Античный полис. Курс лекций

Став обладателем отделенного от магистратуры империя и трибунской власти, Август соединил в своих руках и распорядительную, и контролирующую власть, использовав потенциально заключенные в происхождении и характере этих традиционных для Рима институтов возможности для обеспечения единовластия. При этом, с определенной точки зрения, такое положение «первого гражданина» функционально дополняло компетенцию сената, магистратов и народа. Принципат как своеобразная форма единовластия в исторической перспективе смог обеспечить долгосрочное функционирование и определенную ответственность власти, что было необходимо для консолидации общества и интеграции обширной державы.

Среди внешних проявлений республикански-монархической двойственности принципата можно отметить наличие в самом Риме двух центров власти: императорского дворца, который берет свое начало от дома Цезаря на Палатинском холме, считавшемся и местом резиденции первого римского царя Ромула (Dio Cass. LIII. 16. 5–6), и воплощает автократическую сущность принципата; и традиционный республиканский (полисный) центр – форум, обустройству и украшению которого многие императоры уделяли немало внимания и средств.

Являясь, по сути дела, неограниченными, самовластными правителями огромной державы, римские императоры, однако, правили в контексте республики, и их власть была ограничена самим этим контекстом, который задавал соответствующую модель поведения. Те принцепсы, которые слишком далеко отходили от нее, рано или поздно теряли власть вместе с жизнью. В идеале принцепс в своем поведении, прежде всего в осуществлении власти, должен был следовать той традиционной модели взаимоотношения с согражданами и подвластными, которая была характерна для выборных магистратов Республики. Имидж императора вырастал из республиканской саморепрезентации (М. Роллер), и принцепсы так или иначе соотносили свою деятельность с идеалом civilitas (это понятие условно можно перевести как «гражданственность»), требования которого ко II в. н. э. были, можно сказать, кодифицированы. Этот идеал включал в себя такие черты, как доступность носителя власти для подвластных, публичность выполнения им своих властных функций, уважительность, умеренность, справедливость и т. д. (соответствующим образом, надо сказать, строилась и модель поведения провинциальных наместников в их отношениях с провинциалами). Император, чтобы иметь хорошую репутацию в глазах сенатской аристократии, должен был делать вид, что он – primus inter pares («первый среди равных») или unus e nobis («один из нас», т. е. граждан, но в первую очередь сенаторов – Plin. Pan. 2 4). Civilitas призвана была демонстрировать, что правитель является не просто civilis princeps (принцепсом, правящим по-граждански, в соответствии с традиционными ценностями), но, более того, сам при этом остается гражданином (aequalis civis, как пишет Веллей Патеркул о Тиберии – II. 124. 2) в обществе граждан, в котором свобода и положение отдельного гражданина защищены законом, а не зависят от произвола властителя.

Принцепс, таким образом, выступал и действовал не как носитель внешней по отношению к гражданам власти, но, скорее, как высший магистрат, несущий службу, доверенную ему государственными инстанциями, как полномочный представитель гражданского коллектива, уважающий его традиции и заботящийся о его нуждах. Император был лично доступен подданным в такой степени, которая теперь кажется невероятной, и больше напоминает в этом отношении президента современного демократического государства. Адриан, например, любил мыться в общественных банях. Многие императоры лично разбирали даже самые мелкие судебные тяжбы (об императоре Антонине Пии, который отличался особой тщательностью и усердием в этом отношении, говорили, что он разрежет и тминное зернышко), причем вершили суд публично, при большом стечении публики (см., например: Dio Cass. LV. 7. 2; Suet. Claud. 15; Aug. 97; Vesp. 93). Ф. Миллар в своей этапной работе «Император в римском мире» (1977) очень хорошо показал, что, с точки зрения повседневной деятельности императора (а в провинциях – наместников), то, что называется «администрацией», фактически было юрисдикцией и разрешением споров либо дипломатией. Это значит, что значительную часть своего времени и императоры, и провинциальные наместники посвящали судопроизводству, выступали посредниками в конфликтах между городскими общинами, лично принимая депутации, оказывали городам разного рода благодеяния, выступая как их патроны-покровители, создавая сеть связей с представителями местных элит, часто персонально отвечали на прошения отдельных лиц. По большому счету, римское правительство во главе с императором стремилось поддерживать существующий порядок вещей, status quo, и не столько диктовало единообразные для всех подданных предписания сверху, сколько реагировало на конкретные ситуации и запросы, идущие снизу.

Говоря о специфике императорской власти, нельзя не упомянуть о том знаковом эпизоде, который имел место в начальной истории Принципата и с которого нередко начинают отсчет эпохи принципата. Я имею в виду демонстративное отречение Октавиана от власти на заседании сената в январе 27 г. до н. э. и заявление о возвращении власти народу и сенату (Dio Cass. LIII. 2–12), в чем уже и современники, и античные историки усматривали цинично-лицемерную акцию наследника Цезаря, которая только укрепила и легитимизировала его особое властное положение, поскольку сенаторы, кто искренне, кто из оппортунизма, уговорили его сохранить власть. Известно, однако, что подобного рода сцены разыгрывались и другими императорами (практически всеми) при вступлении на престол и превратились в особый ритуал, именовавшийся recusatio (imperii) – «отказ» (от власти). Многие принцепсы нередко демонстративно отказывались от преподносимых им титулов и почестей, казалось бы, ставших привычными и обязательными, как то: звание Отца отечества, обращение «государь» (dominus), провозглашение «императором» (в традиционном старинном смысле за одержанные над врагами победы) или принятие этого звания в качестве личного имени (praenomen), консулат, триумфы и т. д. Этот ритуал, как показал Ж. Беранже, был нацелен на то, чтобы подчеркнуть скромность и умеренность правителя, его приверженность республиканским ценностям и представлениям о власти, но в эпоху Империи он превратился в «жест, призванный придать зримую форму той утонченной игре, при которой вещи являются не тем, чем они кажутся» (Э. Уоллас-Хедрилл).

