Если желания не сбудутся

— А помнишь старый фильм — «Ночь живых мертвецов»? А потом еще несколько частей — «Возвращение живых мертвецов», особенно первая и вторая части жуткие. Ну, помнишь — в бочках газ, который, как бочку открыть, начинает дымиться, и от него из могил восстают покойники…

— Ты тронулся с этими фильмами, честно тебе говорю! Зачем ты смотришь такую хрень?

— А чего… Я люблю страшные кинохи.

— Ну, и кто из нас извращенец?

Они потащили тележку в сторону дорожки, ведущей к крематорию.

— Конечно, мы теперь богаты. Только я вот не хотел бы, чтоб через сто лет мой гроб вот так потрошили, специально ничего пусть туда не кладут.

— Я вот хочу, чтоб меня кремировали — как мы этих сейчас. Чистое дело: прах горит, остается кучка пепла — ни тебе черви, ни грабители. Ссыплют пепел в урну да и зароют — и приличия соблюдены, и материальных претензий даже спустя сто лет никаких. Толкай, киноман, нам еще за надгробиями пилить!

— Завтра бомжей заставим, пусть перетащат. Ты видал, какой ветер? Да и устал я, честно говоря.

— И то верно. Кстати, почтенная профессия грабителей могил известна еще со времен Древнего Египта, чтоб ты знал.

— Ага, я кино смотрел, «Принц Египта» называется, там…

— О господи! Кино он смотрел! Ты скоро последние мозги растеряешь со своим кино. Книги надо читать, а не в ящик пялиться. А в том кино археологи были, а я тебе толкую о грабителях могил. Вот хоронили фараона, охраняли его гробницу, а эти ребята все равно пробирались туда и уносили золота немерено. Правда, если их ловили, то их визг был слышен на весь Египет. Царей тогда с размахом хоронили, золото ведрами несли.

— На что оно им там было, непонятно. А вот я смотрел фильм, там о проклятии гробницы, жрецы египетские накладывали проклятие, и любой, кто…

— Ага, все умирали, кто нарушал покой фараона. Наука доказала, что это не проклятие, а такой грибок невидимый, микроскопический, вдыхает его человек — и все. А насчет золота… У египтян была своя философия насчет того, что и как будет с ними в загробном мире, отсюда и кучи разных предметов в гробницах. И не только у египтян, это многие практиковали: и скифы, и викинги, и американские индейцы. Считалось, что все предметы, которыми пользовался покойный при жизни, понадобятся ему на том свете. Только у всех была разная концепция того, что их там ждет. Ну, да как по мне, то ничего там нет, и сказки эти выгодны были священникам да властям, чтоб стадо в повиновении держать и свое бабло стричь. Но народ массово покупал индульгенции, откупался от вечных мук и тащил деньги толстопузым мошенникам, которые отлично жили на чужой глупости. Да и по сей день все то же самое, и даже когда хоронят, то кладут покойникам и очки, и прочее, я сам не раз это видел, а цыгане вообще хоронят своих по египетским правилам.

— Это как же?

— А ты видал то там, то сям здоровенные бетонные площадки, примерно полметра в высоту? Мы проходили целый квартал таких.

— Ну…

— Это цыганские захоронения. Роют большую яму, но не такую, как нашим — метр на два, а большую и глубокую, как котлован. Чем богаче семья, тем глубже и шире яма. Стенки укрепляют, делают комнату настоящую, часто даже с обоями и коврами. Ставят мебель, картины вешают, а покойника кладут на кровать — иногда в гробу, иногда так, и все его вещи — одежду, обувь, украшения — тоже кладут с ним, в шкафы вешают, цацки в шкатулку. Выпивку оставляют, деньги, золота много. Сверху укладывают большую бетонную плиту и поверх делают бетонную подушку, метра полтора в высоту, а над землей виднеется полметра максимум. Иногда ставят и памятник, иногда не ставят, и даже надписи никакой не делают, но ритуал такой.

— И никто не разрыл?

— Дурак ты, куда там — разрыть! Без головы останешься. Все, хватит болтать, пришли почти, фонарь горит у входа, видал — свет виднеется.

