Духовное просветление — прескверная штука

Смотрит, наклонив голову набок, любопытствуя, что будет дальше.

Оно и участвует в игре и не участвует, следит за нею и удивляется ей.

Уолт Уитмен

(10) Зачем болтать об иллюзиях и просветлении?

Думай же об этом преходящем мире так:

звезда на закате, щепка в ручье;

вспышка света в летнем облаке,

мерцающая лампа, призрак и сон.

Будда

Сейчас вечер четверга — прайм-тайм на ТВ, так что большая часть оравы расположилась внизу, в комнате с телевизором, и смотрит подборку лучших сериалов этой недели. Мне нравятся комедии положений и драмы, если они хорошо написаны и мало-мальски оригинальны, так что я тихо проскальзываю в комнату и нахожу себе место в заднем ряду. Несколько человек, увидев, что я вошел, начинают привставать, но я делаю успокаивающий жест рукой, и они слушаются.

Если говорить о личных вкусах, например, в еде, музыке, ТВ, кино и чем угодно еще, я не склонен полагать, что мои вкусы хоть в какой-то степени возвышеннее, чем у других. Круг моих интересов довольно узок, но это не имеет никакого отношения к просветлению. Я не чураюсь ужасов или насилия по ТВ, в кино или литературе. Где нужно, я могу пустить слезу, когда что-то кажется мне смешным, я смеюсь. Добровольная приостановка недоверия, возможно, дается мне труднее, чем большинству людей, но не в традиционном смысле, а в смысле формирования эмпатической связи с персонажами в затруднительном положении.

По мере того, как весть о моем присутствии распространяется по комнате, начинаются перешептывания. Кто-то оборачивается, люди улыбаются. Я не часто сюда спускаюсь, не вращаюсь помногу в их кругу, но сегодня вечером чувствую желание посмотреть что-нибудь с другими людьми. Меня слегка беспокоит, что мое присутствие может отвлечь группу от просмотра ТВ, но в том, чтобы время от времени вносить в их жизнь легкую сумятицу, нет ничего дурного. Может, это как-то подтолкнет их к тому, чтобы переоценить свое отношение к тому, что мы смотрим. Может, мое присутствие поспособствует их самоосознанию, чтобы они наблюдали за собой, наблюдающими драматическое представление, что, в свою очередь, может придать им смелости стать сторонними наблюдателями в своих собственных драматических представлениях.

А может, мы все просто бездельничаем, сидя перед телевизором.

* * *

На самом деле я не компанейский человек. Я не понимаю людей и не отождествляю себя с ними. Я не отождествляюсь со своим собственным статусом мужчины, личности или человека. У меня есть отчетливое впечатление, что жизнь — это драма на сцене, и я нахожу бесконечно загадочным, что все отождествляются со своими персонажами. Я наблюдаю за собственной жизнью с удивленной непривязанностью. Я могу делать то или это — исполняя свою роль, — но я почти всегда сижу где-то в зрительском кресле, следя за происходящим, такой же неподготовленный к тому, что будет дальше, как и все остальные. Быть отстраненным наблюдателем ближе всего к моей реальности, и я нахожу удивительным, что не все на это способны — что все вживаются в свои персонажи, разыгрывая всю эту жизнь, словно она реальна. Иногда я думаю, что их можно вытряхнуть из этого состояния, если схватить их за плечи и хорошенько потрясти или надавать тумаков. Не буквально, но что-то вроде этого.

Я наблюдаю за самим собой в роли мудреца и не могу поверить, что кто-то и в самом деле на это покупается. Не могу поверить, что вся эта штука не очевидна кому угодно. Истина не нуждается в поиске, потому что ее нельзя потерять. Ее нет в конце какого-то пути, где она только и ждет, когда ее обнаружат. Это не результат практики, развития или обучения. Истина везде и всегда: она не бывает отсутствующей или далекой. Истина не изворотлива, это наипростейшая штука. По сути дела, истина это то, что нельзя сделать проще. Способность не видеть истину — вот что самое удивительное из всего, что я видел. Я бы ни за что не поверил, что это вообще возможно, если бы сам не был таким в течение тридцати лет.

