Помоги проекту - поделись книгой:
Уотс Алан
Путь воды
Предисловие Ала Чжун-лян Хуана
Последний раз я видел Алана Уотса в то незабываемое утро, когда мы сидели у него в библиотеке с видом на Мьюир-Вудс, пили чай, играли на бамбуковой флейте и перебирали струны кото среди эвкалиптов. Как раз завершилась неделя нашего совместного преподавания в Исаленском институте в Биг-Шуре и на пароме Общества сравнительной философии в Сосалито. Я помогал Алану подбирать материал для его новой книги, а он недавно закончил чтение рукописи моей книги «Обними тигра, вернись в горы». Мы сидели на полу библиотеки, сравнивали примечания, кивали друг другу, смеялись. Внезапно Алан вскочил на ноги и выполнил импровизацию из тай-цзи, напевая: «Ага! Тай-цзи — это Дао, у-вэй, цзы-жань! Как вода, как ветер, как под парусом, как на серфе, танцуй руками, головой, спиной, бёдрами, коленями… кистью, голосом… Ха-ха-ха-ха… Ла-ла-лала-о-о-ооо…» Он грациозно уселся в кресло возле письменного стола, вставил лист бумаги в печатную машинку и начал танцевать по ней пальцами, всё ещё напевая. Он писал к моей книге предисловие, в котором блестяще отразилась суть тай-тзи. Возможно, это была одна из последних вещей, написанных им накануне напряжённого лекционного турне по европейским странам, которое унесло его от письменного стола и спонтанной радостной работы над этой книгой.
Алан намеревался предоставить возможность книге о даосизме написать себя самой. Как учёный, он знал, что это будет ещё одна из его знаменитых тем-с-вариациями, в которых встречаются Восток и Запад. Однако, как человек Дао, он также понимал, что не должен контролировать свою работу интеллектуально. Ведь сам предмет книги гласит: «Дао, о котором можно говорить, не есть Дао».
После написания стольких великолепных книг о неизречимом, Алан Уотс в конце концов научился уходить в сторону и позволять своему творчеству случаться. Ко мне он обращался за поддержкой. С помощью тай-цзи он стремился согласовать тело и разум с движениями Дао. Алан наслаждался получаемой таким образом энергией. Первые пять глав он писал с неизменным чувством, что делает открытие; они были ясными и исполненными творческих прозрений. Все мы внимательно следили за его продвижением в написании книги и чувствовали, что она будет лучшей, заведомо самой живой и актуальной из всех его книг. Мы с нетерпением ждали того дня, когда он её закончит.
С самого начала я был счастлив и гордился, что могу помогать Алану. Особый интерес у него вызывало то, как я читаю древние китайские тексты. Мы радовались вместе, когда удавалось расшифровать трудный пассаж, который изобиловал двусмысленностями и допускал несколько интерпретаций. Мы обычно просматривали все имеющиеся у нас переводы такого отрывка, обсуждали их, исключали неудачные варианты, а затем тут же переводили его заново так, чтобы перевод удовлетворял нас.
Алан помог мне избавиться от неловкости, которую я чувствовал, испытывая затруднения с английским языком. Он часто говорил мне, что мой ломаный китайский-английский делает китайскую философию более понятной, и поэтому я не должен стремиться всеми силами улучшать его. Как тандем преподавателей, мы тоже дополняли друг друга. У нас было идеальное сочетание характеров для того, чтобы помогать людям переживать то, что они давно считали известным, — переключать внимание с головы на тело, а затем возвращаться обратно в целостность единого существа. Впоследствии Алан попросил меня проиллюстрировать книгу образцами моей каллиграфии. Мы решили, что свободно текущие мазки кистью рукописного (травяного) стиля лучше всего выявят путь воды, которому следует Дао.
Закончив главу «Дэ — добродетельность», Алан сказал мне с необычайным блеском в глазах: «Наконец-то я удовлетворил себя и своих читателей учёностью и интеллектом. Теперь до конца книги будут только шутки и сюрпризы!» Алан надеялся донести Дао до своих читателей в том виде, в котором он его практиковал и переживал в повседневной жизни. А в жизни Алана открывались новые горизонты. Он снова стал как ребёнок, который охотно выбирает новое и легко следует неизбежным поворотам на пути течения энергии.
