Хозяин болота: повести

— Ладно, — бросил он дочери, — жди теперь своего счастья. Говорят же: кто Хозяина увидит — тому счастье падает…

6

Подходя к своей избе, Никита Иваныч услышал тяжелую бессвязную песню. Кто-то угрюмо орал хрипнущим голосом, со стоном переводя дух между словами.

— Никак, Иван Видякин напился, — сказал он Ирине. — Ишь, куролесит.

Но когда дед Аникеев вышел из проулка, то увидел шесть как попало стоящих бульдозеров с широченными гусеницами и самоходный экскаватор. Тут же из-под крайнего трактора вылез его, Завхоза, кобель Баська и, качаясь, направился к хозяину.

Неожиданно появившаяся техника возле аникеевского двора и неустойчивый на ногах пес так удивили старика, что он остановился и поискал гаазами место, куда бы присесть.

— Гляди-ка, дочка… — проговорил он.

Ирина прошла мимо, держа на руках непросохшие холсты, как держат иконы во время крестного хода.

Баська уткнулся в ноги хозяину и выгнул спину, поджимая живот.

— Ты чего, Баська? — испуганно спросил Никита Иваныч.

Кобель тупо уставился на хозяина красными глазами и качнулся. Из его пасти откровенно несло крепким водочным перегаром.

«В то-о-ой степи — в глухо-о-ой схорони — и меня-я-я…» — орал кто-то в пустующей избе напротив аникеевского дома.

— Баська, домой! — скомандовал Завхоз.

Пес пугливо шарахнулся, но здесь же развернулся к хозяину и оскалил пасть в немом рыке. Никита Иваныч поднял с земли сук и со всей силы вытянул кобеля по боку. Отброшенный ударом, он перевернулся и, повизгивая, уполз в подворотню. Не выпуская из рук палки, дед Аникеев поднялся на крыльцо пустующей избы и распахнул дверь. В полумраке заброшенного жилища, на голом некрашеном полу спали неизвестные люди. Дурной, болезненный храп вырывался из гортаней, кто-то стонал и просил пить, будто раненый в госпитале, шелестели сухие губы и языки. Только один мужик, голый до пояса, сидел у растворенного окна и выкрикивал песню.

— Здорово, люди добрые! — поприветствовал дед Аникеев и встал у порога.

Мужик резко оглянулся и, вытаращив кровяные глаза, прижался спиной к подоконнику.

— Черт, черт! — выкрикнул он. — Уйди от меня! Не трогай! Не трогай меня!

— Сам ты черт, — бросил Никита Иваныч. — Вы что за люди? Откуда прибыли? Кто такие?

Мужик потряс головой, сморщился.

— Фу… И напугал же… Чего ты такой грязный? — он осмелел и глянул на старика с любопытством. — А самогонки у тебя не найдется, папаша? Голова трещит — труба.

— Кто такие? — сурово спросил дед Аникеев и пристукнул сучком об пол. Он заметил, что за большой русской печью стоит единственная раскладушка, на которой кто-то спит, укрывшись белым, чистым одеялом. Рядом с кроватью, на табурете, лежала аккуратно свернутая одежда.

— Люди мы, люди, старина, — забормотал полуголый. — И душа горит у нас. Дай самогонки, а? Не дай пропасть похмельной смертью. Ты, может, это… хозяин этой избы? Так, прости, гостям должен рад быть. Чего строжишься?

— Хозяин, — отрезал Завхоз. — Говори, зачем в Алейку пожаловали?

— На какое-то болото… — тоскливо протянул полуголый, сжимая голову. — Мелио… мелио… орировать…

— Как это? — не понял дед Аникеев.

— Черт его знает, — сказал мужик, страдая от головной боли, — кажется, обводнять… Дай, старичок, мале-енечко…

— Обводнять? — ахнул Завхоз и чуть не сел на порог. — Да неужто обводнять?

— Ну… — простонал полуголый, — то ли обводнять, то ли осушать — не помню. Что-то нам говорили…

Он почувствовал, что старик заинтересовался и, ожив на минуту, глубокомысленно потер лоб.

— Та-ак, — проронил мужик. — В пустыне мы чего-то осушали. Потом ездили обводнять… Потом опять осушали… В том году обводняли… Значит, нынче осушать будем. Ну так налей, дед, грамм сотню-другую, а? Захочешь — осушим, захочешь — обводним. Мы такие ребята…

— А точнее-то знаешь? — напирал Завхоз.