— И вовремя, наш-то фонарь вот-вот погаснет.

Крематорий приветливо подмигнул им фонарем над входом и освещенными окнами комнаты персонала. Ветер стал совершенно неуправляемым, валил с ног, и фонарь на жерди все-таки погас, и если бы не свет от дверного фонаря и окон крематория, они бы, наверное, заплутали, но идти на огонек несложно.

2

Песок оказался тяжелым, корни деревьев проросли сквозь него, и копать было тяжело.

И лопата с короткой ручкой, одолженная час назад у кума Андрея, тоже не способствовала продуктивному рытью ямы.

И слезы.

Нет ничего более окончательного, чем смерть. Особенно если это смерть кого-то настолько любимого, что без него жизнь кажется немыслимой. И ночь у реки, которая делит город на Левый и Правый берег, не радует — потому что она поделила жизнь на две части: счастливую — и ту, что отныне во Тьме.

Сима нажала на ручку лопаты, разрезая толстые корни. Желтый свет фонарика умирал, и с каждым ударом лопаты умирала и ее, Симина, размеренная и счастливая жизнь. А маленькое тельце, завернутое в чистую наволочку, лежало на траве и ждало, когда яма станет достаточно глубокой.

Вот обрублены все корни, пошел влажный песок, и Сима выгребала его руками, всхлипывая и почти ничего не видя от слез. Хотелось кричать в голос, выть на всю вселенную, а мысль о том, что сейчас она зароет здесь единственное существо, которое любила, — зароет далеко от дома, около реки, и уедет, а он останется, и больше никогда уже они не увидятся, — лишала ее последних крох самообладания.

Яма получилась овальной и глубокой. Ее песчаные стенки гладкие и холодные, и Сима села на траву, чувствуя, как болят натруженные непривычной работой руки. Эта боль могла бы, наверное, хоть немного отодвинуть ее горе — но один взгляд на маленькое тельце в белой наволочке, лежащее тут же, около влажной ждущей ямы, и Сима разразилась громкими рыданиями. Руки в песке, и вытереть лицо она не могла, и слезы капали на песок, а она дотянулась до фонарика, осветила наволочку и развернула ее.

— Сэмми…

Черная бархатная голова, атласно блестящие усики, милый носик. Сима тронула треугольное ушко, пушистую лапу — когда-то такую сильную, а теперь безжизненную, погладила бархатистый бочок. Она понимает, что время идет, фонарик гаснет и нужно завернуть тельце и опустить его в яму, но сил нет. Еще раз коснуться, еще раз посмотреть на него, ощутить пальцами такую знакомую мягкую шубку. Нужно отпустить.

Так сказал ветеринар: отпустите его.

Но как? Усыпить?!

Пока она везла его в клинику, думала, что готова к такому исходу.

Он болел почти год. Сначала ослеп на правый глаз — Сима возила его по докторам, но все в один голос заявляли: не надо операций, ему больше пятнадцати лет, он не переживет. Казалось, однако, что никакого дискомфорта ему эта частичная слепота не доставляла, он все так же хорошо ел, довольно урчал, когда его гладили, и гонялся за бантиком на веревочке. Его хищный интерес к жизни не угас, и Сима успокоилась: ничего, малыш, поживем и так, второй-то глазик по-прежнему видит и по-прежнему прекрасен.

Но где-то в апреле он резко похудел и стал вялым, почти все время спал и практически перестал есть. Сима покупала ему вкусные паштеты и прочие кошачьи радости, но вес не набирался, а доктор сказал, что отказывают почки. И снова ничего не стал делать — потому что делать уже было нечего. Сима нашла другую клинику, где Сэмми стали делать капельницы, но от капельниц отчего-то стало только хуже, и Сима смирилась. Теперь они спали совсем рядом, он сворачивался в клубок около ее подушки, и ночью Сима просыпалась, чтобы послушать его дыхание и погладить его, шепча: не уходи, прошу тебя, останься со мной, мы с тобой одной крови!

Ей казалось, что, когда он спит, его душа лучше ее слышит.