Во время нашего последнего совместного семинара в Исалене, под конец послеобеденных занятий, на всех нас низошёл дух веселья и благополучия, и мы начали смеяться, танцевать и кататься по травянистым склонам. Воодушевлённые, мы с Аланом направились в наши апартаменты в обнимку, похлопывая друг друга по спине. Алан в очередной раз поразил меня своим красноречием, заговорив об удачной неделе, проведённой нами в Исаленском институте. В его словах я почувствовал какой-то прорыв; он излучал радость и беззаботность. Тогда он открыл новую возможность поведать мне о своих чувствах: «Да… Ха… Хо… Ха! Хо… Ла-тя-ом-ха… Дег-дег-те-те… Та-де-де-та-та-та… Ха-те-те-ха-хом… Те-те-те…» Мы протанцевали и проболтали всю дорогу до вершины холма. Каждый встречный понимал, о чём мы говорим. Алан тоже знал, что никогда раньше — даже в лучших своих книгах — он не выражался яснее, чем тогда.
На мемориальном собрании по случаю годовщины смерти Алана Уотса в Дворце изобразительных искусств в Сан-Франциско кто-то из аудитории спросил Жано Уотс: «Как вам жилось с Аланом?» Она ответила: «Никогда не скучно. Это был человек с шутками и сюрпризами. Самый большой сюрприз был шестнадцатого ноября прошлого года». В тот последний вечер своей жизни Алан играл воздушными шарами. Описывая ощущение невесомости и парения, он сказал: «Это похоже на то, как мой дух покидает тело». Ночью он отправился в новое путешествие духа, пошёл по ветру, весело смеясь.
Он оставил нас, живущих, которым сильно недостаёт его и его бравурной человеческой живости. Он оставил также пустые страницы, на которых должны были появиться две главы «шуток и сюрпризов», завершающие начатую летом книгу о Дао. Многие из нас — тех, с кем Алан встречался во время длившихся всё лето семинаров по даосизму и обсуждал «Путь воды» во время самонаписания этой книги, — знали, что в двух последних из семи запланированных глав Алан намеревался показать, как древняя, вневременная китайская мудрость может стать лекарством от всех западных бед. Но парадоксально то, что для успеха «лечения» эта мудрость должна восприниматься не как лекарство, не как интеллектуально принимаемая пилюля; ей нужно дать возможность радостно впитаться в наше естество и преобразить индивидуальные жизни людей, а через них и наше общество.
Эльза Гидлоу, давняя знакомая и соседка Алана, неоднократно говорила со мной об этом. Она подытожила наши разговоры написанием следующего:
Он видел, что современный технократический человек, в своей попытке достичь абсолютного контроля над природой (от которой он всеми силами стремился себя отделить) и вообще над всеми аспектами человеческой жизни, попал в ловушку, из которой не может выбраться. Расширение сферы контролируемого приводит к необходимости распространять контроль дальше — до тех пор, пока «контролирующий» не оказывается в безвыходном положении. Алан любил повторять совет, который Лао-Цзы давал императорам:
«Правьте большой страной так, словно вы жарите мелкую рыбёшку: легко». Однако следует понять, что Алан никогда не воспринимал «путь воды» как легкомысленный или равнодушный образ жизни. Вода не просто течёт вниз. Вода, как и любая жидкость, также покидает поверхность земли, ручьёв, рек, океанов, чтобы подняться в верхние слои атмосферы, что является своеобразным «выдохом», за которым снова следует «вдох», когда вода возвращается на землю в виде росы или дождя. Тем самым она описывает замечательный круг, проходит через несколько живых стадий, и при этом никто никого не контролирует; в круговороте воды нет «босса», однако всё-всё в нём случается так, как оно должно случаться — цзы-жань.
Как именно Алан собирался поведать Западу о необходимости постижения Пути Дао в последних главах, мы можем только догадываться. Мы знаем лишь, что Путь Дао преобразил Алана, когда Алан позволил ему пропитать себя — и тогда сдержанный, даже несколько чопорный англичанин, живущий преимущественно у себя в голове, в зрелые годы стал раскрепощённым, спонтанно игривым, весёлым мудрецом с мировым именем. Он верил, что широкое распространение фундаментальной даосской мудрости сможет подобным же образом преобразить Запад. Эта книга должна была стать его вкладом в этот процесс.
Поэтому, когда все пальцы указали на меня как на того, кто должен дописать незавершённую книгу, я понял, что мне не следует подражать Алану и пытаться мыслить его мыслями, а нужно, пользуясь своим знанием этого человека, показать, куда он прибыл. Мои первые пробы были сентиментальными и напоминали некролог. Я начал переживать снова все свои встречи с Аланом. Я хотел показать читателям облик Алана Уотса как целостного человека, а не только как блестящего писателя и мыслителя. Я писал о нашей первой встрече и танцах на побережье в Санта-Барбаре, о нашем первом обеде в восточном стиле, когда Алан говорил по-японски больше, чем я. Я писал о захватывающих событиях и мгновениях во время наших многочисленных совместных семинаров, в ходе которых убедительно проявилось естественное Дао Алана как человека-учителя.
