О чем говорил мальчик

Альберт Вениаминович Цессарский

О чем говорил мальчик

ЧЕТВЕРТОЕ ИЗДАНИЕ

Однажды, когда замечательный разведчик нашего партизанского отряда Николай Иванович Кузнецов был ранен и я уже готовился начать операцию, он вдруг отвел мою руку:

- Обезболивания не нужно, доктор!

- Почему? Будет тяжко, Николай Иванович..,

- Все равно! Я вам не помешаю.

Во время операции он ни разу не застонал…

Вскоре Кузнецов стал поправляться, и тогда я спросил, зачем ему понадобилось так мучить себя.

- Хотел проверить,- ответил он,- если когда-нибудь придется испытать такую боль, вытерплю ли. Разведчику нужен твердый характер, доктор.- И, помолчав, добавил, улыбаясь: - А человек делает себе свой характер сам!

Вот о том, как создавали свои характеры те, кого я знал, кого встречал в жизни, я и написал эту книжку.

А. Цессарский

ВСТРЕЧА

Мы встретились с ним прошлым летом в Подмосковье.

Я в пионерском лагере. Я - гость. Жарко горит костер. Летят и тают искры. Широким полукругом расположились ребята. За ними внизу тяжело отсвечивает река. А на том берегу сквозь зеленые стволы ольхи пламенеет растекающееся по горизонту закатное солнце. Тихо и звонко кругом…

Я рассказываю о давно минувших днях Отечественной войны. О партизанских дорогах. О подвигах разведчиков на захваченной врагом земле. И так хочется передать ребятам главное, чем жили мы в те годы, что и сейчас переполняет сердце…

Странные люди эти взрослые. Никак не угомонятся! Ну, прожили жизнь. Ну, совершили кое-что. А им все мало.

Да, нам все мало. Нам непременно нужно, чтоб и после смерти жизнь наша продлилась. Чтоб дети наши продолжали любить нашей любовью и ненавидеть нашей ненавистью. Чтоб это стало частью их Души.

И, когда это нам удается, сердце человеческое утешается: нет забвения, нет смерти. «Но верю - не пройдет бесследно все, что так страстно я любил…»

Один мальчик слушал совсем не так, как другие. Не отрываясь, не шевелясь, он серьезно и даже мрачно глядел на меня и о чем-то напряженно думал.

Я кончил. Ребята поблагодарили и стали расходиться. Но тот мальчик остался. Он стоял у догорающего костра и пристально смотрел на меня, словно ожидая. Было ему лет тринадцать, не больше.

Я подошел к нему:

- Ты хочешь о чем-нибудь спросить?

Он опустил голову.

- Что же ты… Спрашивай.

Он потупился еще больше. Потом неожиданно повернулся и медленно пошел прочь.

- Молчит? - улыбаясь, спросил старший вожатый.- Всегда так. Очень замкнутый мальчуган!

Я собрался уезжать. Но машина за мной еще не пришла. И в ожидании я присел на скамью у ворот лагеря. Старший вожатый ушел звонить в город. На короткое время я остался один. Вечерело. В тенистой, обсаженной липами аллее стало сумрачно. Но в конце аллеи еще ярко зеленела лужайка, и замыкавший ее дом с колоннами тепло розовел в последних отблесках солнца. Там шла веселая, шумная суета - пионеры готовились ко сну. Вот далеко на реке протяжно прогудел пароход, и лагерь, будто прислушиваясь, сразу затих.

И вспомнилось мне далекое детство. Наш первый, нищий, голодный пионерский лагерь. Наш первый гость - высокий человек в вышитой косоворотке, похожий на Тараса Шевченко,- красный партизан. Всего десять лет миновало тогда после гражданской войны. Он рассказывал нам о Григории Котовском. Рассказывал так живо, будто только вчера гнались они по пыльным шляхам, по ковыльным степям за бешеным батькой Махно. Как мы завидовали партизану! Как хотелось тоже вот так покачиваться в седле рядом с Григорием Котовским, когда по лунной дороге ехал он во главе отряда. И конь чутко прядал ушами. А в черной балке среди мохнатых кустов подстерегала бандитская пуля.

Тоскливо ныло в груди, оттого что мне этого никогда не испытать! Ведь мне было тогда всего двенадцать лет…

Шорох заставил обернуться. Рядом стоял тот самый молчаливый мальчик. Опустив голову, он исподлобья смотрел на меня и не говорил ни слова.

- Знаю, что ты собираешься сказать! - Я ободряюще подмигнул ему.- По себе знаю. Ты хочешь стать героем. Каким был разведчик Николай Кузнецов. Верно?

- Нет,- сказал он тихо и жалобно,- я не смогу. Я никогда не стану героем.

Это меня озадачило.

- Почему?

И вдруг мальчик заговорил. Заговорил торопливо, горячо. Обо всем, что мучило его. Чего не понимал. Что казалось недостижимым…

- Чего там! - с горечью заключил мальчик.- Видите, какой я… Наверное, героем нужно родиться!

Ответить мне не пришлось. У ворот затормозила машина. По аллее быстро шел вожатый, радостно кивая мне головой: в город я попаду вовремя.

