протянутые вверх, к небу, тем не менее кажутся живыми, готовыми схватить в воздухе свою удачу, которую они ждут уже много лет. Мало кто сейчас знает историю этой потрясающей скульптуры, достойной украшать не забытые аллеи ВВЦ, а лучшие выставочные залы страны, и уж тем более все давно забыли имена глядящих с надеждой в небо молодых людей. Только с очень большим трудом, опросив множество старожилов ВДНХ (а для них место это навсегда теперь называется так, ибо новое название не будит в сердцах и душах их никаких эмоций и воспоминаний), – опросив множество старожилов ВДНХ, вы наконец-то узнаете имена двух влюбленных, навечно застывших в едином порыве, а также услышите историю их любви, давно уже ставшую легендой.

Итак, в конце семидесятых годов прошлого века во ВГИКе, московском институте кинематографии, который находится рядом, прямо за оградой ВДНХ, на улице Вильгельма Пика, и куда ведет небольшая калитка, мало кому известная, училась актриса Нина Богданова. Она подавала очень большие надежды, и уже к концу первого курса ей предложили сыграть главную роль в фильме по сценарию молодого писателя Сергея А., жившего, кстати, совсем недалеко от ВДНХ. В сценарии рассказывалось об одной японской студентке, молодой актрисе, приехавшей в Москву учиться во ВГИКе, и неожиданно заболевшей лейкемией. Она была родом из Хиросимы, и болезнь ее, к сожалению, была неизлечимой. Московские врачи, несмотря на все усилия и на все болезненные процедуры, через которые прошла девушка, оказались бессильны, и дни японской студентки были сочтены. По старому японскому поверью, тот, кто сделает из бумаги ровно миллион журавликов, может загадывать любое желание, и это желание обязательно исполнится. И умирающая японская актриса стала складывать из листов белой бумаги этих журавликов, заранее зная, что она не успеет закончить работу в срок, ибо времени жить у нее осталось совсем немного. Ей помогал весь персонал больницы, все однокурсники и множество посторонних людей, случайно узнавших об этой трагичной истории, но все было тщетно: через короткое время она умерла. А когда посчитали число готовых журавликов, которым уже не было места в опустевшей палате, то оказалось, что их было почти миллион, и до ровного счета не хватало всего одного. Таков был сценарий, и Нина Богданова должна была в нем играть роль погибающей актрисы.

Во время работы над сценарием, который несколько раз пришлось переписывать, Нина Богданова подолгу общалась с его автором Сергеем А., и нет ничего удивительного в том, что они полюбили друг друга. Они встречались на ВДНХ, в ее потайных аллеях, проходя туда через малозаметную калитку, ведущую прямо от здания ВГИКа, мечтая о будущих съемках и тех сценариях, которые Сергей напишет для Нины. Однако все кончилось совсем не так, и очень трагически: Нина, совершенно неожиданно для всех, повторяя судьбу выдуманной японской студентки, заболела лейкемией, и ее положили в больницу. Это было необъяснимо, в этом была какая-то мистика, но все случилось именно так! Одни говорили, что она слишком сильно вжилась в образ, другие о том, что Сергей А. написал сценарий, который убивает (в среде кинематографистов ходило немало легенд о таких сценариях), но ничего сделать оказалось невозможным – дни Нины были сочтены.

Странным образом повторяя сценарий, Нина стала собирать из листов белой бумаги белых журавликов, которыми была завалена от пола до потолка вся ее палата. Поддавшись необъяснимой магии древнего японского поверья, ей помогали в этом врачи и медсестры, а также студенты ВГИКа, однако с каждым днем Нине становилось все хуже. Она прошла через болезненные процедуры облучения, а когда встал вопрос о пересадке костного мозга, Сергей А. отдал ей часть своего. К несчастью, операция для него была неудачной, и он, в свою очередь, медленно умирал, помещенный в одну палату с Ниной Богдановой. Они умерли в один день и в один час, до последней минуты складывая из бумаги белых журавликов, и надеясь, как все влюбленные, на невозможное чудо. Когда после их смерти стали освобождать палату, и посчитали этих журавликов, то оказалось, что до миллиона не хватает ровно одного, на которого сил у них больше не было. Этот последний недостающий журавлик был отлит из бронзы неизвестным скульптором вместе с фигурами Сергея и Нины, и помещен в дальней аллее ВДНХ, в том месте, где они когда-то встречались. Со временем эта аллея заросла деревьями, и проход к фигурам Сергея и Нины был забыт. Но в час заката, летом, если очень сильно захотеть, можно увидеть летящего над территорией выставочного центра бумажного журавлика, который, казалось бы, навечно застыл в неподвижном московском небе. Это и есть призрак ВДНХ, о котором рассказывают шепотом и под большим секретом, ибо история его появления здесь трагична и окутана тайной. Быть может, вам повезет, и невесомый призрак ВДНХ приведет вас в конец дальней аллеи, к двум вылитым из бронзы фигурам, и вы надолго останетесь здесь, забыв о развлечениях и отложив на время все другие дела.