Помню один новогодний праздник, на котором мы предложили слепому барабанщику отбивать ритм нашего рукописного, каллиграфического диалога. И тогда все переняли размашистые движения наших чернильных кистей и тоже начали танцевать кистями по бумаге, совершая каждый свои неповторимые движения. Помню, как в другой раз мы с Аланом ввели слепую девушку в мир нашего разума-тела, прикасаясь к ней и направляя её гак, что через некоторое время она смогла видеть и чувствовать нас своим внутренним видением. Я помню ритуалы и игры, затеваемые нами: венчание, которое из гнетущей процедуры превратилось в празднование духа любви и единения, импровизированные тя-но-ю, или чайные церемонии, совершаемые благоговейно, но с нетрадиционной посудой.
Алан Уотс любил развлекать философией и видел в этом своё призвание. Он всегда радовал слушателей и радовался сам. Он легко переходил от обычной академической серьёзности через подробное разъяснение к новым радостным уровням естественного самопознания.
Однако эти воспоминания — не более чем мысли о прошлом. Что происходит с Аланом сейчас? В чём его нынешние, непрекращающиеся «шутки и сюрпризы»?
Накануне нового 1974 года, когда шёл сорок девятый день Аланового путешествия в бардо[1.1] и оставалось лишь несколько дней до того дня, когда Алану должно было исполниться пятьдесят восемь, мне приснился необычный сон, место, время и действующие лица которого несколько раз менялись. Я был в Китае и, как мне казалось, присутствовал на церемонии отпевания монахами моего отца. Затем место действия преобразилось в круглое помещение Алановой библиотеки, где он сам проводил богослужение, разговаривая по-китайски голосом моего отца. Я играл на флейте, но она издавала звук гонга, к которому примешивались удары деревянных тарелок. Затем Алан превратился в моего отца и заговорил на неизвестном, но совершенно понятном мне языке. Громкий раскатистый голос постепенно стал звуками бамбуковой флейты, на которой я играл, следя за его устами. Видимая мной панорама сузилась до небольшого пустого пространства между его губами, а затем я оказался в помещении, где кружились разноцветные огни и раздавались причудливые звуки, которые постепенно затихали, пока не осталось одно умиротворяющее звучание бамбуковой флейты. Я проснулся, не зная, кто я, где нахожусь и когда всё это происходит.
Следующее, что я помню, был полёт по небу (на самолёте ли?) и прибытие в Аланову библиотеку в середине первого дня нового года.
Впервые со времени его ухода в ноябре я почувствовал себя подлинно близким к нему. Я сидел на террасе его дома и слушал, как долина и холмы эхом вторят звукам моей флейты. Рядом, в комнате, на алтаре покоился прах Алана.
Был прекрасный солнечный день. Позже я надел горные ботинки Жано, бросил на плечи накидку, взял Аланову тибетскую палку для ходьбы и пошёл вниз по маленькой тропинке в направлении леса. Звук бамбуковой флейты уносил меня к Алану, к тому, что можно назвать его вечным духовным обликом. Возвращаясь по той же тропе, уже почти у самой вершины холма, я неожиданно заметил перед собой яркий цветок, похожий на орхидею. Я спросил его: «Что такое повседневное Дао?» И тогда орхидея — по-китайски «ланл», второй слог имени моего друга — ответила: «Воистину ничего особенного».
Мы не слышим, чтобы природа кичилась тем, что она природа или чтобы вода проводила симпозиумы по технике течения. Люди попусту расходуют очень много мыслительной энергии. Человек Дао живёт в Дао, как рыба в воде. Если мы пожелаем преподать рыбе то, что вода состоит на две трети из водорода и на одну треть из кислорода, рыба будет смеяться до упаду.
Прошло несколько месяцев, в течение которых я упорно заполнял пустые страницы этой книги. В конце концов я выбросил всю свою писанину в мусорный ящик и тут же вспомнил одно утро в Чикаго. В конце семинара Алан выглядел необычайно уставшим и немного заговорившимся, и тут ему задали ещё один сверхинтеллектуальный-серьёзнее-чем-сама-жизнь вопрос. Прошло несколько мгновений. Двое нас, бывших с Аланом накануне вечером и до этого, прекрасно знали, что Алан решил использовать эту удобную минутку для того, чтобы немного прикорнуть, тогда как слушатели с почтением смотрели на него, полагая, что он погрузился в медитацию и глубоко обдумывает вопрос. Когда он снова пришёл в себя, попытался вспомнить вопрос и понял, что полностью забыл его, он очень ловко умудрился выдумать на ходу ещё-более-сверхинтеллектуальный-серьёзнее-чем-самая-серьёзная-жизнь ответ, поразив нас всех своим красноречием.