И он не уходил, пока мог.

В начале мая они вместе съездили на дачу — он ходил по двору, осторожно ступая по траве, и Сима люто надеялась, что весна исцелит его, что они вместе походят босиком по свежей траве и смерть и на этот раз отступит — мало ли у нее других дел, зачем ей Сэмми?

Но оказалось, что он прощался с домом, где проводил каждое лето, охотясь за мышами в летней кухне. Сима ужасно боялась мышей и с гордостью говорила знакомым, что в вопросе мышей она за своим котом как за каменной стеной. И это была чистая правда: благородный обладатель родословной с десятками именитых чистокровных британских предков охотился на мышей в летней кухне ее сельского дома как самый обычный кот, вот только добычу никогда не ел. Он и вообще не понимал, что существуют какие-то иные съедобные вещи помимо кошачьего корма.

И Сима знала, что он так же, как она сама, любит тот старый сельский дом, и привезла его — а он простился. Обошел все свои владения и укромные уголки, где так любил прятаться, попробовал влезть на грушу, но не смог, а потому ушел на веранду и уснул в кресле. Сима смотрела на него и думала: нет, он не может вот так взять и оставить ее, это неправильно! Ведь они только-только обрели свой угол, жизнь как-то наладилась, пришла финансовая независимость и определенность, только жить да радоваться, а тут вот так взять и умереть, словно это что-то нормальное!

И еще сегодня утром Сима покормила его вкусными мясными кусочками, а днем он вышел ей навстречу, когда она открыла дверь. Он сидел на пороге и смотрел на нее своим единственным глазом, таким ярким на фоне черной шерсти. Она взяла его на руки и прижала к себе, мир был счастливым и привычным. Они посидели на балконе, потом Сима уснула, и Сэмми уснул, свернувшись в клубок. Но, проснувшись, она не обнаружила его рядом — он лежал в коридоре, ловя сквозняк, потому что терпеть не мог жару, а она уже начиналась, а Сима с тревогой подумала, как же он переживет лето, ведь он так болен.

Она работала, потом отослала заказчику сделанное и вышла на кухню. И он встал и пошел за ней, но около двери вдруг упал. Пытался встать на лапы, но не получилось, и ползти тоже — она сама опустилась рядом с ним на колени и погладила его, он вяло вильнул кончиком хвоста: знаю, мол, что ты рядом, рад.

Давясь слезами, Сима осторожно погрузила его в переноску и, заперев дверь, спустилась вниз, к машине. Она не могла ему позволить вот так умереть, и пусть доктора делают что хотят, но он не должен уйти!

И понимала, что, возможно, ей предстоит принять нелегкое решение.

— Я знаю, что тебе плохо. Слышишь, братюня? Я отпущу тебя, если ты захочешь, но ты подумай, на кого ты меня оставишь… — Горе уже сдавило ей грудь, и слезы катились по щекам. — Не бросай меня, я прошу тебя, не уходи! Будет лето, поедем на дачу, ты там на травке оживешь совсем, продержись еще чуток, только не умирай, не бросай меня, ведь мы только вдвоем, ты и я!

Клиника была пуста — десять вечера, и дежурный врач курит на крыльце. Сима достала с заднего сиденья машины переноску и быстро пошла к освещенному крыльцу, и врач, словно поняв, зачем она приехала, бросил окурок и шагнул внутрь — Сима слышала, как он зовет медсестру, а она прислушалась к дыханию внутри переноски. Дыхание было частым и хриплым.

Мир вокруг вдруг стал пустым и гулким.

— Карточка есть у вас? — Медсестра выдвигает ящик. — Как зовут котика?

— Сэмми. — Сима всхлипнула. — Мы были недавно.

— Нашла. — Медсестра достала синюю карточку. — Ступайте в приемный покой, доктор сейчас будет.

Сима подхватила переноску и вошла в пустой приемный покой. Привычно взяла с полки чистую простынку, постелила ее на смотровой стол и осторожно достала неподвижное тельце из недр переноски. Раньше он бы протестовал и попытался удрать, но сейчас лежал на столе, тяжело и часто дыша, и Сима от отчаяния и страха сжалась, ожидая худшего.