Я смотрю на свою жизнь до просветления как на состояние сна, из которого мне удалось себя вытряхнуть, а о тех, кого я вижу пребывающими в том же сонном состоянии — как о сомнамбулах, ходящих во сне и говорящих во сне. В таком подходе нет ничего характерного исключительно для меня — любой пробудившийся скажет то же самое. Я вижу свою роль в том, чтобы направлять свет на спящие умы, и если они тянутся к нему, если они хотят пробудиться, если они готовы вступить в борьбу за выход из цепких объятий царства сновидения, тогда, вероятно, я смогу быть полезен.

Моя роль не подразумевает спасения или избавления кого-то, ведь и обычные люди не стремятся спасти друг друга от сна и сновидений. Я не считаю людей жертвами, пациентами или в каком-либо роде неполноценными, но просто спящими. Некоторые вынырнут из своего царства сновидения, и я могу сыграть в этом свою роль или, возможно, оказать им содействие после их пробуждения. Я привратник. Я окликаю людей через портал, и те, кто меня слышит, могут почувствовать верное направление, а те, кто пройдет через врата, найдут в моем лице приветствующего их друга.

* * *

Сегодняшние сериалы очень даже неплохи: куча комедий и одна часовая драма. Сезон подходит к концу, поэтому комедии сняты так, чтобы понравиться нам еще больше, а драма подходит к своей напряженной открытой развязке, и все усилия направлены на то, чтобы мы ждали продолжения, когда начнется осенний сезон. Вскоре возникает мысль, что это довольно скучная затея — сидеть в подвале и смотреть по телевизору непринужденное кривляние, когда на улице стоит прекрасная и долгожданная весна. Я иду наверх, беру одну из книг Сатьяма Надина и выхожу на крыльцо почитать.

Пока я раскачиваюсь взад и вперед в кресле-качалке, мои мысли перетекают от слов на странице ко всем этим людям, что появляются здесь последнее время. Зачем они приходят? Некоторые, я знаю, приходят по четыре-пять раз ради каждой встречи со мной. Это место превращается во что-то еще, и я не знаю во что. Меня забавляет мысль, что мы могли бы построить временные домики для гостей, и напоминаю себе не шутить о временных домиках вслух, иначе через пару недель я выгляну в окно — и вот они. Так все и бывает во сне: мысли становятся осязаемыми вещами еще до того, как придут на ум.

Возможно, все эти люди приходят, потому что надеются получить что-то полезное от простого пребывания рядом со мной. Я бы не беспокоился, увидев, что все движется именно в этом направлении. Я могу понять, когда люди стремятся к самоотверженному служению, так что пуcть cебе приходят, жертвуют на хозяйство, трудятся ради неких идеалов, которые по их мнению этот дом воплощает, приносят подарки, но все это в надежде на что? Заработать очки? Сжечь карму? Развить в себе необусловленную любовь ради самого себя? Я правда не знаю.

Разумеется, некоторые здесь в основном ради Сонайи. Она не учит и даже говорит немного, если речь не идет о том, чтобы устроить все как надо по хозяйству, но она обладает тем, что многие ищут — абсолютной невозмутимостью. Те, кто сюда приходит, кажется, наслаждаются работой под ее руководством, будто они хотели бы отдать себя, но не могут найти подходящий контекст, в которой это можно сделать. В Сонайе сочетаются свойства самоотверженности и беспричинности, что позволяет людям отдавать себя не ради высшего блага какого-то учения или организации, а просто ради отдавания. Я способен различить, когда людям нужно именно это, и понять, почему может быть затруднительно найти такой выход для своего желания. В Сонайе они находят совершенную самоотверженность — равновесие, устойчивость, непогрешимую правильность — и это дает им блестящий пример, куда ведет путь самоотверженного служения.

Очень любопытно размышлять над тем, в каком направлении будет развиваться этот сельский дом в Айове, и суть в том, что неважно, что это за направление, важно само развитие. Я буду обдумывать эту мысль и дальше.

Или нет.