Слышу, как Алан смеётся. Всякий раз, когда я чувствую, что мои мысли запутались, я обращаюсь к нему. И во всех наших духовных диалогах ответ Алана неизменно остаётся простым:
«Ха-ха-ха-ха-ха хо-хо-хо-хо-хо хахахахахахаха…» Давайте же, в таком случае, будем от души смеяться все вместе, о люди Дао! Ведь Лао-Цзы учил нас, что Дао было бы не Дао, если бы мы не смеялись.
Предисловие автора
Некоторые китайские философы, жившие, вероятно, в –V и –IV столетиях, излагали идеи и представления о жизни, которые впоследствии стали известны как даосизм — путь сотрудничества человека с миром природы. Отражение принципов даосизма мы находим в структурах течения воды, газа, огня, в фактуре камня и дерева, а также — в разнообразных произведениях искусства. Всё сказанное этими китайскими философами чрезвычайно актуально для нас в XX веке, когда с каждым днём нам становится всё очевиднее, что наше стремление с помощью техники подчинить себе природу и заставить её «выпрямиться» может иметь самые катастрофические последствия.[2.1]
Сомневаюсь, чтобы нам удалось дать строго научное и объективное описание того, о чём думали древние китайские философы, потому что нас отделяют от них целые эпохи, тогда как отголоски исторических событий напоминают затихающее эхо произнесённых слов или расходящиеся волны на поверхности воды. Нам трудно установить точный смысл использовавшихся тогда китайских слов, и хотя я ценю строгую методологию научных исследовании и в этой книге всячески стараюсь следовать ей, меня больше интересует значение этих далёких философских отзвуков для меня и нашей современной исторической ситуации. Другими словами, есть определённый смысл в том, чтобы досконально изучить филологию древнего языка или попытаться выяснить, что на самом деле происходило в те отдалённые времена. Но что делать с этими знаниями? Когда мы изучим прошлое как можно более подробно, нам предстоит научиться использовать его в контексте современности — и в этом я вижу основную задачу настоящей книги. Я хочу изложить и интерпретировать в понятных нам терминах основные принципы таких писаний, как «Дао Дэ Цзин», «Чжуан-цзы» и «Ле-цзы», сопровождая изложение как можно более точными переводами исходных текстов — то есть избегая парафразирования и поэтических домыслов, следуя принципам искусного переводчика Артура Уэли, хотя и с небольшими оговорками.
Читатель сразу заметит, что многим я обязан разработкам и методике Джозефа Нидхэма и его коллег из Кэмбриджского университета, которые издали многотомный труд «Наука и цивилизация в Китае». И хотя я не отношусь к этой работе как к гласу Божьему, она является, по моему мнению, наиболее значительным историческим трудом нашего столетия. Нидхем обладает даром излагать полностью документированные научные сведения так, что его книга читается, как роман, и я отдаю должное его научным трудам и личным встречам с ним, которые способствовали углублению моего понимания Дао. Он также понимает, что написание книг по истории и философии, как и любое научное исследование, является коллективной работой, и поэтому деятельность этого учёного больше напоминает дирижирование оркестром, нежели сольное выступление. Я искренне сожалею, что учёные-китаеведы, особенно в Америке, крайне придирчивы и занимаются в основном критикой работ друг друга. В то же время Нидхэм неизменно великодушен, хотя при этом и не умаляет своей целостности. В настоящей книге я постараюсь показать, как принципы даосизма примиряют индивида с обществом, упорядоченность со спонтанностью, единство с множественностью.
Короче говоря, я не собираюсь проводить консилиум в поисках статистически достоверного ответа на вопрос о том, каким китайцы видели когда-то или видят теперь даосский образ жизни. Такие скрупулёзные исследования культурной антропологии обладают своими достоинствами, однако меня больше интересует то, как эти древние идеи играют на арфе моего мозга, которая, разумеется, настроена с помощью камертона современной западной культуры. Хотя я ни в коем случае не пренебрегаю точной описательной информацией — Буквой, — очевидно, что сфера моего исследования — Дух, — непосредственное постижение образа жизни, называемого следованием Дао.
Предварительные соображения. (Пролегомены).
Библиография
Чтобы избежать громоздких примечаний, библиографические ссылки на западные источники содержат лишь фамилию автора и номер его книги в библиографии, например, H. A. Giles (1) или Leggе (2). В библиографии имеется отдельный список первоисточников на китайском языке, названия которых в ссылках приводятся в западной транскрипции, например, «Чжуан-цзы» 12. Китайские иероглифы, соответствующие коротким словам и фразам, печатаются на полях в тех местах, где они встречаются в тексте в западной транскрипции. Каллиграфический текст большинства цитат из китайских источников приводится на страницах 95–112 и 145–150. Важность включения в книгу китайских иероглифов объясняется в первой главе, после прочтения которой даже далёкий от науки человек, я уверен, найдёт их полезными.