— Отказали почки, полностью.

— Так сделайте что-нибудь, можно же что-то сделать! Капельницу там или…

— Ему почти шестнадцать лет. — Врач вздохнул. — Это очень почтенный возраст для кота, а для британа так и вообще. Он должен был умереть еще месяц назад, но каким-то чудом прожил его. Ты можешь сейчас плюнуть мне в лицо и уехать в другую клинику, но от старости лекарства нет. Отпусти его, он и так оставался с тобой столько, сколько мог, но больше нельзя, просто отпусти его, он же мучается!

Сима обняла безжизненное пушистое тельце и зарыдала. Врач, вздохнув, потянулся за сигаретами.

— Давай подумай, а я покурю пока.

Они остались вдвоем в пустом приемном покое.

Сима наклонилась к Сэмми и погладила пушистый бочок, тяжело и часто вздымающийся.

— Не бросай меня, пожалуйста. Я с тобой, мы это преодолеем, не уходи!

Его оранжевый глаз смотрел на нее непроницаемо и знакомо, а сердечко под ее рукой билось часто-часто. Слезы Симы падали на его шубку.

— Я не отпускаю тебя, слышишь? Мы сейчас поедем домой, и ты выздоровеешь, я куплю тебе тех паштетов, что ты любишь, а через неделю на дачу поедем и…

Он тронул лапой ее ладонь, и Сима замерла.

И его дыхание тоже замерло. Оранжевый глаз все так же смотрел на нее, но сердце под ее пальцами уже не билось. И Сима, поняв, что произошло, заплакала громко, беспомощно, четко осознавая, что он только что не дал ей принять решение, за которое она не простила бы себя никогда. Он и сейчас, в свой последний миг, позаботился о ней — как смог.

Доктор тронул ее за плечо, но она почти не заметила этого. Осторожно уложив пушистое тельце в переноску, спросила:

— Сколько я вам должна?

— Нисколько. — Доктор бросил окурок в урну и покосился в сторону машины. — Может, не надо за руль? Позвони кому-нибудь…

— Некому звонить.

Взяв переноску, она вышла из клиники и села в машину. Переноска заняла свое привычное место на заднем сиденье. Фонари замелькали за окном, Сима сжала руль и выехала на проспект. Нужно что-то делать — лопаты нет, но у одного приятеля есть, надо только позвонить, а похоронить лучше около подъезда, чтобы он был рядом, чтобы не чувствовал себя брошенным.

— Глупость ты придумала. — Приятель вручил ей лопату. — Давай поедем на набережную, там…

— Я сама.

Она поднялась по лестнице, держа переноску. Ей казалось, что он должен еще раз побывать дома и уже из их общего дома, а не из безликой и холодной клиники, отправиться в свой последний путь. Она вытащила его из переноски вместе с маленьким матрацем и уложила на ковер в коридоре. Умывшись, ушла в спальню и нашла в шкафу наволочку, в которую собиралась завернуть тельце, потом наломала на балконе цветов герани. Все внутри сплелось в один ком пульсирующей боли. Сима уселась на ковер рядом с тем, что еще полчаса назад было Сэмми, ее неизменным верным другом и кровным братом, и погладила пушистую шубку.

— Если бы ты знал, как сильно я люблю тебя! — Сима тронула пальцем треугольное ушко с крохотной милой кисточкой. — Если бы ты только знал… Да ты, я думаю, знаешь уже. И сейчас ты, наверное, уже на пути в Валгаллу… или на Радугу. А что мне теперь делать на свете — без тебя, ты не подумал? С кем я поеду на дачу? Кто поймает мышей в летней кухне? А когда настанет ночь, я буду бояться одна в доме, без тебя.

Сима завернула тельце в наволочку и прижала к себе. Ей казалось, что оно еще теплое, и она невольно прислушалась: а вдруг он жив, а вдруг доктор ошибся? Но его сердце молчало.