Фуна: гора-дракон (крымская легенда)

Драконы летят, драконы,Сквозь страны и терриконы,Летят они над землею,Над ненавистью и молвою.(Слова из старой песни)

Вы видели, как летят в небе драконы? Как сшибаются они в безжалостной схватке, как падают вниз, поверженные более мощным противником? Вы видели утренние бои драконов, видели полдневные и вечерние? Не видели? – тогда вы вообще не видели ничего, и вам надо послушать историю о забытом и канувшем в Лету царстве драконов, и о тех битвах, которые разыгрывались в небе на заре нашего мира. Тогда, когда все еще было свежо и юно, когда страсти, кипевшие в груди бесстрашных бойцов, были подлинными страстями, когда не забылись еще многие события, позже стершиеся из памяти немощного человека, и когда сам немощный человек был еще так юн и слаб, что мог только лишь наблюдать за ходом страшных вещей, не имея возможности на них повлиять. Итак, слушайте, слушайте, слушайте!

На заре нашего мира, в невообразимо седой древности, на земле, кроме человека, существовало множество сказочных существ, в подлинность которых мало кто теперь верит. В небе тогда господствовало племя гордых драконов, повелителей всего, что существовало тогда во вселенной, накопивших огромные сокровища и богатства, и постоянно сражающихся из-за них в юном и бесконечно голубом от своей юности и свежести небе. С ужасом наблюдали обитатели болотистых и травянистых равнин за безумными схватками страшных драконов, прятались они в своих норах и тех убогих жилищах, которые смогли соорудить себе на земле, и дрожали, видя, как сшибаются на лету огромные, покрытые блестящими чешуйками полуптицы-полузмеи, борясь за владычество над своим племенем, и над теми богатствами, которые успели они накопить. Во время одной из таких вечерних схваток (а вечерние схватки были самыми безжалостными и кровавыми) один из драконов, тяжело раненый и истекающий кровью, кружил над землей в поисках убежища, держа в когтистых лапах огромный сундук с сокровищами, которые удалось отстоять ему в яростной схватке. Не имея сил лететь дальше, он опустился недалеко от моря в цветущей алуштинской долине, крепко прижимая к себе окованный тяжелыми железными полосами сундук, и принял вид красивой рогатой горы (драконы в те времена умели принимать вид любых как живых, так и неживых предметов). Не было сил у него лететь дальше, не было охоты подвергать риску те сокровища, которые отстоял он в яростной схватке, и решил он навсегда остаться в алуштинской долине, охраняя под видом рогатой горы свои богатства.

Шли годы, века, пробегали тысячелетия. Поселились в алуштинской долине люди, которые называли рогатую гору то Фуной, то есть дымящейся, курящейся из-за вечных облаков и туманов, клубящихся над ее вершиной, то Демерджи, то есть гора-кузнец, то даже Катюшей, в честь посетившей некогда Крым императрицы Екатерины. Местные жители хорошо знали коварный и изменчивый нрав Фуны (а название это, безусловно, самое правильное изо всех, что давали этой горе), подозревая, что внутри нее скрыты некие страшные и разрушительные силы, по сравнению с которыми обычный нормальный человек кажется ничтожной мошкой, или песчинкой. Дракон, принявший вид рогатой горы, время от времени извергал из себя клубы огня и дыма, принимаемые людьми за клубящиеся тучи и хлопья тумана, и от этих струй огня и дыма погода в алуштинской долине постоянно менялась. Здесь все зависело (и зависит сейчас) от настроения раненого дракона, который все никак не может залечить полученные в жестокой схватке раны, и все никак не может взлететь, и поэтому вымещает свой гнев и свою ярость на жителях алуштинской долины. И поэтому нет никакого постоянства, никакой системы в алуштинской погоде, здесь все зависит от самочувствия раненого дракона, здесь в атмосфере бушуют постоянные злые вихри, повергая в изумление ученых синоптиков, и здесь все подчинено одному-единственному: воле раненого зверя, хранителя несметных богатств, скрытых в его каменных недрах.

Вполне возможно, что из-за этих несметных богатств и не может взлететь в небо дракон, успевший за тысячелетия кое-как залечить свои глубокие раны. Не хочет отдавать он их людям, некоторые из которых время от времени разгадывают загадку Фуны, и отправляются на поиски легендарных сокровищ, неся с собой то лопаты и заступы, а то и приготовив целые телеги и даже современные лимузины для перевозки сокровищ Фуны. Но судьба таких кладоискателей незавидна! Всех их дракон превращает в каменные изваяния, в безмолвные каменные столбы-истуканы, которые местными жителями называются Долиною Привидений, ибо это действительно привидения, в облике которых хорошо видны лица отчаянных кладоискателей, держащих в руках свои нехитрые инструменты и даже сидящих внутри своих ненадежных повозок. Суров нрав у вечно дымящейся, вечно пышащей огнем и серой Фуны! Только тот может взойти на нее, кто чист душой и сердцем, кто сам в чем-нибудь подобен дракону, древнему и могучему существу, представителю славного племени, населявшему некогда просторы нашей земли. Всех же остальных Фуна (Фуна, а вовсе не Демерджи и не Катюша!) сбрасывает с себя, и они или погибают в бездонных пропастях, или превращаются в каменные столбы-истуканы, которых в Долине Привидений со временем становится все больше и больше. Будьте же осторожны, решившись взобраться на спину огнедышащего дракона, и трижды подумайте, стоит ли вообще это делать? Ибо никогда не добыть вам те бесценные сокровища, которые скрыты в недрах рогатой двуглавой Фуны, потому что их охраняет древний дракон, самый сильный и самый верный страж любых сокровищ и богатств, которые только когда-либо существовали в природе!

