Любви подвластно все

– Это мое собственное сочинение! Говорят, у меня дар. В балладе раскрывается абсолютно все. То есть все то, чем, вероятно, занимался Редмонд за время своего отсутствия. – Мужчина указал на листок. – Я узнал про шейха, крокодилов и прочее на лекции его брата, мистера Майлза Редмонда, известного исследователя.

– Какая ирония, – прошептала Оливия.

– Редмонды – очень образованная и талантливая семья, – с гордостью добавил мужчина, словно являлся их преданным слугой, а заодно и трубадуром, воспевавшим их подвиги.

– Да, верно, – согласилась Оливия. – Скажите, а шейхи действительно… «нежатся»? Видите ли, мне не удалось побывать на лекции мистера Майлза Редмонда.

– Ну… я не могу утверждать это с уверенностью. Признаюсь, здесь я дал волю воображению, а слово «нежиться» – довольно музыкально. Вам так не кажется?

– Да, оно создает определенный образ. Тем не менее… Боюсь, мне придется оспорить первую часть вашего произведения.

Собеседник тут же ощетинился.

– Миледи, на каком основании? Вы что, поэтесса?

– Я Оливия Эверси.

Мужчина замер на мгновение, после чего резко развернулся и, взглянув на хор, яростно взмахнул рукой. Певцы умолкли. Внезапно воцарившаяся тишина казалась оглушающей.

А поэт, сорвав с головы шляпу, прижал ее к сердцу и низко поклонился Оливии.

– Боже мой, неужели это вы?! – воскликнул он. – Очень приятно познакомиться с вами, мисс Эверси. Вы прекраснее весеннего дня.

– У вас определенно особая склонность к преувеличениям, мистер…

– Пиклз.

– Мистер Пиклз, – кивнула Оливия и пристально взглянула на собеседника.

А тот, как ни странно, густо покраснел и пробормотал:

– Простите меня за «Иссохнет она и бесславно умрет». Ведь я писал это… не видев вас ни разу.

– Да, несомненно.

– И я думал, это придает пафос…

– Да, это придает песне определенный драматизм, – согласилась Оливия.

Она вдруг почувствовала, что руки ее были холодны как лед, а в ушах стоял какой-то странный гул. Вероятно, ей следовало присесть. Возможно, даже прилечь.

– Да-да, драматизм, – закивал Пиклз. – Вы очень проницательная женщина, мисс Эверси, – произнес он с робкой улыбкой.

Оливия внезапно вздрогнула – кто-то, подошедший к ней сзади, выхватил злосчастную балладу из ее обтянутых перчаткой пальцев. Она резко обернулась и увидела лорда Ланздауна, своего жениха. В своем безупречном сюртуке от Уэстона, со сверкающими серебряными пуговицами, и в начищенных до блеска гессенских сапогах он выглядел виконтом до мозга костей. И от него, подобно лучам благодатного солнца, исходили дружелюбие и неоспоримая уверенность в себе, столь свойственная титулованным особам.

Оливия радостно улыбнулась ему, но он этого не заметил, так как был всецело поглощен стихотворным кошмаром, который держал в руке. И прямо на глазах лицо его менялось – становилось все мрачнее. Оливия никогда еще не видела его таким, хотя была с ним знакома многие месяцы, прежде чем они официально обручились. Впрочем, она ни разу не упоминала про Лайона Редмонда в разговорах с ним. По правде сказать, она вообще ни с кем о нем не говорила все эти годы. Однако несколько раз прибегала к местоимению «он», когда этого никак нельзя было избежать. Как будто Лайон был всемогущим… Или Вельзевулом.

Да, конечно, подобная нелепая щепетильность казалась смехотворной. И если бы она взяла за обыкновение время от времени произносить его имя в праздной беседе, то оно, возможно, утратило бы свою магическую силу и стало бы просто бессмысленным сочетанием звуков – как всякое другое слово, если достаточно часто его повторять.

С другой же стороны… В ту первую ночь – после того как она танцевала с Лайоном – она долго не могла уснуть, охваченная какой-то странной безымянной радостью… А потом выбралась из постели, схватила листок бумаги и лихорадочно исписала его с обеих сторон его именем – казалось, оно изливалось из глубин ее души как хвалебная песнь. И даже сейчас, спустя столько лет, это имя не утратило ни капли своего могущества.

– Не поставите ли в таком случае ваш автограф на моем сочинении, мисс Эверси? – Теперь мистер Пиклз олицетворял само смирение; вернее – смирение вкупе с коммерцией. – Вполне возможно, эта баллада с вашим автографом сделает меня богатым человеком. Я продам ее в музей Монморанси, где она будет демонстрироваться наряду с костюмом вашего брата, мистера Колина Эверси, тем самым, в котором его едва не повесили.