Принцепс как глава Res publica был одновременно и владыкой, и заложником ее институциональной системы, от которой не мог отказаться, прежде всего потому, что только она делала его власть легитимной. Но она же, как мы пытались показать, предписывала правящему принцепсу определенную модель взаимоотношений с подвластными. Иначе говоря, император мог осуществлять свою власть, только опираясь на республиканские институты (в первую очередь сенат, из членов которого «рекрутировались» высшие должностные лица, а также на войско, набираемое из граждан) и на поддержку городских общин, которые фактически осуществляли власть на местах. Показательно, что ни один император, каким бы путем он ни пришел к власти, не мог обойтись без юридического закрепления основ своей власти путем получения должностных полномочий республиканских магистратов, прежде всего проконсульского империя и трибунской власти, которые декретировались сенатом и утверждались комициями.

* * *

Не следует, однако, преувеличивать значение названных магистратских полномочий, сосредоточиваемых в руках правящего императора, поскольку последний мог делать много самых разных вещей без какой бы то ни было ссылки на свои «официальные» полномочия, да и современники рассматривали и оценивали деятельность императоров не столько в «конституционалистских» терминах, сколько в терминах патерналистской власти. Примечательно, что в императорскую титулатуру входило звание «Отец отечества», а в греческих надписях Август именовался даже «отцом всего рода человеческого». В свое время А. фон Премерштайн высказал и обосновал точку зрения о патронате как основе императорской власти, считая, что важнейшим поворотным моментом в формировании власти Октавиана стало принесение ему присяги в 32 г. до н. э. жителями Италии и ряда западных провинций. Принцепс, по сути дела, превратился если не в единственного, то, во всяком случае, главного, верховного патрона-покровителя, опирающегося на традиционные для римского общества структуры персональных взаимоотношений и зависимостей, на сеть патроната – клиентелы, и использовал эти «патримониальные» ресурсы во взаимоотношениях с сенатом, всадничеством, городским плебсом, колониями и муниципиями, а также с армией, которая, безусловно, пользовалась особым покровительством императора и лояльность которой всегда имела первостепенное значение (К. Раафлауб, А. В. Махлаюк). Аналогичные отношения выстраивались и с провинциальными городскими общинами, союзными племенными вождями и правителями небольших зависимых от Рима царств. Положение дел здесь в период Принципата приближалось к тому идеалу, который обрисовал в свое время Цицерон, писавший, что «держава римского народа зиждилась на благодеяниях, а не на противозакониях», а «магистраты и императоры[47] старались снискать величайшую хвалу уже за одно то, что они справедливо и верно защищали провинции и союзников; вот почему можно было с бо́льшим основанием говорить о нашем покровительстве (patrocinium) над всеми странами, а не о нашем владычестве» (De of. II. 8. 26–27).

Разумеется, учитывая размеры Империи, император просто не мог быть непосредственным патроном каждого. Но в этом и не было нужды: достаточно было оказывать благодеяния и милости ведущим аристократам и военачальникам, которые, в свою очередь, выступали как покровители различных групп и индивидов. По словам Р. Мак-Маллена, «именно сеть благодеяний, предоставляемых и получаемых, делала возможным то, что императорская администрация, состоявшая из нескольких сотен человек, реально управляла Империей». Можно сказать, что с установлением принципата свое предельное логическое развитие получил чисто республиканский принцип формирования социальной и политической власти на основе персональных взаимоотношений и зависимостей (В. Эдер).

Таким образом, А. фон Премерштайн одним из первых привлек внимание к экстралегальным (внеправовым) основам власти принцепса; и хотя его концепция критиковалась, тем не менее в основе своей она признается и получила дальнейшее развитие в современной историографии. Но патронат был только частью системы императорской власти. Не менее важное значение в ней имела категория auctoritas principis («авторитет, влияние принцепса»), которую сам Август в своих «Деяниях» (RGDA. 34. 3) называет главным отличием своей власти от власти остальных магистратов. О содержании и значении этой категории, ее роли в оформлении власти принцепса исследователи много спорили, начиная с классических работ Р. Сайма, М. Гранта, А. Магделэна, П. Гренаде. Не вдаваясь в подробности этих дискуссий, отметим, что эта категория по своему происхождению была напрямую связана с республиканскими традициями и ценностями (mos maiorum), в идеале представляя собой выражение личных заслуг и персонального престижа государственного деятеля, в силу которых он брал на себя инициативу и ответственность за дела в государстве. Но, сохраняя в известной степени это исконное значение, она вместе с тем стала важнейшим, хотя и неформальным основанием власти, лишь отчасти обусловливаясь личностными качествами правящего императора, его харизмой, но главным образом – самим фактом сосредоточения в его руках обширных властных полномочий. Можно сказать так: если при Республике auctoritas давала возможность претендовать на власть, то при Принципате наличие императорских властных полномочий создавало auctoritas, которая, в свою очередь, независимо от того, подкреплялась ли она или нет реальными заслугами и качествами правителя, ставила его выше всех прочих магистратов или соправителей.

Так или иначе, сами императоры упорно представляли свою власть как власть римского должностного лица и наиболее авторитетного «первого гражданина» республики, чьи заслуги и доблести позволяли ему с общего согласия брать на себя ответственность за дела в государстве. Это в полной мере обнаруживается не только в лозунгах и идеологии, но и в повседневной деятельности императоров, которая была неразрывно связана с республиканскими институтами. Все принцепсы принимали личное участие в заседаниях сената, а подчеркивание уважительного отношения к этому органу и всему сенаторскому сословию расценивалось как непременная черта того принцепса, который хотел прослыть «добрым» в глазах знати. Иногда императоры сами участвовали и в работе комиций. Август, например, первым подавал голос в своей трибе, как простой гражданин, и обходил трибы со своими кандидатами, прося за них по старинному обычаю (Suet. Aug. 56. 1). Император Вителлий «как простой гражданин отстаивал на консульских комициях своих кандидатов» (Tac. Hist. II. 91. 2). Ни один принцепс не мог пренебречь личным присутствием на играх и зрелищах, устраиваемых в Риме, тем более что в императорское время для городского плебса эти мероприятия в известном смысле заменили сходки и комиции и служили для выражения общественного мнения, для заявления претензий правителям и даже для оказания давления на них. Для этой цели в первую очередь использовались собрания во время театральных и цирковых зрелищ, которые еще Цицерон (Pro Sest. 50. 106) оценивал как один из источников проявления мнений и воли римского народа наряду с комициями и конциями. Вопреки известной оценке сатирика Ювенала, которую он дал столичному плебсу[48], городской плебс Рима, нередко отождествлявшийся с «Римским народом», как отмечает П. Вейн, нередко вспоминал о своей официальной роли и вмешивался в выборы или защиту кандидатов на императорский престол, имея подчас наготове и оружие.