Камни Судьбы (крымская легенда)

На юго-западе Алушты, в конце Профессорского уголка, в своеобразной резервации, чудом сохранился небольшой каменный хаос, издревле называемый Черновскими камнями. Всё побережье Алушты давно уже было забетонировано и покрыто уродливыми бетонными бунами, уничтожившими пляжи, подводный мир и десятки каменных хаосов, так украшавших ещё недавно Южный берег Крыма. И только камни почему-то сохранились: то ли строители пожалели этот последний островок дикой южнобережной природы, то ли затраты на уничтожение его были слишком велики, то ли случилось настоящее чудо, – по какой-то счастливой случайности Черновские камни оказались нетронутыми, и напоминают сейчас своим немым криком о том, каким некогда было всё это черноморское побережье. Черновские камни состоят из главного, расколотого пополам (это скорее даже не камень, а большая скала), глубоко ушедшего в землю, и нескольких скал меньших размеров, окружённых в одну и другую сторону сотнями ушедших в воду и лежащих на берегу камней, покрытых водорослями, прожжённых летним солнцем и давно обжитых любителями дикой природы. Те одиночки, кого постоянно, из года в год, тянет сюда, навряд ли могут точно сказать, отчего так сильно это каменное притяжение, заставляющее их пренебречь стерильными, покрытыми искусственной галькой пляжами, зажатыми уродливыми бетонными бунами, и по летней жаре добираться сюда, на самую окраину Алушты. И лишь единицы, лишь избранные, прошедшие через явление Чуда, шёпотом расскажут вам, что на самом деле Черновские камни – это Камни Судьбы, круто меняющие жизнь того человека, который подошёл к последнему пределу, и не знает, куда же ему идти.

Волшебная сила камней, скатившихся некогда вниз с высоких крымских гор и застрявших в песке у воды, была известна ещё в древности. Не все истории взаимоотношений человека и Камней Судьбы дошли до наших дней, но те, которые ныне всё же известны, будоражат воображение и заставляют бережно относиться к древним преданиям, которые прошли суровое испытание задолго до нынешних, изнеженных и избалованных наукой времён. Вот одна из таких историй.

В седой древности, во времена тавров, когда правил на Южном берегу Крыма суровый и беспощадный к пришельцам царь Фарнак, убивающий всех чужаков, посмевших вступить на эту суровую скалистую землю, недалеко от Камней Судьбы, у подножья красивой горы Кастель, стоял прекрасный храм из белого камня, посвящённый богине Артемиде. Главной жрицей в храме была Ифигения, дочь греческого царя Агамемнона, некогда принесённая отцом, собирающимся отплыть на завоевание Трои, в жертву богам, и в последний момент замененная на жертвеннике обыкновенной ланью. Пожалела Артемида Ифигению и сделала её главной жрицей в своём храме, затерянном на краю земли в суровой и страшной земле тавров.

Повинуясь местным законам, должна была Ифигения убивать на жертвенном алтаре всех потерпевших кораблекрушение у этих берегов, хоть и не лежала у неё к этому душа, и мечтала она вновь возвратиться в милую Грецию. Очень часто спускалась она вниз к берегу, усеянному острыми, побелевшими от морской соли скалами, и, прислонившись всем телом к одной из них, жаловалась на судьбу. Она рассказывала шёпотом камням и скалам о жестокости тавров, которые убивали любого пришельца из опасения, что тот, вернувшись в свою страну, расскажет об этих с виду неприветливых, но на самом деле благодатных брегах, богатых рыбой, зверьем, корабельным лесом, янтарным мёдом, драгоценными камнями, быстрыми и выносливыми юношами и прекрасными девами, которые по красоте далеко обошли мускулистых и мужеподобных греческих женщин-воительниц. Боялись тавры потерять свою чудесную, доставшуюся им от отцов и дедов землю, и потому приносили чужаков в жертву Артемиде и другим местным богам, распиная их на своих алтарях и вонзая в сердце острый жертвенный нож. Ежедневно лилась с алтарей на плиты храма алая кровь невинных людей, и ежедневно приходила тайком Ифигения к мокрым прибрежным камням, оплакивая свою горькую участь жрицы-убийцы.

Пожалели мокрые камни несчастную Ифигению, и во время её очередной горькой и печальной мольбы раскололись пополам, символизируя этим перемену в судьбе греческой принцессы. Отшатнулась испуганная Ифигения от скалы, через которую сверху до самого низа прошла глубокая трещина, в лунном свете казавшаяся бездонной и страшной, и поняла, что точно так же, страшно и глубоко, переменится её судьба. И действительно, приплыл через короткое время в Тавриду корабль её родного брата Ореста, которого тавры, зорко подмечавшие любое движение у своих берегов, сначала пленили и даже собирались с помощью Ифигении принести в жертву богам. Но всё случилось совершенно иначе, ибо уже разломилась надвое судьба Ифигении: удалось ей бежать из таврского плена вместе со своим братом Орестом, которого в узкой и незаметной сверху бухте терпеливо ожидал греческий корабль с преданным ему экипажем. Обвели брат с сестрой вокруг пальца взбешенного их бегством царя Фарнака, благополучно сели на корабль и отплыли в милую Грецию. А Ифигения перед тем, как навсегда покинуть суровые и прекрасные брега Тавриды, подошла в последний раз к глубоко ушедшей в песок и прорезанной широкой трещиной скале, которой долгие годы доверяла свои самые сокровенные мысли. Прижалась она в последний раз к ней, понимая, что разломившаяся надвое скала точно так же разломила надвое собственную судьбу пленницы, выполнив самое сокровенное желание, и, поцеловав холодный и мокрый камень, поспешила к ожидавшему её брату Оресту. Благополучно вернулись брат с сестрой в Грецию, и об их дальнейшей жизни подробно рассказывают греческие мифы.