Проклятье! Она забыла о распоряжении Колина! Оливия тяжело вздохнула.

– Она ничего не станет подписывать, – спокойно произнес Ланздаун, но взгляд его был жестким как кремень. – Я дам вам шиллинг, чтобы вы убрались отсюда и никогда больше не возвращались.

Оливия с удивлением взглянула на жениха. Он все еще не поздоровался с ней, даже не посмотрел на нее, что немного ее обеспокоило и одновременно заинтриговало.

Очевидно, виконт защищал ее честь. И свою, конечно же, тоже.

Но Оливия всегда считала недопустимым, чтобы кто-либо другой говорил за нее. И сейчас Ланздаун впервые позволил себе нечто подобное.

Их взгляды наконец встретились, и она, искренне недоумевая, спросила:

– Какой вред от того, что я это подпишу? Ведь если мистер Пиклз действительно разбогатеет, ему, возможно, не потребуется продавать эти свои листки. И вообще, зачем разочаровывать талантливого человека?

– Мисс Эверси, позвольте вмешаться? – снова заговорил Пиклз. – Если честно… Боюсь, я целиком под властью моей музы, которая, точно полноводная река…

– Тогда сообщите, во что обойдется постройка плотины, – проворчал Ланздаун.

– Мы попросим мадам Марсо принести перо, – сказала Оливия. – Я подпишу листок и оставлю у нее с указанием передать мистеру Пиклзу после моего ухода. Она была уверена, что Ланздаун не сможет устоять перед ее улыбкой, поэтому улыбнулась ему – улыбнулась чарующе и в то же время с вызовом.

Виконт, однако, колебался – словно обдумывал, как изменить ее решение. Глядя на него, Оливия невольно нахмурилась. «Таким вот и будет наш брак, – подумала она. – Бесчисленные обсуждения и переговоры…» При этом оба, конечно же, будут чрезвычайно вежливы и предупредительны, потому что нет на свете более благоразумных и рассудительных людей, чем они. Во всяком случае, ее жених был именно такой. Что ж, это станет истинным утешением после всех тревог, связанных с выходками ее братьев. Те то повисали на шпалерных решетках под окнами замужних графинь, то отправлялись на виселицу, чтобы затем исчезнуть с нее в облаках дыма. Кроме того, женились на своевольных американских наследницах и получали многочисленные ранения во время войны…

К тому же Ланздаун никогда не станет среди ночи бросать камешки ей в окно.

Внезапно перед ней возникло бледное лицо Лайона. Рубашка под дождем облепила его тело, потому что своим сюртуком он укутал ее… Это видение возвращалось снова и снова, и оно стало для нее настоящей пыткой. Сделав над собой усилие, Оливия отбросила его обратно, в темные глубины памяти – отбросила туда, где оно и должно было находиться.

Тут Ланздаун наконец улыбнулся и проговорил:

– Что ж, моя дорогая, если вы так решили…

«Моя дорогая…». Он начал вплетать эти слова в разговор вскоре после их помолвки, а затем стал употреблять все чаще и чаще. Это звучало очень мило и вполне по-супружески, но в то же время вызывало весьма неприятное чувство – ей казалось, что на шее у нее затягивается алмазный ошейник.

А Лайон называл ее «Лив». Он называл ее и по-другому. Называл по-разному. Например – «душа моя». А также – «любовь моя». Он использовал слова с простодушием человека, которого никогда не заставляли страдать. Увы, они оба узнали, какое зло могли причинить слова.

Заставив себя улыбнуться, Оливия сказала:

– Ведь лучше показать всем, как мало нас волнует вся эта чушь, не так ли?

Ланздаун тоже улыбнулся. Сунув мистеру Пиклзу два пенса – Оливия оставила листок у себя, – он насмешливо проговорил:

– А теперь, мистер Поэт, вот вам шиллинг за то, чтобы вы передвинулись с вашим замечательным хором на несколько кварталов дальше.

Мистер Пиклз с радостью принял шиллинг и тотчас увел своих певцов. Виконт же взял невесту под руку и повел к мастерской мадам Марсо. Однако Оливия внезапно остановилась и, высвободив руку, наклонилась к сидевшим у стены нищим. Все они были настолько оборванными и грязными, настолько жалкими, что почти невозможно было отличить одного человека от другого. Оливия взглянула на нищего с повязкой на лице. По всей вероятности, он скрывал какое-то увечье, возможно – полученное на войне. Впрочем, какое это имело значение?

Ее два шиллинга глухо звякнули в одной-единственной кружке.