Что касается самих народных собраний как органа, выражавшего суверенитет гражданского коллектива, то их судьба была не так однозначно плачевной, как это иногда представляется, когда констатируется их превращение в сугубо формальный институт и полная деградация. Во всяком случае, при первом принцепсе они продолжали регулярно созываться для выбора магистратов и принятия законов. Например, Юлий Фронтин, сообщая (De aquae ductu. 2. 129) о принятии в 9 г. до н. э. закона об акведуках, пишет об этом акте, как если бы он имел место в пору классической Римской республики: «Консул Т. Квинкций Криспин должным образом поставил вопрос перед народом, и народ должным образом проголосовал на Форуме перед рострами храма Божественного Юлия в 13-й день июня. Сергиева триба голосовала первой». Более того, хорошо известно, что Август прилагал вполне определенные и целенаправленные усилия для повышения их роли, восстановив, как пишет Светоний (Aug. 40. 2), древний порядок выборов и сурово наказывая за подкуп избирателей. В частности, кандидаты, уличенные в подкупе, отстранялись от участия в выборах на пять лет (Dio Cass. LIV. 16 1: cp. LXV. 5. 3); в дни выборов он в своих трибах[49] раздавал избирателям по 1000 сестерциев, чтобы они уже ничего не требовали от кандидатов. Возможно, еще Август отменил голосование по цензовым классам, давно уже ставшее пережитком. Но сами центуриатные комиции продолжали собираться на Марсовом поле как минимум до начала III в. н. э. (Dio Cass. XXXVII. 28. 1–3; LVIII. 20. 3–4). При Августе его ближайшим соратником Марком Агриппой на Марсовом поле были построены так называемая мраморная Септа – место, где собирались трибутные комиции (она была заложена еще Цезарем в 54 г. до н. э.), а также дирибиторий – специальное здание для подсчета голосов (Dio Cass. LIII. 23; LV. 8; Suet. Claud. 18).

Конечно, комиции и формально лишились некоторых своих преж них полномочий, в частности, утратив судебную компетенцию, которая перешла к созданным постоянным судебным заседаниям (quaestiones perpetuae) (фактически эта компетенция была утрачена еще при Республике: последнее известное заседание судебных комиций относится к 58 г. до н. э.); право решать вопросы войны и мира; но это было лишь завершением и юридическим оформлением длительного процесса.

Надо также заметить, что рядовые граждане вообще сравнительно немного потеряли после падения Республики, так как прежде их политическая активность в значительной мере контролировалась знатью с помощью различных конституционных «хитростей» (включая использование религиозно-обрядовых уловок) и, в известной степени, отношений патроната – клиентелы, так что законодательные комиции действительно выступали не столько как орган, где реально принимались решения, сколько как орган ритуализированного выражения консенсуса (Э. Флайг). Не следует забывать и о том, что, по существующим оценкам, в период Поздней республики физически присутствовать на трибутных комициях, как правило, могло не более 6000 человек, т. е. около 3 % от общего числа граждан, каким оно было до Союзнической войны (Х. Моуритсен). Август же попытался определенным образом решить эту проблему, предоставив право своего рода заочного голосования гражданам 28 колоний в Италии (Suet. Aug. 46). Вряд ли как средство умаления роли комиций можно расценивать введение в 5 г. н. э. особой процедуры – дестинации кандидатов в консулы и преторы, которая заменила прежнее ius commendationis (право высшего магистрата предлагать своего кандидата на должность). Суть новой процедуры заключалась в том, что теперь кандидаты на высшие должности должны были получить одобрение специальной комиссии из сенаторов и всадников, и только после этого происходило собственно голосование. По-видимому, полномочия этой коллегии были аналогичны функциям прерогативной центурии, которая подавала голос первой. Главное же умаление роли избирательных комиций связано прежде всего с реформой, проведенной императором Тиберием в 14 г. н. э., в соответствии с которой сенаторы «рекомендовали» по одному кандидату на каждое место, за исключением тех мест, на которые кандидатов «рекомендовал» сам принцепс. Это означало, что выборы из комиций фактически переместились в сенат, и теперь лица, желавшие стать кандидатами на должности, «обхаживали» сенаторов, а не рядовых избирателей.

Надо также заметить, что, хотя римские юристы прямо указывают, что выборы магистратов являются делом принцепса[50], следует, однако, иметь в виду, что речь не идет о простом назначении на соответствующие должности в силу определенных полномочий, предоставленных главе государства, но о праве, основанном на auctoritas принцепса, который, подобно республиканским политическим лидерам, пользовался правом выдвижения и поддержки на выборах своего кандидата, либо лично агитируя за «своих» кандидатов (suffragatio), либо письменно объявляя о поддержке тех или иных лиц (commendatio) (LV. 34. 2; Suet. Aug. 56. 1; Vell. Pat. II. 124. 4).; и только со временем постоянное использование этого права и его постепенное расширение превратилось в признанную власть императора назначать должностных лиц. Но в начальный период принципата данное право в значительной мере сохраняло прежний республиканский смысл (Б. Левик). Однако использование этого права императором отнюдь не делало сами комициальные выборы ненужными; рекомендация последнего просто обеспечивала кандидатам возможность избираться extra ordinem (вне обычного порядка), т. е. отдельно от остальных соискателей. Голосовавшие в избирательных комициях граждане, разумеется, утратили свои права в том смысле, что они больше не делали реального выбора среди кандидатов, но без самого их голосования невозможно было обойтись, так как только оно по-прежнему обеспечивало легитимность магистратской власти. Таким образом, в формальном смысле верховный суверенитет римского народа сохранялся, ибо через одобрение гражданского коллектива осуществлялись и выбор на должности, и законотворчество, включая «конституционные» изменения. На этот суверенитет ссылался и сам Август в своих «Деяниях» (ср. RGDA. 26. 1; 27. 1; 30. 1).