А разломившаяся надвое скала, круто изменившая судьбу Ифигении, вместе с окружающим её каменным хаосом стала с тех пор называться Камнями Судьбы. Каждого, кто готов круто изменить свою жизнь, кто внутренне давно уже подготовлен к такой перемене, принимают Камни Судьбы в своё неодолимое каменное объятие, всё больше и больше после каждого исполненного желания расходясь в разные стороны, и всё глубже и глубже увязая в песок. Много людей за прошедшие тысячелетия, доведённые до отчаяния судьбой, приходили к этим камням и, обняв их, прикоснувшись щекой и руками, молили помочь круто и навсегда изменить свою жизнь. И всем им Камни Судьбы помогали, отдавая часть своей каменной силы, всё больше и больше раскалываясь пополам и всё больше и больше погружаясь в песок. Скоро совсем не останется у них чудесной и магической силы высоких и гордых крымских гор, с которых они некогда скатились, поэтому спешите попросить Камни Судьбы о самом заветном и сокровенном! Надо лишь помнить, что ничтожные и мелкие желания Камни не исполняют, что человек должен действительно подойти к краю своей судьбы, за которым его ожидает отчаяние и смерть. Лишь такому отчаявшемуся и уже не надеющемуся ни на что человеку помогут Камни судьбы, посылая ему чудесное спасение, и отправляя в далёкое плавание к чудесным и прекрасным берегам, возвращение назад от которых уже невозможно.

Место диких зверей (крымская легенда)

Разные народы за многие тысячи лет проходили через долину Алушты, и все они оставили здесь свой след в виде памятников, которые время, увы, не пощадило, и в виде топонимов, сохранившихся, к счастью, до наших дней. Одни народы называли долину Алушты благословенной, другие проклятой, третьи грязной и неумытой из-за обширных болот, покрывавших некогда всю эту низменность; четвёртые говорили о ней, как о городе сквозняков, пятые – как об устье гор. Самое же древнее и, очевидно, самое глубокое название той местности и того поселения, которое сейчас называется Алуштой, принадлежит еврейскому народу, и вот как это произошло.

Когда Моисей вывел еврейский народ из Египта и сорок лет водил его по пустыне, чтобы в итоге привести в Страну Обетованную, где текут молочные реки и лежат кисельные берега, где земля сочится мёдом и драгоценным миром, он столкнулся с одной почти неразрешимой проблемой. Старое поколение еврейского народа, выросшее в египетском рабстве, не верило в светлые и высокие идеалы, которые предлагал народу Моисей, и постоянно роптало, желая возвратиться назад. Люди то отливали железных и золотых тельцов, то требовали воды и пищи, то намеревались побить Моисея и его брата Аарона камнями, то начинали сооружать высоты и возжигать огонь во имя египетских и иных восточных богов. Поколение рабов, выросшее в страхе, покорности и подчинении, не могло войти в Землю Обетованную, не могло населить те уже готовые цветущие города, которые приготовил для них Иегова. Оно не могло бороться за эти города, не могло выгонять из них амаликитян, моавитян, мадиамлян, евусеев, аморреев, и другие народы, которые до времени, пока евреи жили в египетском рабстве, населяли цветущую Палестину. И поэтому Моисей терпеливо, в течение сорока лет, водил евреев по всей известной и даже неизвестной тогда земле, ожидая, пока старое поколение рабов уйдёт в небытие, и новое поколение, родившееся в походе, будет достойно того, чтобы войти в Землю Обетованную.

Сорок лет – это очень большой срок. Для того, кто привык ходить пешком, ясно, что за это время можно обойти всю землю. Ясно было это и Моисею, постоянно беседующему с Богом, и поэтому он не мог водить свой народ только по маленькой Палестине, где бы евреи постоянно попадали в одни и те же места, и был вынужден выйти за границы этой страны и устремиться в пределы, неведомые никому, кроме самого Иеговы.

Тайный путь Моисея и его народа известен лишь избранным, маршрут этот хранится за семью печатями в тайных хранилищах, спрятанных в труднодоступных пещерах горы Армагеддон, – той самой горы, где однажды произойдёт решающее сражение сил добра и зла. Но тот, кто хоть однажды взглянул на путь Моисея, вычерченный на древнем пергаменте его братом Аароном, ясно видит, что евреи вышли из Палестины и, пройдя через Благословенную Аравию, пройдя Междуречье, Сирию, Иран и территорию современной Турции, прошли через Армению, Грузию и причерноморские степи, очутившись в итоге в Крыму. После многих недель, а бывало, что и месяцев, а иногда даже через большее время еврейский народ какой-то период оставался на одном месте, чтобы отдохнуть, залечивая полученные в пути раны. Один из таких станов, по счёту десятый, был организован Моисеем в Тавриде, на берегу моря, в долине красивой рогатой горы, которая сейчас называется Демерджи, а ещё недавно называлась Фуной, то есть дымящейся, или курящейся. Долина эта теперь носит название алуштинской долины, но происходит это потому, что своему десятому стану евреи дали название «Алуш», что в дословном переводе с древнееврейского означает «Место Диких Зверей».