Перевод с китайского
Я должен признать, что никоим образом не являюсь таким выдающимся знатоком китайского языка, как переводчики Гайлз, Уэли, Демивилль, Гурвиц, Бодд, Уотсон или Нидхем — не говоря уже о таких китайских мастерах английского языка, как Ху Ши И или Линь Юдан. Однако у меня хватает самонадеянности полагать, что я понимаю принципы даосизма несколько более глубоко, нежели те учёные, интересы которых ограничиваются филологией. Поэтому, когда я использовал в своей книге чужой перевод, я всегда отмечал это — например: пер. Lin Yutang (1). Когда я сравнивал несколько переводов одного и то же отрывка, а затем вносил изменения в один из них, я обозначал это так: пер. Watson (1), с изм. автора. Когда же перевод был полностью моим, я делал примечание: пер. автора. Должен признаться также в своей любви к таким латинизмам, как ibid., [sic], q.v., et seq. и e.g., которыми принято сокращать длинные выражения типа «из той же работы», «верьте или не верьте, но здесь написано именно так», «смотрите упомянутый источник», «и далее», «например». Перевод этих сокращений можно найти в любом хорошем словаре английского языка.
Транскрипция
На сегодняшний день не существует во всех отношениях удовлетворительного способа транскрипции китайских и японских слов. Слово «Дао» произносится как «дау» в Пекине, «тоу» в Кантоне и «доо» в Токио. И если бы мне вздумалось заменить одним из этих слов общепринятое Дао (которое в настоящей книге, начиная с этого места, будет рассматриваться как обычное английское слово и не будет выделяться курсивом), я своевольно нарушил бы традицию, которая сложилась в британской, американской и в значительной части европейской литературы о Китае. Существует также слово, транскрибируемое как «тао» (и произносимое в Пекине «тоу»), которое, в зависимости от высоты тона гласной и контекста использования, может означать «желать», «безрассудство», «надменность», «сомневаться», «вытаскивать» или «вычищать», «переполнять», «ножны» или «колчан», «пояс» или «верёвка», «обжорство», «персик», «распутство», «бракосочетание», «убегать», «барабан», «плакать», «рыскать», «завязывать» или «заплетать», «печь для обжига глиняной посуды», «быть довольным», «просить», «наказывать» или «уничтожать», «болван» (в обоих значениях этого слова), «высокие волны» и «пакование вещей».
Прежде чем называть это глупым, подумайте сколько значений имеет в английском языке слово jack[3.1] — причём без тональных ударений, которые помогают различать их. Однако в китайском языке практически каждому значению слова «тао» соответствует отдельный иероглиф.
В англоязычном мире общепринятой системой транскрипции китайских слов является система Уэйда – Гайлза, основные фонетические правила которой изложены ниже[3.2], поскольку несмотря на все несовершенства этой системы я буду пользоваться именно ею. Англоязычный читатель-неспециалист никогда не догадается, как произносятся слова, записанные по этой системе, и я даже подумал как-то, находясь в шутливо-злобном расположении духа, что профессора Уэйд и Гайлз изобрели её, чтобы воздвигнуть препятствие между простыми необразованными людьми и подлинными учёными. В качестве одной из альтернатив системы Уэйда – Гайлза можно привести неуклюжее изобретение преподобного профессора Джеймса Леджа. Для звуков, которых нет в английском языке, он предлагает ввести новые символы — так что вместо
Проблема транскрипции иероглифов приобрела ещё более комичный оборот, когда незадолго до Второй мировой войны японские власти попытались ввести новую систему записи японского алфавита. Тогда гора
В настоящей книге я мог также использовать гротескный алфавит Международных фонетических символов, с помощью которого китайские слова записываются в Forest (1), но тогда ни один обычный читатель ничего бы не понял. В действительности же, затронутая нами проблема неразрешима. Помнится, когда я был маленьким, я решил записать всё известное мне так, чтобы оно было понятно людям, которые будут жить через тысячу лет. Но вскоре я обнаружил, что для этого мне придётся вначале изобрести таблицу произношения букв нашего алфавита, а для этого я должен был воспользоваться тем же самым алфавитом! Подобно тому как при некоторых экономических системах богатые становятся ещё богаче, а бедные ещё беднее, в сверх специализированных областях современной науки учёные становятся ещё большими учёными, тогда как неучи — ещё большими неучами, так что в конце концов эти два класса перестают понимать друг друга вообще. Я посвятил свою работу попытке преодоления этой пропасти и поэтому ниже собираюсь открыть несведущим тайны транскрипции мандаринского на наречия китайского языка по системе Уэйда – Гайлза.