* * *

Важные изменения произошли в положении сената. Было, однако, ошибкой сводить их только к превращению этого органа в совершенно несамостоятельное, раболепное, полностью покорное воле принцепса и контролируемое им учреждение, в котором лишь эпизодически пробуждались оппозиционные настроения, находившие выражение скорее в позиции лишь очень немногих сенаторов. Разумеется, укрепление принципата было возможно лишь за счет сената. Тем не менее сенаторская корпорация, существенно обновившаяся благодаря притоку энергичных людей из италийских муниципиев и провинций, не только сохраняла свое экономическое положение и продолжала «поставлять кадры» для высших государственных и военных должностей. В известных пределах электоральные, законодательные и судебные полномочия сената даже расширилось с переходом к принципату. Но произошло это за счет утраты сенатом прежней свободы. Сенатские постановления приобретают силу закона, однако по любому более или менее значимому вопросу они принимались в основном по инициативе принцепса и служили удобной юридической формой для выражения его воли. Некоторые из сенатских постановлений императорского времени касались вопросов, которые прежде не входили в компетенцию сената, в частности, устанавливали правила, относящиеся к моральному облику членов высшего сословия, как показывает, к примеру, сенатусконсульт от 19 г. н. э., известный по надписи из Ларинума: он запрещал представителям высших сословий участвовать в гладиаторских боях и театральных представлениях (Année epigraphique 1991, 515). Сенаторы фактически получают право выбора магистратов, кроме тех, кого «рекомендовал» сам принцепс. Расширяется и юрисдикция сената, который в этом отношении подменяет собой народные собрания. Как показывает недавно найденная надпись с сенатским постановлением о Гнее Пизоне-отце, сенат, с формальной точки зрения, вполне самостоятельно провел расследование и вынес постановление по громкому делу Гнея Пизона, обвиненного в отравлении Германика. При этом, однако, этот сенатусконсульт пронизан изъявлениями лояльности и почтения к принцепсу и его семейству. И в целом сенатская юрисдикция не была автономной, поскольку принцепс всегда мог вмешаться в процесс вынесения решений сенатом.

Надо заметить, что сенат как властный институт внес немалый вклад в формирование системы принципата, и не только тем, что усердствовал в назначении всевозможных почестей и формально санкционировал нововведения Августа и других императоров (сенаторы еще при Августе приняли клятвенное обязательство соблюдать установления (acta) первого принцепса, которые в течение долгого правления Августа и Тиберия получали санкцию обычая и тем самым узаконивались, приобретая вполне «конституционный» характер, ибо обычай всегда рассматривался римлянами как источник права). Во-первых, сенат, в составе которого в период кризиса Республики и в правление Октавиана «новые люди» численно превзошли представителей староримской знати, обрел в лице принцепса арбитра (можно сказать, подлинного princeps senatus), способного в силу своего исключительного положения, ставящего его над фракционными интересами, консолидировать правящий класс, эффективно разрешить те острые противоречия и конфликты, которые раздирали высшее сословие в позднереспубликанское время. Кроме того, пережитый хаос гражданских войн I в. до н. э., страх перед их возобновлением, опыт «неконституционных» институтов позднереспубликанского времени (бессрочная диктатура Суллы, единоличный консулат Помпея, диктатура Цезаря и т. д.) – все это, безусловно, повышало степень готовности самого римского общества и его элиты к авторитаризму. Во-вторых, во многом благодаря императору сенаторское сословие могло сохранять свой авторитет и привилегии, а новые сенаторы – приобрести соответствующее положение. В то же время императоры не могли обойтись без сената как для легитимизации своего положения, так и для осуществления управленческих функций, поскольку в силу римских традиций высшие государственные посты оставались монополией знати. Характерно, что Август стремился разными способами повысить авторитет сената, принимая меры против уклонения сенаторов от участия в заседаниях сената, поощряя свободное обсуждение решаемых вопросов, заботясь о моральном облике представителей высшего сословия. За сенатом формально сохранялось право назначать наместников в «провинции римского народа» и ведать государственной казной (эрарием). Однако чем больше и крепче реальные рычаги власти (верховное командование армией, финансы, контроль над провинциями, система назначаемых должностей, патронат и т. д.) оказывались в руках принцепса, тем больше сенат утрачивал свое влияние на государственные дела и деполитизировался, превращаясь подчас в раболепное собрание, которое не только угодливо «штамповало» любые решения принцепса, но и переходило все мыслимые приличия в расточении почестей и лести правителю. Так или иначе, ни о какой «диархии» принцепса и сената не могло быть и речи.

* * *

Отдельно стоит остановиться далее на роли армии в системе принципата, ибо не подлежит сомнению, что базовые конституирующие признаки полиса как такового неразрывно связаны с военной организацией: в классической гражданской общине политическая и военная организация, по сути дела, совпадают, так как войско представляет собой не что иное, как ополчение граждан, предводительствуемое выбранными магистратами. Соответственно распад этого единства рассматривается как важнейший симптом и фактор кризиса классического полиса, перехода от «интегрированного общества» к обществу «дифференцированному», которое, в частности, отличается профессионализацией таких сфер деятельности, как управление и военное дело. Именно в разложении характерного для классической полисной организации триединства «гражданин – собственник – воин» исследователи видят один из важнейших симптомов кризиса Римской республики как гражданской общины, а в профессионализации войска и, как следствие, его эмансипации от гражданского коллектива и его структур усматривают едва ли не главную предпосылку установления в Риме монархического режима.