— Точнее у начальника спроси. Мы люди подневольные, под хозяином ходим. Эй, Кулешов, тут старик пришел, — полуголый, ступая через спящих, подобрался к раскладушке. — Говорит, самогон есть. Купи, а?

— Чего тебе, Колесов? — сердито спросил начальник и отвернулся лицом к печке. — Ты угомонишься наконец? Ну, алкаши, завтра я вам дам! Капли у меня не получите.

— Старикан, грю, пришел, — мужик попытался сделать стойку «смирно», — про работу пытает.

— Где? — Кулешов приподнялся на локте. — Зови сюда.

Никита Иваныч, стараясь не наступать на спящих, пробрался к начальнику. Колосов терпеливо ждал, сглатывая сухим горлом.

— Если ты наниматься, старик, то работы пока нет, — сухо сказал начальник. — Погоди немного, через месяц будет. Сейчас нам только повариха нужна.

И дед Аникеев вдруг растерялся. Он узнал того самого человека, что встретил на распутье недалеко от поселка. Дорогу еще показал тракторной колонне.

— Я это… спросить хотел, — замялся дед. — Вы, значит, болото наше обводнять приехали?

— Почему обводнять? — Кулешов зевнул. — Наоборот. Осушать будем и торф добывать. Ну ты через месяц приходи — потолкуем. А может, старуху свою поварихой пришлешь?

— Я же писал… — окончательно растерялся дед Аникеев. — Зачем — торф? Зачем добывать?

— Как зачем? — вздохнул Кулешов и, улегшись, накрылся одеялом. — Электростанцию построили, а топлива не хватает… Говорят, мощность набрать не может… — И засыпая, добавил: — Энергетический кризис… А вам потом сюда электричество проведут. Заживете…

Никита Иваныч попятился и, наступив на чью-то руку, чуть не упал на тяжело дышащих людей. Однако, сохранив равновесие, он развернулся и побежал к двери.

— Эх, ну и люди же зде-есь, — тоскливо протянул Колесов. — Умирать станешь — воды не подадут.

Дед Аникеев вылетел на улицу и остановился, вытирая взмокревший лоб. Угрюмые бульдозеры, опустив лопаты на землю, краснели под восходящим солнцем. Приходя в себя, он обошел технику, оценивающе глянул на болотоходные гусеницы и вдруг, схватив кирпич, со всей силы трахнул им в зубастый радиатор крайнего трактора.

7

Потом он долго сидел у себя на крыльце, переваривая в уме все, что произошло за последние несколько часов. Вспоминал, как шли они с Ириной от болота, как радовался он, посматривая на дочь: а ну как и впрямь сбудется старая примета? Сколько же ей может не везти? Лет пятнадцать рисует, но ни одной картины Никита Иваныч не видел, кроме этюдов. Других художников в видякинских журналах печатают, статьи про них пишут (Аникеев интересовался всем, что связано с художниками), а про дочь хоть бы словечко. Ирина-то говорит, будто в выставках участвует, да где эти выставки увидишь, если в Алейке живешь? Старик и гордился дочерью, и одновременно ощущал какую-то ущербность: выходило-то, будто Никита Иваныч, рассказывая об Ирине-художнице, немного привирал. Кто ее знает? В Алейке, конечно, знают, но как его дочь. А другие люди? Если же ты известный человек, считал дед Аникеев, то тебя везде должны знать и узнавать. Вот и он сам работал завхозом, так любого спроси — ответит. Не зря должность и в прозвище перешла.

Конец дочериному невезению должен был наступить. Ишь, как у нее хорошо журавли получились, а про Хозяина и слов нет: озноб по коже. Глядишь, так и пойдет у нее с рисованием, да еще замуж выйдет!

Хорошо ему думалось, когда шли с болота в Алейку. Тут же будто о стену ударился: ждал обводнителей — приехали осушители.

И никак не мог охватить умом, взять в толк, почему такое случилось. Ведь как на смех вышло, что он сам показал дорогу этой компании на бульдозерах, сам привел их в Алейку, посоветовав там, на распутье, ехать по его следу.

Никита Иваныч страдал. Катерина, хлопоча по хозяйству, несколько раз окликала его, звала в избу, однако он сидел мертвяком.

— Всю ночь где-то черти носили, — поругивалась старуха. — Теперь сидит как пень. Сбесился уж совсем.

— Беда, Катя, — пробубнил дед Аникеев. — Беда пришла…

Разобраться одному в этакой заварухе было не под силу. В другой бы раз он тут же побежал к Ивану Видякину, но вспомнил, что вчера только у них вышла размолвка. К кому еще пойдешь, если населения в Алейке три с половиной мужика. И все-таки, подумав, Никита Иваныч остановился на Пухове. По крайней мере, с ним ругались давно и пора мириться. Подбадривая себя, что сосед — вовсе человек не плохой (а вывертов у кого не бывает?), дед Аникеев как был в затертой болотной жижей одежде, так и подался к Пухову.

Надо сказать, Пухов страдал не меньше Аникеева, причем уже давно. Пока его избирали на общественные должности, единственный офицер-фронтовик (с войны пришел младшим лейтенантом) ходил по Алейке гоголем и даже деревянной ноги под собой не чуял. Во всем разбирался, везде поспевал, и цены, считали, ему не было. Случится кому развод затеять — Пухов уже здесь, как депутат сельсовета. Если не помирит мужика с бабой, то уж вещи разделит — обиженных нет. Или приедет из района уполномоченный какого-нибудь общества — взносы собрать, агитработу провести — сразу к Пухову, и уже с ним идет по дворам.

Но года полтора назад, когда леспромхоз почти уже закрылся — начальство с конторой уехало, а кое-какие рабочие еще оставались, — Пухова разжаловали, можно сказать, до самого нижнего чина — до рядового алейского жителя. Случилось это так. Однажды в Алейке прослышали, что повсюду в деревнях и городах создают товарищеские суды. Мероприятие, конечно, нужнейшее, особенно для такого поселка, как Алейка, где ни сельсовета не стало, ни участкового, ни какого-нибудь другого органа власти. Но жизнь-то общественная — куда ее денешь? — текла, и то пьяница надебоширит, то какое мелкое воровство обнаружится, то злоба между соседями из-за свиньи, которая в чужой огород залезла и грядки потравила. Пухов съездил в сельсовет, уточнил, верный ли слух про суды, и недолго думая собрал алейцев в клубе и объявил, дескать, давайте свой товарищеский суд организуем и председателя выберем. Кандидатуру жители Алейки не обсуждали — кого же еще, как не Пухова? Пухова избрали председателем, а членами трех мужиков, среди которых и Никита Иваныч оказался. Ждать дела долго не пришлось. Скоро в Алейке произошло ЧП: семья вербованных (и семьей-то трудно назвать, сошлись да живут вдвоем), Валентин и Валентина, напившись, чего-то не поделили и разодрались. Она его ударила по голове противнем, а он ее свалил на пол, облил ацетоном и поджег. Валентина выскочила из избы пылающим синим факелом и понеслась вдоль улицы:

— Помогите! Заживо сгораю! Из-за него, проклятого!

Никто и сообразить толком ничего не успел, а Валентин выбежал за нею с одеялом, сбил на землю и потушил огонь. Потом у всего честного народа на глазах взял ее на руки и понес в дом. Несет, целует ее, ластится и приговаривает:

— Милая ты моя, родненькая ты моя, солнышко мое…

Нечто подобное уже случалось в этой семье. Считай, как у них выпивка, так без приключений не обходится. Но на сей раз товарищеский суд решил положить этому конец. Пухов собрал заседание, вызвал Валентина и начал судить.

— В тюрьму его, паразита! — кричала подвыпившая Валентина. — Житья от него нету! Так и маюсь с ним который год!

И народ, присутствующий на суде, тоже стал возмущаться, особенно женщины. Мол, потрафь Валентину сегодня — завтра наши мужики поджигать начнут. Кроме того, другие обвинения посыпались: на работе прогуливает, дрова у соседей приворовывает, в магазине всегда без очереди лезет. Страсти накалил еще и сам Пухов.

— Обливать человека горючим и поджигать — чистой воды фашизм, — сказал он в обвинительной речи. — Это неслыханное преступление, за которое полагается самая суровая кара.

И Валентина приговорили к расстрелу…

В запалке-то приговорили, а как опамятовались — уже после суда — стали мараковать, что к чему. Надо ведь кому-то приговор приводить в исполнение. Тут еще дед Аникеев раздумывать начал: а можно ли к расстрелу-то? А имеем ли право? И вообще, есть ли у председателя бумаги, где написано, что за штука — товарищеский суд? Валентина же, услышав приговор, вдруг кинулась к мужу на шею, обняла, заревела, запричитала:

— Миленький ты мой, родной мой, любимый! Да не хотела я!..

Он ее тоже обнял, плачет, прощения просит и напутствие дает:

— Ты уж по мне-то долго не убивайся. Найдешь кого — выходи замуж. Хоть остаток жизни хорошо проживешь.

А она:

— Не хочу — хорошо! Хочу, как было!

Едва их растащили. Пухов все-таки распорядился одному члену суда пойти домой, взять двустволку и привести приговор в исполнение. Исполнительный член принес ружье и повел Валентина за поскотину. Никита Иваныч, опомнившись наконец от гневной речи председателя суда и сообразив, что на его глазах происходит ужасное беззаконие, кинулся к Ивану Видякину, человеку от общественной жизни далекому, и с его помощью отбил несчастного от рук «правосудия». Дед Аникеев с Пуховым тут же вдрызг разругались, даже за грудки похватались, но их вовремя разняли подоспевшие по тревожному сигналу начальник милиции и прокурор.

Пухову учли его фронтовое прошлое и только разжаловали до самых низов. А так он человек был хороший, попроси помощи — никогда не откажет и совет иногда получше Ивана Видякина даст. Как ни говори, но Пухов далеко умел смотреть и в людях разбирался.

А Валентин же все-таки укокошил свою Валентину…

* * *

Пухов завтракал, сидя за столом в рубахе, кальсонах и без протеза. Старик был бобылем и все хозяйство вел сам.

— А-а, давненько не заглядывал, Никита Иваныч! — обрадовался Пухов. — Давай присаживайся, поснедаем, заодно новости расскажешь. А то я прихворнул, дома сижу…

Дед Аникеев придвинул табурет и сел, облокотясь на стол.

— Погоди-ка! — глаза Пухова озорно и испытующе блеснули. — У меня бутылочка есть, припрятана. Давно берегу.

Завхоз знал, что эта бутылочка — мировая, но сейчас ему было не до этого. Хозяин пошарил рукой за печкой, не вставая со скамейки, и вынул «Перцовку».

— Новости одни нынче, — проговорил Никита Иваныч. — Трактора видел?

— Видел. — Пухов щедро наполнил стаканы.

— Болото наше зорить приехали!

— Ну?

— Торф добывать для электростанции.

— Это хорошее дело, — одобрил Пухов. — Электрификация — наша сила.

— А болото как же? — возмутился Завхоз. — Журавли-то улетят!

— Да-а, — протянул сосед. — Куда ни кинь — везде клин. Ну, хрен с ним, давай!

Минут через пять они завеселели, раскраснелись и заговорили громко.

— Я письмо в Москву написал, жалобу, — сказал дед Аникеев. — Пока оно ходит туда-сюда — болото надо защищать. А то они здесь такого наворочают, потом не расхлебаешь. Я журавлей пугать не дам.

— И я — не дам! — согласился Пухов. — Я как член общества охраны природы — не дам. Айда к ихнему начальнику. Наложим запрет и точка.

— Ага, ему наложишь, — не согласился Завхоз. — Я уже с ним разговаривал… У него глазищи — так и жгет… Слова сказать — язык не поворачивается.

— Видали мы таких! — разошелся Пухов. — Я на фронте перед немцем не дрогнул, а перед этим и не моргну!

И снова несколько минут они сидели молча, уставившись на вытертую до ткани клеенку на столе.

— Словом его не проймешь, — заверил Завхоз. — Тут другое средство нужно. Как с врагом надо действовать.

— Как это… как с врагом? — насторожился Пухов и, склонив голову набок, заглянул гостю в глаза.

— А так. Помнишь — на фронте?

— Ну! На фронте-то я помню! — оживился сосед. — Бывало, лежим мы на берегу Волги под самыми стенами Сталинграда…

— Во. И здесь так же, — Никита Иваныч вскочил. — Ты пока собирайся, а я пошел за ружьем. Ляжем у болота и не пустим. В засаде будем. Как на фронте: мы тут, а там враг. Перестреляем всех и баста!

Пухов секунду колебался и глаза его стремительно бегали по стенам избы.

— Давай! — рубанул он. — Кто здесь хозяева? Мы! Нам и распоряжаться!