– Простите, – тихо сказала она, – это все, что у меня есть сегодня… Но этого, возможно, хватит на оплату проезда в почтовой карете до Суссекса. Преподобный Силвейн в Пеннироял-Грин поможет вам найти работу, пищу и, может быть, приют…

Оливия больше ничего не смогла сказать, потому что смрад, исходивший от немытых тел, был совершенно невыносим. Выпрямившись, она поспешно отступила к своему ухоженному жениху. Тот снова взял ее под руку, а нищий с повязкой безмолвно поднял руку, затем медленно опустил – так он обычно благодарил и благословлял Оливию.

Оливия вовсе не была суеверной, но почему-то ей очень хотелось получить это благословение перед посещением мастерской мадам Марсо.

Ланздаун протянул ей свой носовой платок с запахом лавровишневой воды. Прижав его к носу, Оливия с облегчением вздохнула и почему-то вдруг подумала о том, что вскоре ее обязанностью – нет, привилегией – станет вышивание инициалов виконта на уголках его носовых платков. Как на платке, который она хранила в своем ридикюле. На нем тоже были инициалы. И кровь.

Следовало бы сжечь этот платок, как она сожгла листок бумаги, исписанный именем Лайона Редмонда…

– Эти проходимцы, похоже, просто пропьют ваши шиллинги, – тихо проворчал Ланздаун.

– Они могут делать с ними все, что сочтут нужным, – заявила Оливия, возвращая виконту носовой платок.

– Похоже, они не так уж и нуждаются, – заключил Ланздаун.

– В самом деле?.. Просветите меня.

Виконт едва заметно нахмурился, и Оливия поняла, что была слишком уж резка. Сделав глубокий вдох, чтобы успокоиться, она улыбнулась жениху и с некоторым смущением сказала:

– Ох, давайте начнем снова. Вы простите мою нервозность? Так много ошеломляющих событий, а ведь день только начался… Мне ужасно неловко, что я оказалась такой сварливой мегерой.

– Вас не за что прощать, – поспешно ответил виконт. – Это вы должны меня простить. Я всего лишь сделал безобидное замечание и вовсе не хотел, чтобы оно прозвучало как нотация. И вы ангел, а не мегера. Без сомнения, вы знаете о неимущих гораздо больше, чем я.

– Ох, я новичок по сравнению с миссис Снид.

– Все и во всем выглядят новичками по сравнению с миссис Снид.

Оливия рассмеялась, а жених добавил:

– От всех этих приготовлений к свадьбе даже у адмирала Нельсона расшатались бы нервы. Вы уверены, что не хотите отправиться со мной в Гретна-Грин? – пошутил виконт, но это была лишь отчасти шутка.

– Звучит соблазнительно, но моя мама и мадам Марсо сделают меня вдовой в тот же день, как узнают об этом, – ответила Оливия. – В последнее время у нас в семье было уже несколько венчаний, но все прошли без особой помпы. Думаю, мои родные считают, что теперь-то уж заслуживают пышного торжества.

– Но ведь и мы заслуживаем того же, – с улыбкой заметил виконт. – Сказать по правде, моя мать и сестры тоже требуют пышного торжества. Что ж, моя дорогая… Тогда позвольте мне по крайней мере повести вас выпить чаю у Акермана. Или, может быть, у Туайнинга, когда здесь закончат суетиться вокруг вас с булавками. Ведь именно это делают у портних? – Он кивнул в сторону мастерской и добавил: – Оба эти заведения расположены на Стрэнде, так что мы сейчас совсем рядом. Я узнал, что вы здесь: заехал к вам в особняк и немного побеседовал с вашей матерью и братом, – вот и я… просто надеялся украсть немного вашего времени.

– Прекрасная идея! – воскликнула Оливия. – И, пожалуйста, не рассматривайте это как похищение моего времени. Я охотно дарю его вам. Дарю с огромной радостью!

– Возможно, нам удастся найти у Акермана новую гравюру для нашего городского особняка, – продолжал виконт. – Я хочу, чтобы вы обставили его по своему вкусу, потому что у меня его совсем нет.

«Нашего особняка», – мысленно повторила Оливия слова жениха. Они собирались стать близкими людьми. У нее появится новый дом. Новая обстановка. Новая… кровать. Новая жизнь.

– Не говорите глупости! – Оливия заставила себя улыбнуться. – У вас превосходный вкус, так что не скромничайте. Но со мной будьте осторожны, иначе окажетесь по уши в расшитых шелком подушечках.

– Замечательная перспектива. Не страшно споткнуться в доме, если знаешь, что приземлишься на что-то мягкое.

Оливия рассмеялась.

– Значит, заедете за мной в два часа? К тому времени портниха и ее швеи достаточно меня намучают.