Действительно, римская армия в результате преобразований, проведенных Октавианом Августом, стала постоянным регулярным войском и окончательно приобрела профессиональный характер. Однако ее устройство и традиции по-прежнему в немалой степени основывались на полисно-республиканских началах, связанных с гражданским ополчением и аристократическим характером римской civitas. В частности, преторианская гвардия и легионы комплектовались из римских граждан. Командование армией строилось на прежнем тимократическом принципе, ибо все высшие военные посты принадлежали сенаторам и всадникам, которые, по сути, оставались «любителями», так как в их государственной карьере собственно военные должности обязательно чередовались с гражданскими, что исключало возникновение замкнутой «касты» высших военачальников. Сохранялось и представление об армии как о войске римского народа. Если Август в своих «Деяниях» пишет об exercitus meus, classis mea (RGDA. 15; 26; 30), а многие императоры именуют воинов «своими» (milites nostri) и сами солдаты называют себя воинами (или ветеранами) Августа, то в других официальных текстах говорится об exercitus populi Romani, как в Tabula Siarensis (Fr. I, lin. 15) (20 г. н. э.).

Важно подчеркнуть, что критерий гражданства для набора в легионы имел основополагающее значение; и даже после того, как армия окончательно сделалась постоянной и профессиональной и стала набираться на провинциальном и локальном уровнях, легионеры никогда (за исключением отдельных эксцессов) не вели себя как простые наемники, даже несмотря на то, что сама категория гражданства все более и более опустошалась в своем реальном политическом содержании. Легионы продолжали рассматриваться как род войск, предназначенный для римских граждан, которые в силу своего статуса подлежат всеобщей воинской повинности и в первую очередь обязаны защищать Imperium Romanum. Действительно, воинская повинность и конскрипция для римских граждан в эпоху Империи никогда не отменялись и, более того, по крайней мере до II в. н. э. были гораздо более распространены, чем принято считать (П. Брант). Более того, в новейшей литературе все более утверждается мысль, что не только об армии принципата, но даже о позднеримской армии IV в. можно говорить как об армии, «осознающей себя коллективом граждан» и в соответствии с этим определяющей свои политические приоритеты.

Еще Т. Моммзен, характеризуя сущность Принципата, видел в провозглашении императора войском юридически правомерный акт волеизъявления народа и писал, что в тех возгласах, которыми граждане и воины приветствовали избранника народа как своего императора, находит свое формальное выражение введенная Августом схема провозглашения преемника, и в этом отношении Принципат является продолжением и завершением римской демократии. К аналогичному выводу приходят и современные исследователи. Так, Р. Мак-Маллен отмечает, что в период Империи политическим центром государства неоднократно оказывался лагерный форум или строевой плац, где преторианские когорты или легионы, используя воинскую сходку – эту древнейшую и столь римскую форму демократии, – давали римскому миру новых правителей; и поэтому, заключает он, «если легитимность является качеством, выражающим претензию на всеобщее одобрение, даже помимо писаного закона, тогда мы должны признать решения армии и правомочным, и необходимым фактором преемственности императорской власти». А. Пабст, указывая на зеркальное повторение политических структур Рима в военном лагере, подчеркивает, что благодаря институту воинской сходки войско всегда сохраняло качество политического организма, способность к политическому действию, и использование для обозначения войскового собрания в IV в. термина comitia imperii выражает идею, что именно народ (populus) вручает imperium правителю. К. Андо, ссылаясь на два пассажа из «Анналов» Тацита (I. 7. 1 и XI. 30. 2), пишет, что контраст между республикой и принципатом наиболее грубым и вместе с тем элегантным образом отмечен Тацитом, который ставит на место прежнего формального Senatus Populusque Romanus новое сильное выражение Senatus milesque et populus.

Можно сказать также, что именно гражданский статус легионеров и преторианцев делал их той политической силой, которая, как показал Э. Флайг, участвовала в признании (акцептации) императора наряду с сенатом и городским плебсом. Император не обладал легитимностью в узком правовом смысле слова, поскольку не существовало государственного органа, который мог бы ее обеспечить, и поэтому узурпация императорской власти путем военной аккламации была столь же легитимным и нормальным явлением, как и стабильное монархическое правление, и может рассматриваться как особый тип смены власти. В этом смысле вполне можно согласиться с Т. Моммзеном, который назвал императорскую систему «перманентной революцией». Последняя могла осуществляться как мирно, так и вооруженным путем. В любом случае важнейшая роль в утверждении императора принадлежала армии. Легионеры как римские граждане сохраняли ius suffragii, которое реализовывалось через институт воинской сходки. Конечно, воинские contiones, подобно собраниям и сходкам граждан в республиканском Риме, представляли собой не столько орган, принимавший реальные политические решения, сколько ритуальную и символическую форму выражения общественного консенсуса. Но вместе с тем именно этот институт позволял армии не только становиться одним из непосредственных источников верховной власти наряду с народом и сенатом, но и выступать в качестве ведущей конституционной силы, хранительницы легитимности власти. Возникшая уже в период Раннего Принципата тенденция к отстранению сената от участия в выборе и утверждении у власти императоров и в других легитимационных решениях развивается в десятилетия кризиса III в. и закрепляется в эпоху Домината. В конечном итоге в панегирике, произнесенном Симмахом по случаю пятилетнего юбилея правления Валентиниана I (369 г.), армия прямо уподобляется комициям, а ее командиры – сенату. Валентиниан именуется «достойным императором, избранным достойными комициями», которого при этом как «мужа, известного военными заслугами, одобрил лагерный сенат» (Symmach. Or. I. 9). Разумеется, некоторые функции воинской сходки лежали, так сказать, вне «правового поля», в сфере прецедентов и обычая. Однако они, без сомнения, основывались на полисно-республиканских традициях, которые не пресекались в эпоху Империи. Среди этих традиций надо назвать характерное для римской civitas сочетание самых широких властных полномочий носителя империя с его ответственностью и известной зависимостью от суверенного коллектива граждан-воинов.