Мальчик вскочил.

- Все! -упавшим голосом произнес он, отступил назад и исчез в кустах.

Я уехал, унося с собой его пытливый, требующий взгляд и вопросы, которые бередили его душу.

Я продолжаю наш разговор. Я отвечаю тебе, мой мальчик. Отвечаю, как умею, как знаю. Может быть, ты прочтешь эту книгу и она поможет тебе.

О чем говорил мальчик

Надо мной смеются за то, что я всех жалею, Девчонкой дразнят. Учительница немецкого языка у нас старенькая, плохо слышит. Вот Левкин выйдет к доске и при всем классе вслух скажет: «Глухая тетеря!» Она не разберет, улыбается на всякий случай просит повторить. Он снова: «Глухая тетеря!» Класс хохочет. Она морщится, видно, переживает что глохнет, смотрит ему на губы: «Пожалуйста, скажи еще раз!» А он со спокойным лицом, громко: «Я сказал: «Гутен морген». Смелый! Я так не могу - вдруг она поймет, что над ней смеются. За глухоту!

А то еще первоклассников пугать начнут… Я даже лягушку жалею, когда ее мучают.

Соседка все твердит маме: «Что ты его так воспитываешь - всех жалеть! Пропадет».

Наверное, у настоящего героя сердце должно быть железное.

ГРИША

Первая стычка Гриши Воронихина с Боголеповым произошла шестнадцатого июля 1941 года. И я был тому свидетелем.

Мы с Гришей шли по гаревой дорожке московского стадиона на медицинское освидетельствование. Осмотр происходил в помещении под Северной трибуной, и мы, пока шли от Южной, успели кое о чем поспорить.

- Папы и мамы нас чересчур изнежили! - говорил Гриша, жмурясь от бившего в глаза солнца.- Видишь - мне жара не нравится, подавай мне тень и кипяченую водичку! У меня, видишь ли, сандалии в дырочках, чтоб ножкам не душно было! Меня, понимаешь, в школе на большой перемене саговой кашей закармливают. Так приелась - мясной котлетки хочется! А я сегодня - на фронт! Надену пудовые сапоги и пойду топать с полной выкладкой. Что же, маме жаловаться?! Или папу просить плечо подставить?!

Он остановился и загородил дорогу, тараща на меня свои близорукие глаза.

- Чего же ты хочешь! - возразил я.- Наши родители до революции голодали, были раздеты и разуты. Мы с тобой родились после двадцатого года, и им хочется, чтоб мы жили по-человечески. А по-твоему, нас должны специально растить впроголодь и оборвашками? Зачем это? Закаляться можно и здесь, на стадионе…

- Чепуха! - Гриша нетерпеливо передернул плечами.-Закалять надо не мясо, а душу!

- Вот как! - сказал я, насмешливо оглядывая его тщедушную фигурку и огромную шевелюру. Я был на год старше и поэтому считал себя значительно умнее.- Еще древние римляне подметили, что только в здоровом теле - здоровый дух…

В этот момент из помещения медицинского пункта выкатилась с топотом и криком толпа наших будущих однополчан во главе с Боголеповым. Это был здоровенный парень с лихим вороным чубом и черными, как пуговицы, глазами. В вытянутой руке он держал за хвост мышонка и, громко похохатывая, говорил:

- Солдату первым делом требуется быстрота!.. Ясно, понятно? Засим твердость руки и беспощадность к противнику.- Он любовно оглядел серого мышонка, который, болтаясь на хвостике, отчаянно выгибал спинку и перебирал в воздухе лапками.- Сейчас мы его… прекратим.

- Брось, Боголепов! - крикнул кто-то из толпы.

Но тот только выше поднял мышонка.

- Ни в коем разе, уважаемые собратья! Вам следует вытравить из себя интеллигентскую сырость. И несколько огрубить свои нервные волоконца! Смотрите, я его сейчас раздавлю собственным сапогом на глазах у суровых воинов.

- Немедленно отпусти мышонка! - высоким, дрожащим голосом сказал Гриша.

Боголепов глянул на него через плечо:

- Детка, пока мы в штатском, вам извинительно не понимать, что я - старшина, а вы - зеленый укропчик, который может оказаться в моей роте, в роте лихих разведчиков. Как же вы будете резать ножом немецких часовых, детка?

Вокруг были растерянные лица таких же, как и мы с Гришей, юнцов. И нам всем было до слез жалко мышонка. Но мы стеснялись этого чувства, и кое-кто даже насильно криво улыбался. Гриша не улыбался. Внезапно он бросился с кулаками на Боголепова:

- Ты не смеешь! Не смеешь!

Но Боголепов посмел - он был сильнее.

А я испытывал завистливое почтение к этому старшине, чьи нервы достаточно огрубели, чтобы не жалеть мышонка.

На пороге появилась медсестра и выкрикнула:

- Воронихин Григорий, к доктору!

Гриша прыгающими руками надел очки и, в упор глядя на слегка побледневшего Боголепова, сказал:

- Не сомневайтесь, я непременно попрошусь в вашу роту! - и быстро пошел в медпункт.