И не случайно евреи назвали так эту долину: в те времена здесь были непроходимые болота, в которых из-за более мягкого климата водились хищные крокодилы, бегемоты, ядовитые змеи и разные другие водные твари. По берегам болот в непроходимых зарослях обитали львы, леопарды, медведи и свирепые вепри, и всё это вместе издавало непрерывный рёв, визг и шум, который мог сравниться разве что с рёвом, визгом и шумом, издаваемым бесчисленным еврейским народом, дующим в свои изогнутые медные трубы, смеющимся, плачущим, восхваляющим то Иегову, то языческих восточных богов, сделанных из дерева, золота и железа, и наводящего неописуемый ужас на диких тавров, исконных жителей этих мест. Шум и смятение, произведённое еврейским народом в долине Алушты, в этом Алуше, так разъярили местных диких зверей, что многие из них обезумели и начали среди бела дня бросаться на людей Моисея, одних разрывая на месте, а других утаскивая в лесную чащу, откуда ещё долгое время были слышны их истошные крики. Безумие диких зверей, населяющих алуштинскую долину, казалось бы, передалось самому пришлому народу, и Моисей не мог оставаться здесь слишком долго, справедливо опасаясь, что может навсегда увязнуть в этих болотах. От стоянки евреев в районе Большой Алушты не осталось ничего, кроме названия: «Алуш», да того обоюдного ужаса, ужаса зверей и людей, который, казалось бы, навсегда впитался в почву и воздух этих мест.

Ужас этот вполне физический и осязаемый, и всякий, кто хотя бы ненадолго останавливался в этом городе, смог ощутить его на себе. Ужасом древнего народа, не знающего, сколько ему ещё скитаться по земле, и попавшего в незнакомое и дикое место, а также ужасом местных зверей, испуганных вторжением миллионной армии пришельцев, пропитано здесь всё: горы, воздух, земля и море. Ужас сочится здесь отовсюду, ужас выскальзывает из-под ваших ног вместе с камнем, когда вы поднимаетесь в горы, ужас отбрасывает вечерами и ненастными осенними днями кривые тени в старых переулках Алушты, пугая детей и случайных прохожих; ужас живёт в бесплодных и пустых морских глубинах, в одиноких, несчастных, лишённых растительности холмах, на семи из которых расположен город Алушта; ужас застыл в расставленных в стороны, как руки скорбящих вдов, ветвях столетних смоковниц, он впитался в древние, полуобвалившиеся скалы, нависшие над Алуштой, он приходит весной со стороны моря вместе с липкой и беспощадной белой дымкой, плотным туманом закрывающей город до самого перевала, от которой люди сходят с ума, кончают с собой, или пьют, как безумные, а потом, забравшись в горы, неделями бродят в труднодоступных местах, не находя дороги домой. Именно первородный ужас привлекает сюда летом миллионы отдыхающих, и он же, этот ужас, живёт потом с ними в течение года, впитавшись, как наркотик, в мозг и кровь, заставляя через двенадцать месяцев опять возвращаться назад.

«Место Диких Зверей», Моисеев Алуш, никогда не исчезнет из пределов Алушты. Вечное столпотворение, вечный водоворот миллионов пришельцев, вечный шум, хохот, пение, пляски, какофония длинных изогнутых медных труб, уловки и призывы блудниц, разврат и религиозный восторг, смешение религий, языков, обычаев и амбиций, вечный распад, хаос и попытка спастись бегством из этого хаоса, – всё это в полной мере присутствует в современной Алуште. Оно никуда не делось, потому что нельзя никуда уйти от своего прошлого, которое навечно остаётся с тобой. Больше трёх тысяч лет прошло с тех пор, как Моисей разбил в Алуште свой десятый стан, но до сих пор это место остаётся именно Алушем, до сих пор оно незримо покрыто непроходимыми болотами с поднимающимися из них ядовитыми миазмами, до сих пор местные жители, потомки диких тавров, одновременно и рады миллионам пришельцев, и искренне ненавидят их; до сих пор обитают в алуштинской долине свирепые звери, передавая звериные обычаи горожанам, разрушающим здесь все древние постройки, словно продолжая начатую кем-то войну, и уничтожающим баснословные пейзажи, которыми любовался ещё Моисей; до сих пор миллионы приезжих, прибыв сюда на отдых, бегут через месяц отсюда в никуда, понимая, что это вовсе не Земля Обетованная, а всего лишь Алуш, всего лишь Место Диких Зверей, где невозможно оставаться надолго. Вот почему наиболее правильно и научно слово Алушта переводится с древнееврейского, как Алуш, то есть Место Диких Зверей. Ничто не происходит бесследно в истории, всё остаётся на своих местах, и, как бы кому этого ни хотелось, избавиться от прошлого невозможно.

Возвращение Ифигении (крымская легенда)

«Я вернулась, я вернулась!» – шепчет ветер в вершинах скалистого Чатыр-Дага.

«Зачем ты вернулась?» – спрашивает спросонья давно уснувший медведь Аю-Даг.

«Я вернулась потому, что меня призвала Артемида!»

«Тебя опять призвала Артемида? Та, что накануне отплытия греков в Трою заменила тебя на жертвенном алтаре трепещущей лесной ланью и сделала жрицей в своём храме, находящемся в далёкой и неприступной земле тавров?»