* * *

Подводя итоги вышеизложенного, отметим следующие наиболее принципиальные моменты. Сам Август, вероятно, вполне искренне хотел остаться в памяти потомков как optimi status [sc. rei publicae] auctor – «творцом наилучшего государственного устройства» (Suet. Aug. 28. 2). Вопрос о личной искренности Августа, очевидно, не имеет окончательного решения, хотя многие факты говорят в ее пользу (М. Хэммонд, М. Рейнхольд). Более важно, что он объективно направлял римский мир в будущее, ориентируясь в значительной мере на ценности и институты прошлого, оставаясь в значительной степени консерватором и традиционалистом[51]. Учитывая длительный путь Октавиана к власти и рекордно долгий срок его пребывания на вершине власти, было бы неправильно рассматривать его преобразования как последовательную реализацию заранее задуманного плана; и хотя результаты более чем 40-летнего правления в ретроспективе производят цельное впечатление, представления о резкой, радикальной и быстрой смене режима при переходе от республики к принципату являются анахронизмом. Многие мероприятия, осуществленные первым принцепсом, были скорее непосредственными реакциями на насущные проблемы и текущую политическую конъюнктуру (Э. Т. Сэлмон). Очевидно, что важным импульсом лично для Октавиана была болезненная реакция на крах диктатуры Цезаря. Часто Август избегал окончательных решений, подстраиваясь под общественное мнение, которое было не готово принять единоличную диктатуру даже во главе с таким гениальным, харизматичным и обаятельным лидером, каким был Цезарь. Поэтому созданную им систему следует характеризовать как компромисс между республиканскими (сенат, магистратуры, отчасти комиции) и монархическими элементами (императорский двор и новые управленческие должности) властной структуры, между сенаторской олигархией, которая по меньшей мере до III в. оставалась правящим классом, и единоличным правителем, между староримской знатью и той «колониальной элитой» (Р. Сайм), которая состояла из римских семей, добившихся богатства и престижа в колониях, муниципиях и других городах Империи, и из которой стал пополняться сенат, а начиная с Траяна выходцы из нее достигают и императорского трона.

Созданная Августом государственно-политическая система в силу своего компромиссного характера имела, однако, один существенный недостаток (впрочем, присущий многим государственным организмам): она не гарантировала от перехода власти в руки негодного человека. Именно по причине неустранимого «республиканизма» императорской власти в системе принципата отсутствовал как таковой институт престолонаследия; преемственность на троне никогда не была в Риме принципом государственного права. Власть принцепса, будучи в первую очередь совокупностью делегированных, магистратских по своей сути и происхождению полномочий, не была, подобно древневосточным или средневековым монархиям, божественным даром[52] или семейным достоянием, автоматически переходящим по наследству. Трон не принадлежал ни индивиду, ни семейной династии, хотя старинные аристократические представления о политическом значении семьи и рода играли свою важную роль при выборе императоров; теоретически император избирался или принимался («акцептировался») народом и сенатом, преемник же занимал пост предшественника как «делегат», которому община поручала управление ее делами (П. Вейн) и который, хотя и был, согласно официальному воззрению, «свободен от (соблюдения) законов» (legibus solutus – D. 1. 3. 31, Ульпиан), тем не менее должен был править ex usu rei publicae («по обычаю республики») как ее представитель.

Парадоксальным образом наличие республиканских элементов и традиций укрепляло автократическую власть правителей Империи, не просто обеспечивая лояльность определенной части их подданных, но и давая им возможность использовать элиту из высших сословий и городов античного типа для осуществления власти. Использование структур полиса позволяло держать под контролем и объединять столь обширное и разнородное образование, каким была Римская империя, представлявшая собой, по словам ритора IV в. Либания, «союз полисов, связанный золотой цепью императорской власти» (Or. XI. 129). Ее в целом достаточно стабильное и даже процветающее состояние в первые два века н. э. стало возможным благодаря той изначально присущей Риму способности и готовности к интеграции, которая проявилась в создании Римско-италийского союза. Варьируя объем привилегий и обязанностей своих подданных и степень их близости к самому Риму, привлекая на свою сторону местные, прежде всего городские, элиты, римляне выстраивали весьма гибкую систему властного доминирования, которая обходилась без тотальной ассимиляции подвластных и без полного размывания собственно римской идентичности, основанной в конечном счете на категориях гражданства и права. Институт гражданства, так сказать, гражданско-общинный «субстрат», сохранял не только формально-юридическое значение, но и играл существенную практическую роль в функционировании всей имперской системы, обеспечивая и легитимацию власти, и возможности для социальной мобильности. Такая система была наиболее адекватна полисным традициям греко-римского мира и не в последнюю очередь именно поэтому принималась и поддерживалась широкими слоями городского населения. Можно сказать, что римский вариант мировой державы именно потому оказался весьма жизнеспособным и продуктивным, имперская суперструктура соответствовала той базовой структуре античного мира, каковой была городская гражданская община (полис, civitas). Серьезные осложнения в отношениях с подвластными возникали у римлян почти исключительно на недавно завоеванных территориях, где еще не укоренились урбанистические формы жизни, либо с теми из вошедших в состав Империи народов, которым античные гражданско-общинные ценности и уклад жизни были чужды (египтяне, иудеи). Другие территориальные державы древности, возможно, именно потому оказались менее эффективными и долговечными, нежели Римская империя, что строились на иных интегрирующих началах (в Птолемеевском Египте и других эллинистических монархиях, например, одной из главных основ власти был греко-македонский этноцентризм, в Парфянском царстве – своеобразная «феодальная» система среди правящей знати, в древнем Китае – сословие ученых бюрократов).

Структуры принципата обеспечивали достаточно эффективный – особенно в руках хороших императоров – юридический и административный инструментарий для управления державой. Однако даже при полной негодности отдельных принцепсов сама по себе система власти, созданная Августом, не ставилась под сомнение; не было и реальных попыток отказаться от нее и вернуться к прежним республиканским порядкам (после убийства Калигулы в 41 г. вопрос об этом дебатировался на заседании сената, но дальше пустых разговоров дело не пошло).