Исторические заметки
До недавнего времени считалось, что Лао-цзы был исторической личностью, известной также под именами Лао-дань и Ли-эр жившей во времена Конфуция (Кун Фу-цзы) — то есть в –VI или –V веках, тогда как временем жизни самого Конфуция принято считать период с –552 до –479 года. Имя Лао-цзы означает «Старый Мальчик» и происходит от легенды, что он родился с седыми волосами. Время его жизни датируется по сомнительному отрывку из сочинения историка Сыма Цянь (с –145 до –79), в котором говорится, что Лао-цзы заведовал императорской библиотекой в столице Ло-ян, где в –517 году его встретил Конфуций.
Ли [Лао-цзы] сказал Куну [Конфуцию]: «Люди, о которых ты говоришь, умерли, и их кости превратились в прах; от них остались только слова. Если у благородного мужа появляется возможность, он поднимается высоко; но если время не благоприятствует ему, он уступает силе обстоятельств. Я слышал, что хороший купец, хотя он и накопил много богатств, на людях кажется нищим; и что благородный муж, хотя он и наделён добродетелями в совершенстве, на первый взгляд кажется глупым. Прекрати быть надменным и откажись от многих своих желаний, льстивых манер и своенравной воли — от всего этого тебе не будет проку. Мне больше нечего тебе сказать».
Предание гласит, что после встречи Конфуций изрёк:
Я знаю, как летает птица, как плавает рыба и как бегает животное. Но то, что бежит, можно догнать, то, что плывёт, можно поймать на крючок, а то, что летит, можно подстрелить из лука. Между тем есть дракон: я не могу сказать, как он взмывает на ветру, парит меж облаков и возносится к самому небу. Сегодня я видел Лао-Цзы и могу сравнить его лишь с драконом.
Сыма Цянь добавляет к этому:
Лао-цзы постигал Дао и его добродетель, и совершенство своё он видел в том, чтобы быть сокрытым и оставаться неизвестным. Долгое время он пребывал в столице Чжоу, но потом, видя упадок династии, отправился в путешествие к северо-западным вратам империи. Страж ворот Инь-Си сказал ему: «Ты собираешься уйти и больше не возвращаться; изволь же прежде написать для меня книгу». Тогда Лао-Цзы написал книгу в двух частях, выразив в ней в более чем пяти тысячах иероглифов своё понимание Дао и его добродетели. Лао-Цзы был благородным мужем, который предпочитал оставаться в неизвестности.[4.1]
За последние пятьдесят лет китайские, японские и европейские учёные путём дотошного изучения текста книги Лао-цзы «Дао Дэ Цзин» пришли к более или менее всеобщему согласию по поводу того, что эта книга представляет собой сборник древних даосских изречений. По мнению учёных, этот сборник был составлен несколькими авторами в –IV веке — то есть не раньше времени жизни Чжуан-цзы, который, согласно Фун Ю-Лану, писал свой трактат где-то между –369 и –286 годами[4.2]. Принимая во внимание противоречивость сведений, получаемых в результате изучения текстов Нового Завета, я не знаю, насколько серьёзно следует относиться к превращению Лао-Цзы из исторической фигуры в легендарную. Создаётся впечатление, что, начиная со второй половины XIX века, среди учёных западного толка, включая также японских и китайских, установилась традиция высказывать сомнения по поводу исторической реальности всех «легендарных» личностей прошлого — особенно если это фигуры религиозных или духовных лидеров. Пройдёт много лет, прежде чем мы узнаем, была ли эта традиция современных учёных просто данью моде или же попыткой проводить честные исследования. Чтобы угодить своим профессорам, многие хорошие студенты к концу учёбы становятся убеждёнными скептиками и окружают свои разработки аурой научной объективности, без которой не обойтись при защите диссертации. Зная, что педанты рассматривают текст «через увеличительное стекло», порой удивляешься, как при этом им удаётся не замечать то, что очевидно с первою взгляда.
По-моему, «Дао Дэ Цзин», «Книга о пути и его добродетели», вполне может быть произведением одного человека, если допустить, что в ней, возможно, имеются незначительные позднейшие приписки, а также явные и мнимые несоответствия, которые можно встретить в работе любого философа. Лаконичный, афористичный и таинственный стиль прослеживается на протяжении всей книги, так же как и сам ритм изложения:
«Дао такое-то и такое-то, и поэтому мудрец должен вести себя так-то и так-то». Сравнивая эту книгу с книгой Чжуан-цзы, мы обнаруживаем, что последняя совсем не похожа на неё. «Чжуан-цзы» — книга непоследовательная, полемическая, повествовательная и настолько юмористическая, что, читая её, не раз разражаешься хохотом. Поэтому, с эстетической точки зрения, две эти книги представляются нам сочинениями различных личностей. При современном состоянии наших знаний мы не можем, как мне кажется, быть окончательно уверенными в справедливости тех или иных суждений по поводу авторства этих древних книг, если вообще когда-либо у нас будут достаточные основания для подобной уверенности.