«Да, меня опять призвала к себе Артемида, великая греческая богиня, три тысячи лет назад похитив меня у моего родного отца Агамемнона, предводителя ахейского войска, который, обливаясь слезами, занёс уже надо мной жертвенный нож, надеясь таким страшным способом вымолить у богов желанный попутный ветер; тот ветер, что должен был надуть паруса бесчисленной и свирепой флотилии, плывущей под стены надменной Трои!»

«Той флотилии, в которой, кроме Агамемнона, твоего отца, был и его брат Менелай, и непобедимый до времени Ахиллес, и хитроумный Одиссей, разрушивший в итоге с помощью своего деревянного коня стены надменного города?»

«Да, именно ради попутного ветра, который должен был доставить греков к берегам царства Приама, и была нужна великая жертва, которая бы умилостивила привыкших к гекатомбам, давно уже пресытившихся кровью античных богов!»

«Ты говоришь об Афине Палладе, покровительнице великих Афин, о боге войны Арее, о богине любви Афродите, о Гере, супруге великого Зевса, и о прочем великом сонме обитающих на Олимпе бессмертных?»

«Да, о них, и ещё о Посейдоне, повелителе Океана, об Апполоне, водителе всех девяти Муз, о боге ремёсел Гефесте, о мрачном подземном Аиде, и о многих других богах, управляющих жизнью людей, и требующих от них ежедневной кровавой жертвы!»

«Всё ясно, ты Ифигения, ты Ифигения, волею великой богини перенесённая из Греции в землю воинственных тавров! Да, мы помним тебя, мы всегда помнили о тебе все эти три тысячи лет, что прошли со времени твоего внезапного бегства к берегам давно покинутой Греции!»

«Да, я бежала отсюда три тысячи лет назад, бежала с помощью родного брата Ореста, специально приплывшего на поиски давно пропавшей сестры. Я, Ифигения, главная жрица этих суровых и неприветливых мест, волею античных богов, волею моей покровительницы Артемиды восстаю от вечного сна, восстаю от смертного сна, жестокого удела всех живущих под солнцем, и вновь возвращаюсь в свой давно уже забытый белокаменный храм!»

«Тот храм, что стоял некогда на вершине прекрасного Аю-Дага, и в котором приносила ты кровавые жертвы, убивая на алтаре всех незваных пришельцев?»

«Да, я вновь возвращаюсь в свой храм, что стоял некогда на вершине прекрасного Аю-Дага, и ещё в один, располагавшийся у подножия брата Аю-Дага Кастеля, и ещё в два-три таких же храма, хранительницей которых была я, главная жрица пославшей меня Артемиды, одной из бессмертных, обитавших на склонах греческого Олимпа!»

«Милая девушка, восставшая из царства Аида после глубокого трёхтысячелетнего сна, ты пришла слишком поздно!»

«Что вы хотите этим сказать?»

«Только то, что твоих богов больше нет!»

«Как так нет, а где же они?»

«Они умерли».

«Как так умерли?»

«Им на смену пришли другие боги, во имя которых построены новые храмы, а все те святилища из белого крымского камня, в которых некогда была ты воинственной жрицей, давно разрушены, и никто даже не знает, в каком месте Крыма они находились!»

«Мои боги умерли?»

«Да, твои боги умерли, в Тавриде теперь другое время, и твоё присутствие здесь по крайней мере нелепо и странно!»

«Нет, античные боги вовсе не умерли, античные боги вновь восстают ото сна, и вновь призывают меня в землю воинственных тавров!»

«Милая девочка, нет больше ни античных богов, ни самих воинственных тавров, которых давно уже сменили пришедшие в Тавриду народы. Они хлынули сюда, как высокая волна в узкую береговую расселину, сметая на своём пути всё, что было некогда дорого и тебе, и нам!»

«То, что охраняла я с жертвенным ножом в руках, убивая каждого чужестранца, случайно потерпевшего кораблекрушение у этих берегов? Опасаясь того, что он приведёт сюда своих соплеменников, и они разрушат прекрасный и хрупкий мир Тавриды?»

«Да, Ифигения, да, милая девочка, да, наша баснословная жрица, именно так всё и случилось! Три тысячи лет назад, да и после того, многим твоя жестокость казалась чрезмерной, и многие её осуждали, но именно она помогала веками хранить хрупкую и божественную красоту крымских брегов. Крымских брегов, от которых ныне осталось одно лишь название, которые забетонированы, испохаблены и уничтожены ордами жестоких пришельцев, не знающих и не понимающих девственной и божественной красоты этих мест!»

«Да, я вижу, что здесь всё уничтожено, что от былой красоты земли тавров не осталось даже следа!»

«У неё, у этой красоты, больше не осталось защитницы. Красота нуждается в том, чтобы её охраняли, пусть даже и с жертвенным ножом в руках, пусть даже это и кажется кому-то излишне жестоким и страшным!»

«Да, красота нуждается в собственных воинственных жрицах! Но что это я вижу ещё? Что за лежбище не то ленивых моржей, не то грязных свиней, устроенное демонами зла на моих забетонированных и поруганных берегах?»

«Это, возможно, нечто более страшное, чем смерть античных богов – уничтожение красоты и баснословной крымской природы. Таврида – Крым стала местом так называемого летнего отдыха миллионов ленивых и развратных существ, считающих, что здесь можно безумствовать, развратничать и валяться на зловонном, пропитанном мочой и похотливым потом песке, словно бесчисленное стадо свиней, лежащее в зловонной жиже в огороженном забором загоне!»

«Какое кощунство, и как сильно напоминает отдельные загоны для ленивых свиней, бывшие некогда в загородном имении моего отца Агамемнона, ибо берега моей благословенной Тавриды действительно разделены на такие загоны!»

«Это и есть загоны для пришлых свиней, а местное гордое племя тавров превратилось теперь в племя лакеев, обслуживающее всю эту ленивую свиную орду!»

«Лежбище миллионов свиней на берегах моей баснословной Тавриды? Гордое племя тавров, ставшее теперь племенем презренных лакеев? Прекрасные пляжи, превращённые в зловонные загоны? Уничтоженные каменные хаосы, забетонированные реки, разрушенные античные храмы, вызов здравому смыслу и самим античным богам, до времени уснувшим в расселинах крымских гор, – нет, я не могу этого допустить!»

«Возможно, именно для этого ты и вернулась!»

«Для чего?»

«Для того, чтобы восстановить справедливость!»

«Даже с жертвенным ножом в слабой девичьей руке?»

«Даже с жертвенным ножом в слабой девичьей руке!»

«Да, свиньи, лежащие на моих берегах, и обслуживающее их племя лакеев не стоят того, чтобы их жалеть!»

«Безусловно, они не стоят этого!»

«Так вот для чего восстают ото сна уснувшие античные боги?»

«Да, Ифигения, да, они восстают для возмездия!»

«И оно придёт сюда, как приходит неотвратимость!»

«Как неотвратимость, и как признание того факта, что попрание высших законов не может быть вечным!»

«О радость, о боги, о великая Артемида, я вернулась, встречайте меня!»

«Я встречаю тебя, Ифигения, и надеюсь, что ты вернулась надолго!»

Легенда о Лысой Горе (крымская легенда)

На северо-северо-западе Алушты находится очень странная гора, совершенно голая, с торчащими внизу резкими выступами, похожими на выпирающие из земли кости, и лишь у самого основания, около подножия, заросшая лесом. В народе ее называют то Лысый Иван, то Лысый Череп, а то и просто Лысой Горой. Существует много смутных и полуразмытых легенд, связанных с этой странной горой, среди которых присутствуют и три виселицы, стоявшие когда-то на ее вершине, и убитый на ней казак Иван, спасавшийся там от турецких янычар, преследовавших небольшой казацкий отряд, вздумавший спасать из неволи своих соотечественников, и тому подобные, ничем уже почти не подтвержденные истории. Однако наиболее удивительная история о происхождении Лысого Ивана, или Лысой Горы, хорошо, кстати, видной снизу, с трассы Симферополь-Ялта, ставшая легендой, следующая.

В незапамятные времена, когда в уединенной алуштинской долине, укрытой с трех сторон горами, а с четвертой морем, жили племена воинственных тавров, они часто грабили проплывавшие мимо чужеземные корабли, застигаемые штормом, и вынужденные слишком близко подойти к берегу. Однажды, во время особо жестокого шторма, когда волны, кажется, достигали до самых небес, и ветер пригибал книзу вершины высоких, в те времена еще не обрушенных и не выветренных гор, на берег был выброшен огромный корабль, видом своим тоже напоминающий огромную гору. Никто никогда не видел таких больших кораблей, а также находившихся на нем людей исполинского роста, которых с полным основанием можно было назвать великанами. Это были обитатели далеких и сказочных стран, оставшихся нетронутыми еще с Допотопного времени, когда земля была населена исполинами, перед которыми нынешние люди кажутся ничтожными и жалкими козявками, обыкновенными муравьями, копошащимися в траве у ног огромного исполина-медведя. К сожалению, все они, кроме одного, были мертвы и лежали частью на берегу, а частью погруженные в море, словно огромные береговые утесы, выброшенные на берег страшной и неведомой силой.

Много сокровищ, таких же огромных и поистине бесценных, было выброшено на берег с исполинского корабля, много прекрасных и невиданных в стране тавров товаров, которые они все бережно собрали и с трудом перенесли в свои жилища, обогатившись на несколько поколений вперед, Именно после этой богатой добычи, полученной ими практически даром, тавры начали строить свои прекрасные храмы, и в том числе храм богини Девы, который находился в алуштинской долине у подножия горы Кастель. Но самой чудесной, пожалуй, добычей тавров был один-единственный спасшийся после кораблекрушения великан, которого тавры заковали в цепи, как особо важного пленника, торжественно, с песнями и плясками, украсив его гирляндами из цветов, морских водорослей и ветвей деревьев, а потом доставили в свое поселение рядом с горой Фуна.

Существовал у тавров древний и жестокий обычай – убивать всех захваченных чужеземцев, вонзая им в грудь жертвенный нож на алтаре одного из своих языческих храмов. Не хотели они делать исключение и для плененного великана, справедливо опасаясь, что он, оставшись в живых, приведет в алуштинскую долину своих собратьев, которые разорят здесь все до основания и изгонят тавров с их исконных земель. Как ни просил пленник пощадить его, как ни умолял на своем диковинном, раздававшемся, словно небесный гром, языке, как ни протягивал к таврам закованные в железные цепи руки, похожие на отроги скалистых гор, они не вняли его просьбам. Великана умертвили прямо у подножия горы Фуна, ибо не было в мире алтаря, на котором можно было сделать это, и алтарем для кровавого убийства послужила сама каменистая земля этих мест. Убив пленника-великана (он был ослаблен недавним кораблекрушением, во время которого совсем лишился сил, а также голодом и жаждой, и, не будь этого, легко бы разорвал выкованные для него цепи), – умертвив великана, тавры отделили от него голову, выставив ее, как военный трофей, сбоку от горы Фуна, а остальные части тела или закопали в землю, или выбросили в море подальше от берега.