«Республиканизм», присущий принципату, неправомерно считать только «идеологией» и «пережитком», лицемерной маскировкой, «фасадом», скрывающим самодержавную суть режима личной власти или диктатуру рабовладельцев. Полисно-республиканские представления, традиции и институты были не только неотъемлемой частью социального и правового порядка. Они были вполне органично вписаны в систему властных структур и отношений и служили для легитимизации императорской власти, которая основывалась не только на налогах и вооруженной силе, но также на восприятиях и верованиях людей (К. Гопкинс). Поэтому и римский имперский «монархизм» складывался на совершенно иной основе, нежели эллинистический и тем более древневосточный. Примечательно в этом плане, что на римских монетах чеканилось изображение правящего императора, подобно тому как на монетах эллинистических царей помещались их портреты: уже в этом видна существеннейшая разница с монетами свободных полисов, на которых изображались только божества, но никогда не граждане, даже самые выдающиеся. Есть, однако, существенное отличие императорских изображений от царских: они не имели на голове диадемы, и непокрытая голова намекала на «гражданский» статус принцепса. Диадема появляется в императорской иконографии, как и другие собственно монархические атрибуты вроде скипетра, только в эпоху домината. Таким образом, принцепс не был монархом в точном смысле этого слова.

Монархические начала и элементы принципата восходят в пер вую очередь к тем основам римской «конституции», которые связаны с категорией империя, с возможностью создания экстраординарных должностей. В социальном плане продолжением полисно-республиканских традиций стало сохранение и трансформация системы патроната-клиентелы; а в идеологическом – понятие auctoritas, которая выступала как своего рода связующее звено между «нравами предков» и созданием «харизмы» правителя. «Римская революция» (как принято называть период гражданских войн последнего столетия Республики), закончившаяся установлением принципата, отнюдь не разрушила прежнюю социальную структуру, но, напротив, укрепила ее. В отличие от революций Нового и Новейшего времени, «римская революция» и субъективно (по сознательно преследуемым целям), и объективно (по своим последствиям) была направлена не на ликвидацию старых порядков, перекройку всех социальных отношений, но на «восстановление Республики», которое, однако, различными противоборствующими фракциями понималось по-разному.

Окончательный упадок античного мира, происходивший на протяжении III–IV вв., закономерно связан с «размыванием» и подрывом гражданско-общинных начал в результате цепи взаимосвязанных процессов и актов, среди которых наиболее значимыми были такие, как обесценивание статуса гражданства, обусловленное разделением свободного населения на сословные группы «почтенных» и «низкородных» (honestiores и humiliores) во II в., эдиктом Каракаллы, низведение Италии до уровня одной из провинций, утрата Римом роли столицы, окончательная замена магистратской власти бюрократической иерархией, деградация городов (особенно на западе Империи), утверждение христианства в качестве официальной государственной религии.

Литература

1. Егоров А. Б. Рим на грани эпох. Проблемы рождения и формирования принципата. Л., 1985.

2. Игнатенко А. В. Древний Рим: От военной демократии к военной диктатуре. Свердловск, 1988.

3. Кнабе Г. С. Корнелий Тацит (Время. Жизнь. Книги). М., 1981.

4. Кнабе Г. С. Римское общество в эпоху Ранней Империи // История древнего мира / Под ред. И. М. Дьяконова и др. Изд. 2-е, испр. М., 1983. Кн. 3. С. 73–101.

5. Кнабе Г. С. Материалы к лекциям по общей теории культуры и культуре античного Рима. М., 1994.

6. Кнабе Г. С. Метафизика тесноты. Римская империя и проблема отчуждения // ВДИ. 1997. № 3. С. 66–78.

7. Князев П. А. …Кто смерти поддаться не должен был вовсе: Гибель Германика Цезаря в трех актах римского сената. Самара, 2005.

8. Крист К. История времен римских императоров от Августа до Константина: В 2-х тт. / Пер. с нем. Ростов н/Д, 1997.

9. Махлаюк А. В. Солдаты Римской империи. Традиции военной службы и воинская ментальность. СПб., 2006.

10. Машкин Н. А. Принципат Августа. Происхождение и социальная сущность. М.; Л., 1949.

11. Межерицкий Я. Ю. «Республиканская монархия»: метаморфозы идеологии и политики императора Августа. М.; Калуга, 1994.

12. Михайловский Ф. А. Власть Октавиана Августа. М., 2000.

13. Николе К. Римская республика и современные модели государства // ВДИ. 1989. № 3. С. 99–100.

14. Ростовцев М. И. Общество и хозяйство в Римской империи. В 2-х тт. / Пер. с нем. И. П. Стребловой. Т. I. СПб., 2000; T. II / Пер. с нем. И. С. Алексеевой и Г. В. Снежинской. СПб., 2001.

15. Смышляев А. Л. Государство без бюрократии (на опыте Ранней Римской империи) // Античность и современность. М., 1991.

16. Смышляев А. Л. Civilis dominatio: римский наместник в провинциальном городе // ВДИ. 1997. № 3. С. 24–35.

17. Смышляев А. Л. Римский наместник как магистрат (к вопросу об особенностях римской государственности в эпоху Ранней Империи) // Государство в истории общества (к проблеме критериев государственности). М., 1998. С. 282–295.

18. Смышляев А. Л. Римский наместник в провинциальном городе: otium post negotium // ВДИ. 1999. № 4. С. 59–70.

19. Утченко С. Л. Кризис и падение Римской республики. М., 1965.

20. Утченко С. Л. Древний Рим. События. Люди. Идеи. М., 1969.

21. Утченко С. Л. Политические учения Древнего Рима (III–I вв. до н. э.). М., 1977.

22. Шайд Дж. Религия римлян / Пер. с фр. О. П. Смирновой. М., 2006.

23. Штаерман Е. М. К итогам дискуссии о римском государстве // ВДИ. 1990. № 3. С. 68–75.