Однако датировка времени жизни Чжуан-цзы (или Чжуан-чжоу) никогда не вызывала особых разногласий, поскольку и консервативные, и модернистские учёные соглашаются в том, что он жил в –IV веке. Чжуан-цзы имел такое же отношение к Лао-Цзы, как св. Павел к Иисусу, хотя было и отличие: св. Павел никогда не повторял слов Иисуса, тогда как Чжуан-цзы часто цитирует Лао-Цзы. Линь Юдан сопроводил перевод каждой главы Лао-Цзы пространными отрывками из Чжуан-цзы в качестве комментария, и такой подход работает отменно, поскольку читатель видит в Чжуан-цзы развитие и конкретизацию немногословных высказываний Лао-Цзы.
Х. Г. Крил говорит: «Насколько я могу судить, „Чжуан-цзы“ — самая тонкая из всех философских работ, на любом языке»[4.3]. Мнение такого учёного заслуживает уважения. Китайские литераторы также единогласны в том, что это поистине выдающееся литературное произведение, тогда как многие другие читатели, подобно мне, любят Чжуан-цзы за то, что он, в отличие от большинства других философов всех времён и народов, не принимает себя с болезненной серьёзностью, и поэтому его произведению присущ весьма своеобразный юмор. Чжуан-цзы может высмеивать самые глобальные идеи, не умаляя их достоинства; в противоположность этому, он делает их даже более подлинными и глобальными именно потому, что они комичны. Смех и мистицизм, то есть подлинная религия, встречаются довольно редко. Подобное отношение можно встретить также в литературе чань- или дзэн-буддизма, а также в стиле жизни многих его современных последователей, что, возможно, связано с историческими связями даосской и дзэнской традиций.
Больше сомнений высказывается по поводу датировки книги «Ле-цзы». И хотя её традиционно относят к –III веку, в ней можно проследить некоторые буддистские идеи, что позволяет датировать её первыми столетиями христианской эры, то есть +I или +II веком. Ле-цзы тоже часто критикует то, что Крил называет сянь-даосизмом, противопоставляя его созерцательному даосизму. Сянь-даосы занимаются поисками бессмертия и сверхъестественных сил с помощью специальных «йогических» практик, которые, по-видимому, были распространены среди даосов во –II и –I столетиях. Сянь означает «бессмертный» — так называли человека, предохранившего свою плоть от распада с помощью дыхания, диеты, магических снадобий и сбережения семени путём выполнения упражнений, напоминающих тантрические йогические практики. Когда кожа «бессмертного» становится старой и морщинистой, он, как змея, сбрасывает её и под ней оказывается молодое здоровое тело[4.4].
Полемика с сянь-даосизмом содержится также в книге «Хуай пан цзы», которая была написана при поддержке принца Хуай Пана, родственника и вассала императора У по имени Лю Ли. Датировка этой книги (около –120 года) вполне надёжна. О ней Крил говорит:
Книга, написанная под его покровительством несколькими учёными и названная «Хуай пан цзы», эклектична, однако даосское звучание преобладает в ней. В ней неоднократно упоминаются методики поиска бессмертия, однако, как мне кажется, нет ни одной рекомендации воспользоваться ими. Напротив, в книге часто говорится, что жизнь и смерть — одно и то же, что к ним не следует стремиться и их не следует бояться. Книга высмеивает контроль дыхания и гимнастику, которые имеют своей целью сохранить тело, но на деле лишь запутывают разум.
В настоящей книге основной акцент делается на созерцательном даосизме, а не на сянь-даосизме. Моих познаний в последнем недостаточно, чтобы систематически изложить его принципы или оценить его но достоинству. Меня больше интересует то, что буддисты называют Путём Мудрости (праджней), а не то, что они называют Путём Силы (сиддхи), потому что неограниченное наращивание возможностей и способностей чаще всего заканчивается погоней за иллюзиями. Тот, кто достиг бессмертия и может полностью управлять своей жизнью, неизменно кажется мне человеком, который обрёк себя на вечную скуку жить в мире без тайн и неожиданностей.
Глава 1. Китайская письменность
Китайскую пословицу «Одна картинка стоит тысячи слов» часто цитируют, и это не удивительно, ведь показать всегда намного легче, чем объяснить. Как известно, китайский язык уникален, поскольку использует не алфавит, а специальные символы — иероглифы, которые вначале были изображениями и общепринятыми обозначениями. Шли столетия, и от царапанья иероглифов на костях и бамбуке перешли к написанию их кистью на шёлке или бумаге, и теперь лишь немногие из них своим видом напоминают первоначальные очертания и предметы, которые они когда-то обозначали. С тех пор значительно возросла степень их абстрактности и сильно увеличилась их численность.