Дело в том, что все идет идеально без того, чтобы я совал свой нос. Еще дело в том, что мне и правда все равно, кто сюда приходит и почему. Это приятное местечко, и у меня к нему приятные чувства, в этом ничего не переменилось. Мы не устраиваем пивные вечеринки по ночам, насколько мне известно. Никто не пляшет голышом и не приносит в жертву белок, насколько я знаю. Не думаю, что это место превращается в какую-нибудь коммуну и уверен, что Сонайя бы этого не позволила.

Выбегает Энни и запрыгивает мне на колени. Она засовывает свой большой палец в рот и мгновенно засыпает. Из-за нее я больше не могу читать, поэтому откладываю книгу и просто наслаждаюсь вечером. На ум приходит стихотворение Рёкана:

Слишком ленив для амбиций,

Я позволяю миру заботиться о себе.

В сумке риса на десять дней,

Кучка хвороста возле очага.

Зачем болтать об иллюзиях и просветлении?

Слушая стук ночного дождя по крыше,

Я устроюсь поудобней, вытянув вперед обе ноги.

Одно из моих любимых.

(11) Убить Будду

Не ищи, где прошли мудрецы,

чтобы следовать им.

Ищи то, что искали они.

Басё

Идет дождь. Все небо во вспышках молний, грохочет гром. Торо называл себя добровольным смотрителем ливней и снежных бурь, и если он имел в виду, что он был настолько очарован бурями, что чувствовал себя обязанным наблюдать за ними, хоть это и означало выбраться из теплой постели, то я понимаю, что он имел в виду, и тогда я тоже добровольный смотритель ливней и снежных бурь.

Сейчас раннее утро, солнце только что встало, а разбудила меня гроза. Я завернулся в одеяло и уютно устроился в кресле на галерее второго этажа, выходящей на запад прямо из моей спальни. Здешняя погода по большей части приходит с запада.

У меня всегда было такое ощущение, что грозы устраиваются ради моего собственного развлечения, и я чувствую угрызения совести, если не уделяю им внимания. Впрочем, это не так уж сложно — уделять им внимание, потому что они доставляют мне изрядное удовольствие. Я размышляю о грозах, пока вселенная издает неистовые звуки и вспышки для тех, у кого достаточно благоразумия, чтобы оценить их великолепие и грандиозность. Это не имеет отношения к просветлению, просто мне нравится.

Эндрю — единственный из гостей, кто сидит на этой галерее со мной. Обычно они и близко не подходят к хозяйской комнате, если только речь не идет об уборке, да и то, как правило, когда меня нет. Это и правда неловко. В конце концов, я не могу придумать ни одной причины, почему мне не следует самому застилать свою постель. Даже не знаю, что должно случиться в моей жизни, чтобы люди стали делать за меня мою работу. На самом деле время от времени я прокладываю себе путь на кухню, велю всем выйти и сам привожу в порядок послеобеденный хаос. Я делаю это не для того, чтобы быть хорошим парнем или что-то этим сказать, но потому что мне это нравится. Мне нравится мыть посуду и убираться на кухне. Кто бы мог подумать.

Однажды, прошлым летом, я пригласил сюда Эндрю на время послеполуденной грозы. Лично мне Эндрю понравился. Ему перевалило за тридцать, он был худой, негромкий и большую часть своей взрослой жизни посвятил буддизму. Насколько я помню, он практиковал випассану, что может объяснить его невозмутимое сдержанное поведение. Я хотел, чтобы кто-нибудь присоединился ко мне на время грозы, и Эндрю показался неплохим выбором, что подразумевало его способность сидеть тихо и наслаждаться грозой.

Что он и сделал. Когда гроза почти закончилась, мы налили чаю и стали обсуждать его отношения с буддизмом. Мне было интересно услышать о его взглядах и опыте. Вообще говоря, я никогда не мог понять буддизм концептуально. Я прекрасно понимаю дзэн — по крайней мере, ту его версию, которую сам тщательно очистил от лишнего, — но, как ни странно это звучит, мне ни разу не удалось найти связь между дзэном и буддизмом. Прежде всего, я никогда не мог понять, как желание стало плохим парнем, а сострадание хорошим. Судзуки говорит, что буддизм не имеет ничего общего с глубокими переживаниями, что буддизм — это обыденные вещи вроде поесть и идти спать. Время от времени я читал об этом в книгах и вроде бы что-то понял, но по большей части нет. Возможно, причина моего непонимания в том, что я продолжаю думать, будто цель буддизма состоит в пробуждении от заблуждений, а может и нет. Возможно, его цель в том, чтобы просто поесть и идти спать.

Было интересно послушать, что привело Эндрю в буддизм, но разговор с ним только подкрепил мое убеждение, что я чего-то не понял. Я не теолог, конечно, и никогда не углублялся в изучение религий, но в той степени, в какой я их изучал, мне не трудно понять, о чем они говорят. Христианство, иудаизм и ислам посвящены тому, чтобы сделать Бога счастливым, и он тоже подарит нам счастье. В индуизме похоже, но больше богов. Но буддизм ускользает от меня даже на таком сверхупрощенном уровне. Откровенно говоря, я думаю, что он ускользает от многих его приверженцев, что проявилось и в разговоре с Эндрю.

Он застрял на нескольких вопросах, по его словам. Мы обсудили некоторые из них, и я поделюсь ими, потому что они могут преподать важные уроки любому, кто пытается освободиться от уз заблуждений (как выражаемся мы в этой игре в просветление).

Что касается буддистской концепции непривязанности, то Эндрю следовало говорить не столько о ее непонимании, сколько о неспособности достичь непривязанности. Это, само собой, вело к парадоксу о желании не иметь желаний, которое само по себе является желанием, что представляет собой погоню за хвостом. Вместо того, чтобы просто подвести его к ответу, я предпочел какое-то время бубнить что-то вокруг да около, наблюдая за его реакцией. Эндрю не нуждался в деликатном подходе, в отличие от других. У него было достаточно мужества и ума, чтобы самому взглянуть на то, что ему показывают.

— Непривязанность можно понимать двумя способами. Один способ — в контексте мирной, счастливой жизни. Другой — в контексте пробуждения от заблуждений, и это, кажется, называют нирваной. Я прав, когда говорю, что целью буддизма зачастую объявляется искренность, свобода от страданий или что-то вроде этого?

Эндрю подтвердил, что насыщенная и удовлетворенная жизнь во многом является целью буддизма, но добавил, что просветление — нирвана — ему ближе.

 — Значит, ты будешь счастлив узнать, что о непривязанности можно забыть, — сказал я. — Ты ставишь телегу впереди лошади. Непривязанность — это не ключ к освобождению, а побочный эффект.

Привязанность — лишь один из симптомов куда большего и куда более интересного недуга, который хронически поражает самых честных искателей. Более интересного для меня, во всяком случае.

— Это очень распространенная ошибка, которую можно встретить во всех мировых учениях и религиях, — продолжаю я. — И часто они смотрят в противоположную сторону от истины. Это верование, что если ты хочешь быть как Христос, то должен вести себя как Христос, — как будто можно стать кем-то с помощью подражания. Если ты хочешь быть просветленным, подсказывает мышление, то должен вести себя как просветленный. Полная чушь, конечно, но общепринятая. Стоит тебе распознать эту ошибку, и ты удивишься, насколько она распространена. Например, я просветленный и обладаю непривязанностью, которая не требует усилий. Я знаю, что это такое, и знаю, что под этим подразумевается, потому что у меня это есть. Я не привязан к непривязанности. Я не взращиваю ее. На самом деле, я не думаю, что мне когда-либо приходилось даже задумываться о непривязанности, пока не пришлось отвечать на вопросы о ней. Это то, что пришло само вместе с просветлением — побочный эффект. У просветления много побочных эффектов, но попытки вызвать их — неважно, насколько искренние — никогда не приведут к просветлению. Легко взглянуть на просветленного и сказать: «Ого! Он ест только рис. Мы должны есть только рис, если хотим достичь нирваны!». Но это, разумеется, неправда. Если просветленный прыгнет с моста, тебе тоже придется прыгать?

Эндрю вежливо улыбается.

— Если просветленный прыгнул с моста, — повторяю я, — тебе тоже придется прыгать?

На этот раз он не улыбается.

— И так во всем, — продолжаю я. — Ты видишь это все время. Почему я должен поворачиваться другой щекой, если кто-то бьет меня, а я хочу врезать ему обратно? Чтобы действовать, как Христос? Когда это я вляпался в эту затею — действовать, как Христос? Какие-то великие индийские мудрецы сидят лицом только на север, так и я теперь должен все время сидеть лицом на север? А если мудрец ковыряется в носу? Я должен сидеть лицом на север и ковыряться в носу восемь раз в день? Зачем? Потому что дело всей моей жизни — подражать великим мудрецам? Я так не думаю. Скажем, я хорошо питаюсь, а ты голодаешь. Ты приходишь ко мне и спрашиваешь, как хорошо питаться. Ну, замечаю я, каждый раз, когда я ем вкусную еду, у меня начинается отрыжка, и я советую тебе отрыгивать, потому что это означает, что ты сыт. А ведь все наоборот, верно? Ты все еще голоден, но теперь ты еще и рыгаешь, как свинья. А хуже всего в этом — обрати внимание на трюк — хуже всего то, что ты перестаешь искать еду. Тебе теперь обеспечена голодная смерть.

Я сделал паузу, чтобы эта мысль впиталась. Здесь есть несколько важных уроков, и я не хочу, чтобы он проскочил их слишком быстро. Маленькие вопросы всегда служат воротами для больших вопросов.

— То же самое с непривязанностью, — продолжаю я. — Если ты смотришь на нее, как на ключ к покою и счастью, тогда у меня нет стоящего ответа, разве что замечание, что это звучит глуповато. Но если ты смотришь на непривязанность, как на важный шаг на пути к пробуждению, то могу заверить тебя, что это не так. Сначала проснись, а потом этой непривязанности у тебя будет целый вагон.

Мы еще немного поговорили о непривязанности, но все это целиком на самом деле очень просто, и, со слов Эндрю, теперь он почувствовал, что понимает намного более непосредственно. Я не сомневался — с отрыжкой получилось вдохновенно.

Потом мы с Эндрю разобрали вопрос, что значит быть в  миру, но не от мира. Это не заняло много времени, потому что ответ был в основном такой же, что и для непривязанности:

— Тебе не о чем беспокоиться, — сказал я, — это позаботится о себе само, когда придет время. В понимании этого нет смысла.

Однако он так легко не поддался, так что пришлось мне продолжить.

— С моей перспективы, — сказал я ему, — непросветленные люди кажутся персонажами в мыльной опере. Вот что я вижу, наблюдая за людьми с их заботами, надеждами, сновидениями, конфликтами и драмами. Я никоим образом не умаляю человеческий опыт — и всякий наблюдатель на моем месте сказал бы то же самое, — но когда я говорю «мыльная опера», я именно ее имею в виду. Слезливый, истеричный, неубедительный, дурно написанный и неуклюже снятый вымысел, в котором нет ни смысла, ни особой развлекательной ценности. Раньше я был таким же, как все остальные, разумеется, жил своей жизнью невольного персонажа в мыльной опере, но теперь нет. Теперь я вне этого, волен выходить и возвращаться. Вот чего я больше не могу сделать, так это снова перепутать мыльную оперу с реальностью, ну разве что получу серьезную травму головы.

— И вот стою я на сцене прямо сейчас, в эту самую минуту, разговаривая с одним из персонажей в этой мыльной опере. У этого конкретного персонажа есть своя сюжетная линия, которая разворачивается вокруг разрушения самой мыльной оперы. Этот конкретный персонаж хочет знать, существует ли он вне драматического контекста мыльной оперы или нет ничего, кроме плоского персонажа, существование которого прекратится, как только его убьют сценаристы или отменится само представление. Добьется ли этот персонаж успеха или потерпит неудачу в своей борьбе за свободу? Продолжит ли он свой поиск или сменит курс? Имеет ли это значение? Смотрите продолжение завтра.

Эндрю был очень спокоен, очень задумчив. Он достаточно благоразумен, чтобы не принять мои слова за выпад против него лично. Он слушал, схватывал, но не сопротивлялся и не оборонялся. Кажется, я слегка перестарался, слишком налег на объяснения, растянул и без того тонкие аналогии, пытаясь, вероятно, развлечь самого себя, но еще пробуя способы рассказать о каких-то вещах и так и эдак.