24. Ando C. Was Rome a Polis? // Classical Antiquity. 1999. Vol. 18. P. 5–3 4.

25. Ando C. The Army and the Urban Elite: A Competition for Power // A Companion to the Roman Army / Ed. P. Erdkamp. Oxford, 2007. P. 359–378.

26. Austin N., Rankov N. B. Exploratio. Military and Political Intelligence in the Roman World. L., 1995.

27. Béranger J. Recherches sur l’aspect idéologique du principat. Basel, 1953.

28. Béranger J. Principatus. Études de notion et d’histoire politique dans l’Antiquité Greco-romaine. Genève, 1973.

29. Between Republic and Empire. Interpretations of Augustus and His Principate / Ed. K. Raaflaub, M. Toher. Berkeley etc., 1990.

30. Brunt P. A. Italian Manpower, 225 B.C. – A.D. 14. Oxford, 1987.

31. Brunt P. A. The Role of the Senate in the Augustan Regime // The Classical Quarterly. New Series. 1984. Vol. 34. No. 2. Р. 423–444.

32. Caesar Augustus: Seven Aspects / Ed. F. Millar, E. Segal. Oxford, 1984.

33. The Cambridge Ancient History. Second edition. Vol. X. The Augustan Empire, 43 B.C. – A.D. 69 / Ed. A. K. Bowman, E. Champlin, A. Lintott. Cambridge, 1996.

34. The Cambridge Ancient History. Second edition. Vol. XI. The High Empire, A.D. 70–192 / Ed. A. K. Bowman, P. Garnsey, D. Rathbone. Cambridge, 2000.

35. Camodeca G. Tabulae Pompeianae Sulpiciorum (TPSulp.). 2 vols. Rome, 1999.

36. Castritius H. Der römische Prinzipat als Republik. Husum, 1982.

37. A Companion to the Roman Republic / Ed. N. Rosenstein, R. Morstein-Marx. Oxford, 2006.

38. A Companion to the Roman Empire / Ed. D. S. Potter. Oxford, 2006.

39. Eder W. Augustus and the Power of Tradition: the Augustan Principate as Binding Link between Republic and Empire // Between Republic and Empire. Interpretations of Augustus and His Principate. Berkeley, 1990. P. 71–122.

40. Flaig E. Den Kaiser herausforden: die Usurpation im Römischen Reich. Frankfurt; N. Y., 1992.

41. Flaig E. Ritualisierte Politik. Zeichen, Gesten und Herrschaft im Alten Rom. Göttingen, 2003.

42. Gowing A. M. Empire and Memory. The Representation of the Roman Republic in Imperial Culture. Cambridge, 2005.

43. Grant M. From imperium to auctoritas. A historical study of aes coinage in the Roman empire. 49 B.C. – A.D. 14. Cambridge, 1969 (1946).

44. Hammond M. The Augustan Principate in theory and practice during the Julio-Claudian period. Cambridge (Mass.), 1968 (1933).

45. Hammond M. City-state and World State in Greek and Roman Political Thought. Cambridge (Mass.), 1951.

46. Hammond M. The Sincerity of Augustus // Harvard Studies in Classical Philology. 1965. Vol. 69. P. 139–162.

47. Heinze R. Kaiser Augustus // Hermes. 1930. Bd. 65. S. 385–395.

48. Hopkins K. Conquerors and Slaves: Sociological Studies in Roman History. Vol. 1–2. Cambridge; L.; N. Y.; Melbourne, 1978.

49. Huttner U. Recusatio imperii: ein politisches Ritual zwischen Ethik und Taktik. Hildesheim, 2004.

50. Jaques Fr., Scheid J. Rome et ľintégration de ľempire (44 av. J.-C. – 260 ap. J.-C.). T. 1: Les structures de ľempire romain. P., 1990.

51. Jones A. H. M. Augustus. L., 1970.

52. Kienast D. Augustus. Prinzeps und Monarch3. Darmstadt, 1999.

53. Kolbe W. Von Republik zur Monarchie (=Augustus / Hg. W. Schmitthenner. Darmstadt, 1985. S. 72–99).

54. Künkel W. Über das Wesen des Augusteischen Prinzipats // Gymnasium. 1961. Bd. 68. S. 353–370 (=Augustus / Hg. W. Schmitthenner. Darmstadt, 1985. S. 311–335).

55. Künkel W. Römische Rechtsgeschichte. Köln; Wien, 1973.

56. Lendon J. E. Empire of Honour. The Art of Government in the Roman World. Oxford, 1997.

57. Levick B. M. Imperial Control of the Elections under the Early Principate: Commendatio, Suffragatio, and «Nominatio» // Historia. 1967. Bd. 16. Hft. 2. P. 207–230.

58. Loewenstein K. Die konstitutionell Monokratie des Augustus // Zeitschrift füк Politik. 1981. Jg. 8. S. 197–216 (=Augustus / Hg. W. Schmitthenner. Darmstadt, 1985. S. 531–566).

59. Lintott A. Imperium Romanum. Politics and Administration. L., 1993.

60. Lintott A. What Was the “Imperium Romanum”? // Greece & Rome. 1981. Vol. 28. P. 53–67.

61. Lobur J. A. Consensus, Concordia, and the Formation of Roman Imperial Ideology. N. Y.; L., 2008.

62. Magdelain A. Auctoritas principis. P., 1967.

63. MacMullen R. The Legion as a Society // Historia. 1984. Bd. 33. Hft. 4. P. 440–456.

64. MacMullen R. The Power of the Roman Empire // Historia. 2006. Bd. 55. Hft. 4. P. 471–781.

65. Meier Chr. Res publica amissa. Eine Studie zu Verfassung und Geschichte der späten römischen Republik. Wiesbaden, 1966.

66. Meier Chr. Die Begründung der Monarchie als Wiederherstellung der Republik // Idem. Die Ohnmacht des allmächtigen Dictators Caesars. Frankfurt, 1980. S. 223–287.

67. Meyer Ed. Caesars Monarchie und das Prinzipat des Pompeius. Stuttgart; B., 1922.