Зимой 1941 года части Московского добровольческого комсомольского полка стояли на западных подступах к Москве. В один из первых дней декабря мотоциклист вез меня в штаб. Группа, в которую я был зачислен, больше трех месяцев действовала отдельно от полка и только сейчас вернулась в Подмосковье. Дорога вилась лесом. Все вокруг было упаковано в сверкающий снег, как в вату,- земля, кусты, деревья. Яркое солнце, валенки, полушубок и ушанка обманывали - не верилось, что мороз под сорок. И на душе было светло - после тяжелых октябрьских дней, когда немцы подошли вплотную к Москве, чувствовалось, что наше наступление не за горами. Я выскочил из коляски на глубокий, звенящий снег и пошел, не проваливаясь, к опушке. Там в небольшом лесном селении разместился штаб.

У штабной избы на снегу сидела ворона - она казалась огромной оттого, что распушила перья. Я прошел совсем близко, но она не взлетела, даже не шевельнулась, только искоса повела на меня глазом. Когда я оглянулся на нее с крыльца, она уже лежала на боку. По какой-то неуловимой связи я вспомнил Гришу - где он теперь и по-прежнему ли жалеет мышей и замерзающих птиц? Или четыре с половиной месяца войны изменили его, сделали таким же, как тот лихой парень с черным чубом?

- Стой! Кто такой?-тотчас же отозвался Гриша и шагнул с крыльца навстречу.

Это было как в сказке. Он охранял штаб! Гриша! Я бросился его обнимать.

- Погоди, погоди! - улыбаясь, отбивался он.- Я ведь на посту.

- Гриша, где ты, как ты, почему здесь? Как воюешь?

Из треугольника ушанки глядело все такое же доброе его лицо, только щеки втянулись и глаза ввалились.

- Эх, брат, не спрашивай! Черт меня дернул попроситься в этот взвод! Заколдованный взвод: как только нужно кого-нибудь отправить в тыл, или сопровождать машины с продовольствием, или еще столь же «боевое» задание подальше от фронта - выбирают нас. Теперь вот назначили в охрану штаба. Это значит, что здесь даже порядочной воздушной тревоги ни разу не объявят, вот увидишь. Так и войну кончу, не услышав ни единого выстрела. Позор. И тоска.

- Как же так? Я думал, ты в разведке. Ведь, помню, в первую неделю в лагере на учениях ваша рота лихо ходила в атаку. Впереди Боголепов со своим черным чубом - ура!..

- Это он и теперь умеет,- каким-то странным тоном сказал Гриша и заговорил о другом.

Очевидно, Боголепов услышал нас - он рванул дверь и высунулся, весь в желтых скрипящих ремнях, с маузером на боку, с кубиком в петлице, какие носили тогда младшие лейтенанты.

- Разговорчики на посту! Воронихин!

Его черные, чуть навыкате, как лакированные, глаза уставились на Гришу. Он презрительно оттопырил нижнюю губу:

- Ты, штатская твоя душа, сделаю я из тебя солдата или нет? - Он глянул на меня: - Вам кого?

Я объяснил, что привез пакет командиру полка.

- Здесь, кроме телефониста, сейчас никого нет. Все у комиссара. Третий дом отсюда.

Я кивнул Грише:

- Еще увидимся.

Уходя, я слышал, как Боголепов продолжал выговаривать:

- Имей в виду, на боевое задание не возьму! Мне в бою добрячки-слюнявчики не потребуются! Имей в виду!..

Селение состояло из пяти-шести дворов. Если не считать нескольких солдат, разводивших на снегу костер, да часовых у крылечек, да двух грузовых машин, крытых брезентом, и старой легковой «эмки», здесь ничто не говорило о том, что фронт рядом. Трубы мирно курились голубоватым дымком. Женщина в больших валенках и рыжем кожухе, накинутом поверх головы, бежала по скрипучему снегу с ведром. Было тихо.

Я уже миновал две избы, когда с той стороны, откуда я приехал, с шоссе, донесся плотный рокот множества мотоциклетных моторов. Потом все разом стихло. И только одиноко и жалобно протараторила длинная автоматная очередь. Секунда тишины. И сразу оглушительная стрельба со всех сторон. Только сейчас я заметил среди деревьев землянки,- оттуда ко мне бежали солдаты, на ходу надевая полушубки, падая, стреляя, снова перебегая вперед. Вокруг стали коротко, негромко посвистывать пули. Я оглянулся. От шоссе к хутору бежали немцы. Их было неправдоподобно много. Я увидел, как на крыльцо избы, у которой я только что был, выскочил Боголепов. Изба уже была окружена. Он заметался на крыльце, снова скрылся в доме…

Я бросился в снег и стал стрелять. На шоссе из-за поворота то и дело вылетали немецкие мотоциклисты. Там, у дома, рвались гранаты, тяжело надрываясь, били пулеметы. Около меня кто-то оглушительно стрелял одиночными из винтовки, каждый раз сквозь зубы приговаривая: «Врешь… Врешь!.. Врешь!..»

Помню только-одна мысль сидела в мозгу, стучала, не переставая: за нами до самой Москвы шоссе открыто, до самой Москвы…