Большинство западных людей — фактически, большинство «алфавитных» людей вообще — и даже некоторые китайцы считают, что иероглифическая форма письменности недопустимо сложна и неэффективна. В последнее время часто можно услышать разговоры о «рационализации» китайского языка, например, с помощью введения алфавита наподобие японских азбук хиригана и китакана[5.1]. Но я уверен, что это будет катастрофа.
Мы, скорее всего, не отдаём себе отчёта, в какой мере «алфавитные» люди пользуются символами. Международные аэропорты и автострады испещрены знаками, смысл которых очевиден человеку, каким бы ни был его родной язык. В таблице 1 я привожу некоторые такие знаки, а в таблице 2 показано, как они могут использоваться для построения предложений. Дайте простор воображению, и вам станет очевидно, что на основе этих образов можно построить богатый визуальный язык, который легко может научиться понимать каждый, не изучая нового разговорного языка. Слова этого языка каждый будет произносить на своём родном наречии. Однако потребуется немало времени, прежде чем на этом языке появится литература и на нём можно будет выражать утончённые оттенки мыслей и чувств. Однако он легко дастся компьютерам, тогда как таблица 2 показывает, что такие символы могут передавать сложные отношения или конфигурации (гештальты) намного быстрее, нежели длинные, одномерные алфавитные предложения. Ведь графический символ с первого взгляда говорит намного больше, а места занимает намного меньше, нежели слово, записанное на линейном, алфавитном языке, который, к тому же, для понимания требует, чтобы его умели читать. Да и может ли не быть связи между продолжительностью времени, которое необходимо для «окончания» образования, и многими километрами печатных строк, по которым человек должен для этого пробежать глазами?
Дело в том, что естественная вселенная не является линейной системой. Она включает в себя бесконечное число изменчивых деталей, которые взаимодействуют одновременно, и поэтому нужны неисчислимые эпохи, чтобы с помощью линейного алфавитного языка выразить хотя бы одну из этих деталей.
Астрономические, астрологические и метерологические
Математические и электрические
Указатели направления, типографические и предупреждающие
Химические (архаические)
Религиозные и политические
Разные (смысл очевиден)
Эта простая история едва ли нуждается в переводе
Примеры составных символов
Что уж и говорить тогда обо всей вселенной! Возьмите, например, одну планету Земля или то, что происходит в одном маленьком пруду, или же, если на то пошло, структуру одного атома. Теперь самое время от проблем языка перейти к даосской философии, потому что книга «Дао Дэ Цзин» начинается утверждением о том, что Дао, о котором можно сказать, не является вечным (или настоящим) Дао. Однако даосская философия не останавливается на этом; она идёт дальше и говорит, что существует другая возможность понимания и постижения процесса развития природы, помимо выражения его с помощью слов. Ведь в конце концов сам мозг, вместилище разума, нам не удастся описать с помощью лингвистических построений, даже если этим занимаются выдающиеся нейрофизиологи. Вот и получается, что иероглифические языки немного ближе к природе, нежели линейные. В каждое мгновение природа является совокупностью одновременно существующих структур, тогда как иероглифический язык — это всегда последовательность структур. Поэтому иероглифический язык тоже линеен, но всё же линеен не в такой мере, как язык алфавитный.
Ниже мы ещё будем обсуждать эту ключевую идею: что организм наделён способностью разумного понимания, выходящего за пределы слов и сознательного внимания, умением обращаться с любым числом изменяющихся параметров одновременно. Сейчас достаточно лишь упомянуть, что организация тысяч происходящих в теле процессов и управление ими с помощью нервной системы недоступны сознательному мышлению и планированию — не говоря уже об организации связей этих процессов с «внешним» миром.
Итак, как я уже сказал, нужны годы и годы для того, чтобы новый искусственный иероглифический язык стал литературным. Но зачем создавать себе лишние трудности, если у нас уже есть китайский язык?! Его умеют читать по крайней мере 800 000 000 человек, причём как минимум семью способами — по числу основных диалектов, не считая японского, которые отличаются друг от друга сильнее, нежели изысканная речь лондонского интеллектуала отличается от жаргона новоорлеанского джазиста. Более того, основная форма этого языка не изменялась в течение двух с половиной тысяч лет, так что каждый, кто говорит в наши дни по-английски, встретит намного больше трудностей с пониманием Чосера[5.2], нежели современный китаец — с пониманием Конфуция. В наши дни на роль международного языка претендует английский, этот невероятно сложный язык с развитой фразеологией, тогда как испанский, например, намного проще. Может быть, когда-нибудь китайский станет вторым — письменным — мировым языком?
Поделиться книгой: