Владимир Богомолов
Сочинения в двух томах
II том: Сердца моего боль
К читателю
В апреле 2001 года перед неизбежной серьезной операцией на позвоночнике (до этого четыре месяца Владимир Осипович был практически обездвижен — так жестоко военное прошлое напомнило о себе) он сказал, вспомнив слова Эфенди Капиева: «Если так случится и я умру, то смерть получит лишь мой труп, мои кости, но сердца своего я смерти не отдам». Всю боль своего сердца он отразил в своем творчестве и передал читателям.
Память его сердца всю жизнь хранила горький след войны.
Постоянно испытывая острое чувство нравственной ответственности перед не вернувшимися с войны сверстниками, друзьями молодости, В.О. Богомолов писал о том, о чем не мог, не имел права не написать.
Все его произведения — ответ на «заказ» собственной совести.
В книгу «Сердца моего боль» наряду с повестями «Иван» и «Зося», вошедшими в классику русской и мировой литературы двадцатого века, включены получившие также широкую известность рассказ «Первая любовь», цикл «Короткие рассказы», повесть «В кригере» и произведения, ранее никогда не публиковавшиеся, из оставленного творческого наследия: девять рассказов-миниатюр, написанных В.О. Богомоловым в 1956— 1967 годы, повесть «Академик Челышев», главы и фрагменты из двух больших, многоплановых и сложных произведений: книги «Срам имут и живые, и мертвые, и Россия…» и романа «Жизнь моя, иль ты приснилась мне…».
Над романом «Жизнь моя, иль ты приснилась мне…» В.О. Богомолов работал, по своему обыкновению, долго — почти три десятилетия, считал, что это произведение станет главным в его творческой биографии, но, к сожалению, при жизни не успел окончательно завершить его и подготовить к изданию. Это было обусловлено несколькими причинами. Вопервых, критерий законченности произведения всегда определялся потрясающей требовательностью В.О. Богомолова к себе: он не уставал многократно переделывать написанное, поскольку всегда был неудовлетворен результатом своей работы. Во-вторых, в 90-х годах, когда после августовской борьбы за власть развал Советского Союза повлек за собой не только экономические, но в первую очередь и общественно-политические потрясения, Владимир Осипович посчитал публикацию романа несвоевременной. «Написанное и частично переосмысленное из-за подкинутой жизнью драматургии должно вылежаться до созревания», — говорил он.
О будущем романе Владимир Осипович еще в 1995 году сказал: «Это большой (более 60 печатных листов) роман, написанный в основном от первого лица. Несмотря на название, это отнюдь не мемуарное сочинение, не воспоминания, а, выражаясь словами литературоведов, «автобиография вымышленного лица». Причем не совсем вымышленного: волею судеб я почти всегда оказывался не только в одних местах с главным героем, а и в тех же самых положениях: в шкуре большинства героев романа я провел целое десятилетие, а коренными прототипами главных героев (основных персонажей) были близко знакомые мне во время войны и после нее офицеры.
Это роман не только об истории человека одного с автором поколения и шестидесятилетней жизни России — это реквием по России, по ее природе и нравственности, реквием по трудным деформированным судьбам нескольких поколений — десятков миллионов моих соотечественников. До чего это время ужасающе живо для меня!»
Есенинская строка, взятая В. Богомоловым в качестве названия романа, пожалуй, лучше всего объясняет, о чем эта книга. Роман «Жизнь моя, иль ты приснилась мне…», как задумывал автор, состоит из нескольких книг. В настоящем издании публикуются главы и фрагменты из книг «Германия, замри!», «Тогда, в июне…», «На Дальнем Востоке», «Там, на Чукотке…». Действие в них разворачивается в 1945 году в Германии и на Дальнем Востоке (Камчатка, Чукотка).
Главные герои — трое молодых офицеров: девятнадцатилетний старший лейтенант Василий Федотов, командир разведроты стрелковой дивизии, и два его друга — адъютант старший батальона капитан Владимир Новиков и командир роты старший лейтенант Михаил Зайцев.
В.О. Богомолов так характеризовал своих героев: «Это молодые, успешные боевые офицеры, романтики в душе, но смелые и мужественные в поступках; баловни судьбы, которым, несмотря на трехлетнее пребывание на фронте, ранения и контузии посчастливилось закончить войну без увечий. Они живут в ощущении радости предстоящей, но еще неизвестной им мирной жизни. Весь мир лежит у их ног, судьба улыбается им в тридцать два зуба, и каждый, как им кажется, держит бога за бороду».
В первой книге — «Германия, замри!» — глазами главного героя Василия Федотова увидены и переданы события последнего месяца войны — форсирование Одера, последнего водного рубежа перед взятием Берлина. В.О. Богомолов, чтобы ввести читателя в реалии того времени, скупой художественный текст насыщает документами.
Они представлены как отдельными главами — «Документы апреля 1945 года», «Вот и кончилась война» и т. д., — так и вкраплениями в художественный текст. Документы есть как подлинные — выписки из приказов и приказы командующих фронтами, армиями, командиров корпусов, дивизий, так и стилизованные автором в виде «политдонесений», «писем», «выступлений на собраниях и политинформациях». Средствами официального документа с его жестким лаконизмом и строгой регламентированностью В. Богомолов погружает читателя в исторически достоверное описание обстановки и событий того времени, они позволяют понять и оценить происходившее во всей его грандиозности, разносторонности, глубине и взаимосвязях. Как и во всех произведениях В. Богомолова, и в этом романе документы служат средством эмоционального нагнетания, усиления психологического напряжения перед стремительно и неукротимо надвигающимися конкретными романными событиями. Они подобраны с особенной тщательностью, как умел сделать только В. Богомолов, играют важнейшую роль в этом эпическом романе и читаются с неменьшим интересом и напряженностью, чем собственно повествовательные главы.
Глава «В субботу, 26 мая 1945 года» — это завязка сюжета и начало развития романного действия. «Вечер в Левендорфе» — отправная точка, откуда будет прослежена автором судьба его героев. Маховик трагедии в романе раскручивается постепенно, и колесо истории со всей чудовищной силой наваливается, подминая героя и его друзей, неумолимо разрушая их жизненные планы, приводя к трагической гибели друзей («Как молоды мы были…»), а главному герою — ломает офицерскую судьбу («В кригере», «Там, на Чукотке…»).
Последнее десятилетие вызывало у Владимира Осиповича двойственное отношение: «Я в последнее время стал с особенной остротой чувствовать и понимать то, что чувствовал уже давно: до чего я человек иного времени, до чего я чужд всем ее «пупам» и всей той новой твари временщиков, которая беспрестанно учит народ с их точки зрения «правильно жить», сами при этом хватают все ртом и жопой, плотоядно раздирая Россию на куски. Эти люди так называемой «новой жизни» правы в одном — к прежнему, к прошлому возврата нет. «Новое» уже крепко и нахраписто они внедряют в будни, и я физически ощущаю и вижу, как истончается и рвется хрупкая связь между людьми, властью и окружающим миром. Я все больше и больше отрешаюсь от него и ухожу в тот, с которым когда-то был связан я. Несоответствие между общественным положением человека и его нравственными принципами — вернейший признак попрания истины, болезни общества», — говорил он. И с горечью добавил: «Сегодня в России, скорее всего по недоумству, чрезвычайно много сделано для того, чтобы нация и культура, в том числе художественная литература и книгоиздание, оказались в положении брошенных под электричку. Пора наконец понять, что подобная «экономия» на науке и культуре, кроме резкого снижения интеллектуального и нравственного потенциала и неизбежной обвальной деградации, ничего России и русской литературе принести не может».
Случившаяся переоценка человеческих и исторических ценностей, попрание основополагающих нравственных принципов, глумление над такими понятиями как «патриот», «патриотизм», «Родина» и «служение Отечеству» заставили В.О. Богомолова отложить на время свое основное произведение — роман «Жизнь моя, иль ты приснилась мне…» — и обратиться к более актуальной для него в то время документальной книге «Срам имут и живые, и мертвые, и Россия…», фрагмент из которой впервые публикуется в настоящем издании.
Наряду с художественными произведениями в этой книге впервые представлены дневники, рабочие тетради и записные книжки В.О. Богомолова. В дневниках отсутствуют подробности личной жизни, интимные переживания, главный их сюжет — информация об учебе, самообразовании, о встречах с различными людьми, о прочитанных книгах — нередко с краткими и точными собственными аннотациями на них. В них есть своя система, отражающая поступательность его жизненного пути, суть его творческой судьбы, так отличной от бытового существования.
В дневниках наглядно прослеживается процесс его превращения в художника, его быстрое и мощное интеллектуальное взросление, его умение вобрать в себя максимум классического литературного опыта.
На основе этих материалов нетрудно исследовать творческий метод В. Богомолова. Его литературные постулаты можно сформулировать так:
— изучение творческого метода крупнейших, в первую очередь русских, писателей, техники литературного труда и построения ими произведения;
— писать только о том, что знаешь сам и знаешь эти проблемы лучше всех;
— делать только то, что кроме тебя никто не сможет.
Владимир Осипович, всю жизнь исповедовавший принцип: главное для писателя — творчество и оценка его читателями, все остальное — ненужная суета, — вряд ли когда-либо предал бы дневники огласке.
И все же я решилась на публикацию, потому что в дневниках предстает неизвестный читателю В.О. Богомолов: честный, бескомпромиссный, духовно и нравственно богатый, много думающий и анализирующий, не корыстный и не суетный, ищущий и подгоняющий себя, всегда неудовлетворенный собой, но никогда не сомневающийся в выбранном пути и не останавливающийся ни перед какими трудностями.
В архиве В.О. Богомолова восемь записных книжек: он их вел в 1951— 1959 годы, в них он заносил и поразившую его картину природы, и детали обстановки, и любопытные жизненные факты, и характерные черточки людей, и подслушанные меткие слова и выражения, и цитаты, и подсказанные жизнью сюжеты, и просто мысли наедине с собой, раздумья, доверенные бумаге. К заметкам в своих записных книжках В.О. Богомолов обращался систематически, о чем в каждой из книжек — на вложенном отдельном листочке — помечал: «Смотрел и делал выписки» и даты.
Настоящая публикация — лишь небольшая часть записных книжек В. Богомолова. В нее вошло то, что не было использовано писателем в художественных текстах. Множество записей он оставлял на отдельных листочках, и это потребует в дальнейшем большой, скрупулезной работы по их систематизации.
В книге «Сердца моего боль» представлены отзывы, суждения и комментарии к каждому из ранее публиковавшихся произведений. Надеюсь, комментарии представят интерес для читателя: в них содержатся сведения об истории создания повестей и рассказов В. Богомолова, об их первых публикациях, последующей литературной судьбе, а также краткий обзор наиболее ярких и значительных отзывов на них критиков и читателей.
Мы познакомились с Владимиром Осиповичем в 1972-м, но в течение всего первого года нашего довольно тесного и частого общения я, далекая от литературной среды, и подумать не могла, что встречаюсь с известным писателем. Таким Владимир Осипович оставался и все последующие тридцать лет нашей совместной жизни — скромным в быту, несмотря на литературную славу, независимым, чуждым лести и похвалам, не нуждающимся ни в опеке, ни в покровительстве, ни в снисхождении. Он всегда «был, а не казался» и никогда в жизни не преступил однажды выработанных для себя нравственных и жизненных принципов.
В Москве, на Ваганьковском кладбище над могилой В.О. Богомолова возвышается обелиск. Талантливый скульптор Лазарь Гадаев сумел воплотить в строгой композиции «Момент истины» и философию, и бытие, и дух, и суть его творчества: две мраморные стелы, плотно прилегающие друг к другу — жизнь и творчество, — жесткими, острыми, как взрыв, как штык, как стилет, как олицетворение несгибаемой силы духа и твердости характера вершинами устремлены в небо.
«Тяжелый это груз — личность, которую носишь в себе». Эти слова Ромена Роллана в полной мере относятся и к Владимиру Осиповичу. Все, что ему было нужно, было в нем самом.
Р.А. Глушко Москва, 2007 г.
Повести и рассказы
Иван
(Повесть)1В ту ночь я собирался перед рассветом проверить боевое охранение и, приказав разбудить меня в четыре ноль-ноль, в девятом часу улегся спать.
Меня разбудили раньше: стрелки на светящемся циферблате показывали без пяти час.
— Товарищ старший лейтенант... а товарищ старший лейтенант... разрешите обратиться... — Меня с силой трясли за плечо. При свете трофейной плошки, мерцавшей на столе, я разглядел ефрейтора Васильева из взвода, находившегося в боевом охранении. — Тут задержали одного... Младший лейтенант приказал доставить к вам...
— Зажгите лампу! — скомандовал я, мысленно выругавшись: могли бы разобраться и без меня.
Васильев зажег сплющенную сверху гильзу и, повернувшись ко мне, доложил:
— Ползал в воде возле берега. Зачем — не говорит, требует доставить в штаб. На вопросы не отвечает: говорить, мол, буду только с командиром. Вроде ослаб, а может, прикидывается. Младший лейтенант приказал...
Я, привстав, выпростал ноги из-под одеяла и, протирая глаза, уселся на нарах. Васильев, ражий детина, стоял передо мной, роняя капли воды с темной, намокшей плащ-палатки.
Гильза разгорелась, осветив просторную землянку, — у самых дверей я увидел худенького мальчишку лет одиннадцати, всего посиневшего от холода и дрожавшего; на нем были мокрые, прилипшие к телу рубашка и штаны; маленькие босые ноги по щиколотку были в грязи; при виде его дрожь пробрала меня.
— Иди стань к печке! — велел я ему. — Кто ты такой?
Он подошел, рассматривая меня настороженно-сосредоточенным взглядом больших, необычно широко расставленных глаз. Лицо у него было скуластое, темновато-серое от въевшейся в кожу грязи. Мокрые, неопределенного цвета волосы висели клочьями. В его взгляде, в выражении измученного, с плотно сжатыми, посиневшими губами лица чувствовалось какоето внутреннее напряжение и, как мне показалось, недоверие и неприязнь.
— Кто ты такой? — повторил я.
— Пусть он выйдет, — клацая зубами, слабым голосом сказал мальчишка, указывая взглядом на Васильева.
— Подложите дров и ожидайте наверху! — приказал я Васильеву.
Шумно вздохнув, он не торопясь, чтобы затянуть пребывание в теплой землянке, поправил головешки, набил печку короткими поленьями и так же не торопясь вышел. Я тем временем натянул сапоги и выжидающе посмотрел на мальчишку.
— Ну, что же молчишь? Откуда ты?
— Я Бондарев, — произнес он тихо с такой интонацией, будто эта фамилия могла мне что-нибудь сказать или же вообще все объясняла. — Сейчас же сообщите в штаб пятьдесят первому, что я нахожусь здесь.
— Ишь ты! — Я не мог сдержать улыбки. — Ну а дальше?
— Дальше вас не касается. Они сделают сами.
— Кто это «они»? В какой штаб сообщить и кто такой пятьдесят первый?
— В штаб армии.
— А кто это — пятьдесят первый?
Он молчал.
— Штаб какой армии тебе нужен?
— Полевая почта вэче сорок девять пятьсот пятьдесят...
Он без ошибки назвал номер полевой почты штаба нашей армии. Перестав улыбаться, я смотрел на него удивленно и старался все осмыслить.
Грязная рубашонка до бедер и узкие короткие порты на нем были старенькие, холщовые, как я определил, деревенского пошива и чуть ли не домотканые; говорил же он правильно, заметно акая, как говорят в основном москвичи и белорусы; судя по говору, он был уроженцем города.
Он стоял передо мной, поглядывая исподлобья, настороженно и отчужденно, тихо шмыгая носом, и весь дрожал.
— Сними с себя все и разотрись. Живо! — приказал я, протягивая ему вафельное не первой свежести полотенце.
Он стянул рубашку, обнажив худенькое, с проступающими ребрами тельце, темное от грязи, и нерешительно посмотрел на полотенце.
— Бери, бери! Оно грязное.
Он принялся растирать грудь, спину, руки.
— И штаны снимай! — скомандовал я. — Ты что, стесняешься?
Он так же молча, повозившись с набухшим узлом, не без труда развязал тесьму, заменявшую ему ремень, и скинул портки. Он был совсем еще ребенок, узкоплечий, с тонкими ногами и руками, на вид не более десяти-одиннадцати лет, хотя по лицу, угрюмому, не по-детски сосредоточенному, с морщинками на выпуклом лбу, ему можно было дать, пожалуй, и все тринадцать. Ухватив рубашку и портки, он отбросил их в угол к дверям.
— А сушить кто будет — дядя? — поинтересовался я.
— Мне все привезут.
— Вот как! — усомнился я. — А где же твоя одежда?
Он промолчал. Я собрался было еще спросить, где его документы, но вовремя сообразил, что он слишком мал, чтобы иметь их.
Я достал из-под нар старый ватник ординарца, находившегося в медсанбате. Мальчишка стоял возле печки спиной ко мне — меж торчавшими острыми лопатками чернела большая, величиной с пятиалтынный, родинка. Повыше, над правой лопаткой, багровым рубцом выделялся шрам, как я определил, от пулевого ранения.
— Что это у тебя?
Он взглянул на меня через плечо, но ничего не сказал.
— Я тебя спрашиваю, что это у тебя на спине? — повысив голос, спросил я, протягивая ему ватник.
— Это вас не касается. И не смейте кричать! — ответил он с неприязнью, зверовато сверкнув зелеными, как у кошки, глазами, однако ватник взял. — Ваше дело — доложить, что я здесь. Остальное вас не касается.
— Ты меня не учи! — раздражаясь, прикрикнул я на него. — Ты не соображаешь, где находишься и как себя вести. Твоя фамилия мне ничего не говорит. Пока ты не объяснишь, кто ты, и откуда, и зачем попал к реке, я и пальцем не пошевелю.
— Вы будете отвечать! — с явной угрозой заявил он.
— Ты меня не пугай, ты еще мал! Играть со мной в молчанку тебе не удастся! Говори толком: откуда ты?
Он закутался в доходивший ему почти до щиколоток ватник и молчал, отвернув лицо в сторону.
— Ты просидишь здесь сутки, трое, пятеро, но, пока не скажешь, кто ты и откуда, я никуда о тебе сообщать не буду! — объявил я решительно.
Взглянув на меня холодно и отчужденно, он отвернулся и молчал.
— Ты будешь говорить?
— Вы должны сейчас же доложить в штаб пятьдесят первому, что я нахожусь здесь, — упрямо повторил он.
— Я тебе ничего не должен, — сказал я раздраженно. — И пока ты не объяснишь, кто ты и откуда, я ничего делать не буду. Заруби это себе на носу!.. Кто это — пятьдесят первый?
Он молчал, сбычась, сосредоточенно.
— Откуда ты?.. — с трудом сдерживаясь, спросил я. — Говори же, если хочешь, чтобы я о тебе доложил!
После продолжительной паузы — напряженного раздумья — он выдавил сквозь зубы:
— С того берега.
— С того берега? — Я не поверил. — А как же попал сюда? Чем ты можешь доказать, что ты с того берега?
— Я не буду доказывать. Я больше ничего не скажу. Вы не смеете меня допрашивать — вы будете отвечать! И по телефону ничего не говорите. О том, что я с того берега, знает только пятьдесят первый. Вы должны сейчас же сообщить ему: Бондарев у меня. И все! За мной приедут! — убежденно выкрикнул он.
— Может, ты все-таки объяснишь, кто ты такой, что за тобой будут приезжать?
Он молчал.