– До скорой встречи, моя дорогая, – сказал виконт, кланяясь. Он повернулся, собираясь уйти, но вдруг споткнулся о ногу нищего, которую тот неожиданно вытянул перед собой.

Ланздаун тихо выругался и зашагал к своему экипажу. Посмотрев ему вслед, Оливия невольно улыбнулась, потом наконец вошла в мастерскую мадам Марсо (французское имя было, конечно же, вымышленным, а лицо этой милой дамы казалось вполне английским).

При виде Оливии модистка радостно захлопала в ладоши, затем присела в почтительном реверансе и тут же в отчаянии заломила руки.

– О, мисс Эверси, я так взволнована! Ведь сегодня мы примеряем ваше свадебное платье! По красоте оно не уступает даже платью принцессы Шарлотты! Но, видите ли, у нас возникли кое-какие затруднения. Девушка, помогавшая мне, мадемуазель Мари Анна, неожиданно меня оставила: получила небольшое наследство и переехала в деревню, вот так! – Мадам Марсо щелкнула пальцами. – А меня срочно вызвали по неотложному делу в другую мою мастерскую, на Бонд-стрит. По счастью, Провидение послало мне новую помощницу, очень толковую. Послало именно теперь, когда я больше всего в ней нуждаюсь! Мне так жаль, что я не смогу лично обслужить вас сегодня…

– Не беспокойтесь, мадам. Я полностью полагаюсь на ваше суждение и уверена, что ваша новая помощница, мадемуазель…

– Лилетт.

Лилетт?.. Оливия постаралась скрыть усмешку.

– Я очень надеюсь, что мадемуазель Лилетт прекрасно справится. Насколько мне известно, вы всегда нанимаете самых лучших помощниц.

Мадам Марсо радостно закивала, и в этот же момент из-за ее спины появилась та самая мадемуазель, о которой шла речь. Это была невысокая, бледная, в меру полная девушка с темными выразительными глазами и темными волосами, собранными на затылке в тугой пучок. Ее безупречно сшитое, но весьма скромное платье являлось как бы намеком на то, что только клиенткам позволительно блистать.

– Мадемуазель Лилетт, не могли бы вы заняться мисс Эверси? А я постараюсь вернуться как можно скорее, – попросила модистка.

– Mais bien sur[1], мадам Марсо. Будьте любезны пройти со мной, мисс Эверси.

Оливия последовала за девушкой и разделась за ширмой – сняла с себя одежду. После этого ее облачили в то, что должно было стать свадебным платьем, как только она примет окончательное решение относительно отделки и прочих мелочей. Мадемуазель Лилетт присела у ее ног со всеми портновскими орудиями пытки, включая булавки и сантиметр.

Вскоре выяснилось, что шиллинга не хватило на оплату дистанции – снаружи снова зазвучала проклятая песня. Певцы дошли уже до строчки «Бороздит на чужбине воды морские?», когда мадемуазель Лилетт вновь заговорила:

– Мисс Эверси, если вы не будете стоять спокойно, ваш подол получится не ровным, а волнистым. А волнистый ведь здесь неуместен, согласны?

– Извините меня, мадемуазель Лилетт. – Оливия послушно замерла.

– У вас такой изысканный вкус, мисс Эверси, – продолжала мадемуазель Лилетт.

– Благодарю вас, – сухо ответила Оливия, и это прозвучало так, как если бы она сказала: «Помолчите, пожалуйста».

– Очень удачно, что вы выходите замуж за такого великолепного мужчину, n’est-ce pas?[2] Виконт такой обаятельный, oui?[3]

– Oui, – тихо ответила Оливия, невольно прислушиваясь к словам баллады.

О, если бы у нее была другая фамилия… Сильвер, например. К «Сильвер» сложно подобрать рифму.

О, если бы в ее жизни не случилось того, о чем говорилось в этой песне.

О, если бы Лайон был здесь! Они бы вместе посмеялись над этой песней. И смеялись бы до тех пор, пока слезы не заструились бы по щекам и они не начали бы задыхаться от смеха.

Оливия закрыла глаза, охваченная гневом и тоской – такой мучительной, что ей даже стало нехорошо, – но она по-прежнему стояла как изваяние, и боль наконец, отступила. За эти годы Оливия научилась с ней справляться. Для этого прежде всего требовалась неподвижность.

– Должно быть, вы очень влюблены в вашего жениха, – проговорила портниха.

Влюблена? Оливия нахмурилась. Какого дьявола?! А впрочем… Ведь эти проклятые французы все время только и говорят что о любви. Вопрос же портнихи внезапно вызвал у нее головную боль – словно она решала алгебраическую задачу.