Собрав цветы, Сима вышла из дома и погрузила свою ношу в машину, а сама вернулась к подъезду. Мысль о том, что его придется оставить где-то далеко, казалась ужасной. Нет, она похоронит его здесь, в палисаднике, а вокруг посадит цветы… Она достала из багажника короткую лопатку и принялась копать, но в городе давно не было дождя, и земля оказалась твердой, напичканной стеклами и битыми кирпичами, перевитая корнями огромных вязов, растущих у дома, и Сима поняла, что здесь, да еще такой лопатой, ей не вырыть яму нужной глубины.

Оставалась набережная. Вдоль всего пляжа тянется широкая полоса деревьев, за которыми начинается берег, и там много уютных мест, где можно просто посидеть в тишине. И Сэмми там будет неплохо. Если можно сказать «неплохо», когда он умер.

И песок — это лучше, чем битые кирпичи и стекло.

— Я буду приезжать к тебе, ты не думай, что я тебя бросила.

Сима трогает его голову через тонкую ткань застиранной наволочки. В яме сверток с тельцем кажется совсем небольшим.

— Я не знаю, как теперь буду жить, честно, не знаю.

Сима отчаянно заплакала и бросила в яму горсть песка. Фонарь погас, и дальше она забрасывала яму песком в полной темноте, а в каких-то десяти метрах от нее по набережной сплошным потоком шли машины, где-то слышалась музыка, город жил своей обычной ночной жизнью, а Сима забрасывала песком то, что еще час назад было ее котом, ее самым дорогим существом на всем свете, и плакала навзрыд.

Достав сотовый, осветила могилку и поправила ее по краям, потом уложила ярко-красные цветы герани.

— Я завтра приеду. — Сима погладила небольшой песчаный холмик. — Привезу тебе лепестков, побуду с тобой, ты не думай, ты не один здесь.

Поднявшись, Сима нашарила в траве фонарик и лопату и пошла в сторону дороги, где припарковала машину. Завернув лопату в пакет, она отряхнула от песка руки и одежду и села в салон. Уехать казалось немыслимым. Они же никогда не расставались, шестнадцать лет шли по Тропе рядом, и теперь Сима осознала, что осталась совершенно одна. И сейчас ей надо вернуться в пустую квартиру.

Если раньше ей говорили: разве тебе не страшно ездить на дачу и ночевать там одной, она удивлялась: я не одна, я же с котом! Его присутствие наполняло ее жизнь счастливым покоем, и она не понимала, зачем люди задают ей эти вопросы насчет почему она одна. Она не была одна, она была со своим котом, а люди не понимали, что иногда кота достаточно. По крайней мере, Симе всегда было достаточно.

Но теперь она оставила его в темноте, в сыром песке, пахнущем рекой, а сама едет в их дом, который отныне опустел и враз стал каким-то чужим.

В машине тепло и немного душно, Сима открыла окна. Нужно уезжать, она понимает, что нужно — но не может. И вдруг пришло ощущение, что она в машине не одна. Точно такое же ощущение было, когда они ехали куда-то вместе: он спал в переноске на заднем сиденье, а она вела машину, чувствуя его рядом. И сейчас это ощущение присутствия вернулось, и Сима обрадовалась. Значит, он не ушел, не бросил ее, он просто перестал быть виден, но не перестал быть, а это же самое главное!

— Мы теперь можем и на работу вместе ходить, если захочешь.

Ощущение присутствия на заднем сиденье машины успокоило Симу.

— Я же знаю, что ты не ушел, а остался со мной. Просто я тебя не вижу. — Сима притормозила у светофора. — Но мы сейчас вернемся домой, и все будет по-прежнему. Я же не перестала тебя любить потому, что перестала видеть? Конечно нет. А значит, все будет как раньше, а может, и лучше — теперь тебе можно со мной повсюду бывать. Завтра поедем в офис брачного агентства, посмотришь, какая там скука. А в офисе турфирмы большой аквариум, мы с тобой вот все хотели такой завести, да так и не собрались, а там рыбы — хоть сейчас на сковородку… Хотя, конечно, есть аквариумную рыбу — все равно что жарить котлеты на губной помаде. Посмотришь, какие там рыбы.