Страшен был вид чудовищной головы убитого великана, скорбно смотрела она на окружающий мир пустыми глазницами, словно моля высшие силы отомстить за себя. Чудовищное убийство это, кажется, ужаснуло окрестную природу и окрестные племена. Сама местность вокруг отрезанной головы великана стала суровой и неприступной, покрытой окрашенными в кровавый цвет скалами, выветрившимися каменными столбами и чудовищными обвалами. Рядом же с отрезанной головой, которая со временем стала сверху совершенно голой, действительно похожей на лысый череп, а снизу вросла в землю и покрылась лесом, – рядом с отрезанной головой, называемой теперь то Лысым Иваном, то Лысым Черепом, а то и просто Лысой Горой, торчат из земли странные скалы, похожие на кости исполинского великана. Это и есть его кости, которые тавры, из-за их тяжести, не смогли ни закопать, ни выбросить в море, и которые вместе с мертвой головой долгие столетия отпугивали от алуштинской долины многие другие народы, опасавшиеся иметь дело с жестокими таврами. Сама же жестокость тавров стала притчей во языцех, о ней сложены многочисленные легенды, и самая знаменитая из них – легенда об Ифигении, греческой принцессе, дочери греческого царя Агамемнона, чудесной силой (по воле богини Артемиды) перенесенной в Тавриду, и приносившей кровавые жертвы в храме богини Девы (местное название Артемиды).

Шли века, пробегали тысячелетия, отрезанная голова пленного великана превратилась со временем в странную лысую гору, вокруг которой, кажется, до сих пор витает дух проклятия, которое насылал перед смертью на головы тавров приговоренный к казни пришелец. И эти его проклятия, этот ужас самого чудовищного за всю историю Алушты убийства (а было здесь, как и во многих других местах земли, множество иных злодеяний), – эти проклятия, кажется, навсегда впитались в воздух и землю алуштинской долины. Что-то постоянно тревожит ее жителей, которые никогда не находят здесь себе места и вынуждены кидаться из одной крайности в другую, то бросая все силы летом на прием ненавистных им отдыхающих, то жестоко тоскуя долгой, дождливой, похожей то на весну, то на осень, зимой, не зная, к чему приложить свои руки. Постоянно ломит у них кости, постоянно мучает ревматизм, который они объясняют непрерывными здешними сквозняками, и который на самом деле есть не что иное, как боль и ломота белых костей великана, жестоко разрубленных и наскоро закопанных в сырую землю. И до тех пор, пока не покаются местные жители, пока не похоронят с честью огромную голову великана (а это сделать все равно, что похоронить целую гору), пока не исправят ошибку своих предков-тавров, – до тех пор не будут находить они покоя в своей благословенной долине, ибо прошлое и будущее прочно связаны друг с другом незримыми нитями, и отрезанная голова огромного великана, ставшая со временем Лысой Горой, немым укором возвышается над алуштинской долиной, напоминая о страшной трагедии.

Легенда о Святой Руси

Эту легенду рассказал мне монах одного из древних монастырей, затерянных в лесах Владимирской области. Я путешествовал по России, переезжая из города в город, иногда ненадолго оставаясь в нем, а потом, опять шагая вперед по пустошам и забытым дорогам, которых вокруг было великое множество, как будто это был не конец двадцатого века, а время татаро-монгольского нашествия. Очень часто я видел руины церквей и древних монастырей, очень часто меня пускали на ночлег добрые люди, многие из которых становились потом моими друзьями, подарив на прощание истории и легенды, которые больше нигде я услышать не мог.

На этот раз, путешествуя по Владимирской области, я забрался в самую глухомань, и посреди обширной заброшенной территории с пустошами, дремучим лесом и покинутыми деревнями наткнулся на замечательный по красоте монастырь, почти не тронутый современными варварами, в котором стояла военная часть. Командир ее, довольно моложавый полковник, изнывающий от безделия и желания с кем-то поговорить, долго водил меня по пустынным церквам и трапезным, покрытым изумительными, прекрасно сохранившимися росписями, под конец подведя к небольшому склепу, в котором, по его словам, жил древний и совершенно слепой монах, неизвестно когда здесь оказавшийся.

– Возможно, – говорил со смехом полковник, который заставил меня до этого выпить с ним и закусить в офицерской столовой, расположенной в одной из бывших монастырских трапезных, – возможно, ему уже лет сто, а быть может, и больше. Он уверяет, что жил здесь всегда, сколько себя помнит, и застал еще то время, когда монастырь этот был действующим, и в нем было несколько сотен монахов. Это странно, потому что наша часть находится здесь еще с довоенных времен. Поговорите с ним, он знает много разных историй и даже легенд, которые пытается рассказывать нашим солдатам. Разумеется, я всегда пресекаю эти контакты, служба есть служба, но вам, как писателю, будет интересно с ним побеседовать.