Сима въехала во двор, припарковалась и, взяв из багажника пакет с лопатой, пошла к подъезду. Ощущение присутствия не покидало ее. Поднявшись по лестнице на свой второй этаж, она вытащила ключ, но дверь оказалась незапертой, и Сима вспомнила, что так и не закрыла ее на замок, уходя, — руки были заняты, да и не до того было. Кодовый замок на двери подъезда вполне справлялся со своей задачей.

Сима вошла в квартиру. Уходя, она оставила в коридоре свет и сделала это автоматически. Дело в том, что Сэмми отчего-то особенно ненавидел оставаться один в темноте. Вероятно, хотя Сэмми отлично видел в темноте, в пустой темной квартире ему было психологически неуютно, а потому Сима всегда оставляла ему включенным светильник в прихожей — когда уходила, зная, что вернется затемно, и он тогда укладывался и засыпал. Если же ей случалось задержаться случайно и Сэмми оставался в темноте, то, когда она открывала дверь, он уже ждал ее на пороге квартиры, и взгляд его был обиженным и осуждающим, словно говорил: «Если я кот, значит, меня можно вот так бросать? Ну, погоди у меня!», и долго потом обижался, иногда целых десять минут — но всегда прощал ее, конечно же. Он был бесконечно снисходителен к ее недостаткам, что Сима особенно ценила. Вот и сейчас она, уходя, по привычке оставила свет и вдруг поняла, что больше не для кого его оставлять.

Но придержала дверь, задержавшись на пороге. Ей надо было точно знать, что он успел попасть в квартиру. Кто знает, умеют ли призраки котов ходить сквозь стены? Сима надеялась, что умеют, но дверь все-таки придержала, мало ли, вдруг Сэмми пока не научился, он же совсем недолго ходит в призраках…

Она запихнула в стиральную машинку испачканную одежду, отмыла лопату и встала под душ. Горе словно задремало, и она вспенила гель, пахнущий какими-то травами. И этот запах был сплошным обманом, потому что никаких трав в составе этого геля отродясь не водилось, несмотря на заявленные «эликсиры», а водились сплошная химия и ароматизаторы, но это было не важно, Сима считала моющие средства величайшим достижением человечества. И сейчас, окутав себя пряно пахнущей пеной, она думала о том, как теперь станет жить, и по всему выходило, что очень хреново. Без кота ее жизнь станет пустой, как скорлупа моллюска.

Выйдя из душа, Сима прислушалась. На кухне что-то шуршало, и она успокоилась — значит, он здесь.

— Давай спать ложиться, что ли.

Сима разобрала постель и улеглась, прислушиваясь: зимой он спал вместе с ней на кровати, но когда наступала жара, никогда не приходил к ней спать, ложился на паркет под всеми ветрами из открытых окон. Вот и сейчас, наверное, он где-то ловит свой сквозняк, и это ужасно бестолково, вряд ли призракам бывает жарко. Впрочем, она ничего не знала о призраках.

Утро обещало быть мерзким, и Сима уснула, прислушиваясь к шуршанию на кухне и думая о том, надо ли убрать его мисочку и лоток. Она уснула, ведя среди себя этот спор, и Тропа вдруг оказалась под ногами, но Сима впервые не пошла по ней. Ее больше не интересовали ворота, и туман пусть стоит над ними вечно, ничего не надо. Потому что больше ее уже никто не ждал обратно, а сидеть там, зная, что можно остаться, — глупо. Ну, даже если и останется — дальше что?

Кто-то знакомо тронул ее ноги, и Сима от счастья засмеялась — Сэмми был здесь, впервые они были на Тропе вдвоем! Сэмми побежал вперед, и Сима пошла за ним. Ворота закрыты, и Сима боится, что сейчас Сэмми проскользнет сквозь прутья, а она останется снаружи.

Но Сэмми уперся в ворота головой, и они подались! Сима глазам своим не поверила — подались! Она бывала здесь несчетное количество раз, и ворота стояли неподвижные и неумолимые, как гаишник, остановивший после пересечения двойной сплошной, а Сэмми стоило просто подтолкнуть их — и вот они открылись!