— Итак, — продолжил я, — ты, Эндрю, одновременно и в  мыльной опере и не от мыльной оперы. Ты желаешь вырваться из оперы, и это желание — как говорят актеры — манящая тебя морковка, которая обеспечивает твою мотивацию, а она, в свою очередь, придает драматический импульс многим трагикомическим эпизодам, вращающимся вокруг Эндрю.

— А счастливый конец? — спросил он.

Я пренебрежительно махнул рукой.

— Ах да, конечно. Тебе не удастся вечно избегать собственной истинной природы. Чудо, что кто-то вообще умудряется это делать.

Эндрю нахмурился.

— Ваши слова звучат так, будто просветление это...

— Что?

— Ну, вроде как ничто. Что-то неважное. Как будто это...

— Не относится к делу? — закончил за него я. — Представь, что ты смотришь по телевизору мыльную оперу, но у тебя есть власть войти внутрь нее. Вот сейчас ты смотришь глупый телевизионный сериал, а через минуту ты в палате больницы навещаешь персонаж, умирающий от рака мозга. Для него это реально, он в полном отчаянии, но для тебя он просто актер, играющий роль. В действительности на кону ничего не стоит. Сколько подлинного сочувствия у тебя найдется для этого бедняги в его положении?

— Но он же просто вымышленный персонаж.

Я всматривался вдаль и ждал.

— Я и есть вымышленный персонаж, — сказал Эндрю ровно. — Я и есть тот персонаж с раком мозга. Вы заглянули в  мою мыльную оперу.

Это хороший урок — веселый. С тем же успехом я мог бы привести в пример бродвейскую постановку «Гамлета» вместо мыльной оперы, но тогда вымышленные персонажи появились бы в ореоле славы, а не пошлости. Аналогия с мыльной оперой очень лаконично описывает две особенности, с которыми мы игрались: во-первых, Эндрю сам по себе вымышленный персонаж, а во-вторых, любое важное значение иллюзорно. Но была тут и еще одна особенность, которую следовало затронуть, пока мы не ушли далеко.

— А кто создает твой персонаж? — спросил я.

— Вы имеете в виду, кто создал меня таким, какой я есть?

— Кто автор, создавший тебя?

— Ну, в некоторой степени, я автор, — ответил Эндрю.

— Хорошо, тогда кто автор тебя, который, по твоим словам, в некоторой степени автор тебя?

Над этим он задумался.

— Мое истинное я?

— Оксюморон. Нет истинного я. Истина и я взаимоисключающи.

— Это похоже на спор о том, что ответственно за наше развитие — природа или воспитание.

— Хорошо.

— Так что настоящего ответа нет.

— Конечно, есть.

— Какой?

— Не ты. Автор тебя не ты.

— Тогда я... что? Что создает меня?

— Я не знаю. Это имеет значение?

— Ну, очевидно... — начал он, но затих.

— Тут нет ничего очевидного, — объяснил я. — Полное понимание той обширности и сложности влияний, которые приводят к созданию этого фальшивого я, невозможно и избыточно, но здесь нет проблемы, потому что от полного понимания нет никакой пользы. Зато кое-какая польза есть от осознания, что ты то ли не имеешь никакого отношения к тебе, то ли совсем незначительное. Наверное, это трудно представить себе, не принимая близко к сердцу, но возможно, если ясно видишь, что тот, кто ты есть, не имеет то ли никакого отношения к тебе, то ли имеет, но незначительное.

— Тот кто?

— Неплохо сказано.

Мы некоторое время сидели в тишине, каждый со своими мыслями. Я потратил это время, чтобы оценить действенность своих слов и подумать, что можно улучшить. Эндрю, что вполне понятно, использовал этот момент тишины как возможность поискать утешение и твердую почву под ногами в своих буддистских учениях, что и обнаружилось, когда он спросил о чем-то никак не связанном с тем, о чем мы только что говорили.

— Но что насчет страдания? Будда сказал...

— Стоп.

* * *

Если бы я позволял ученикам задавать направление разговора их вопросами, то все наше время было бы потрачено на продвижение в любом возможном направлении, кроме прямого. Ученики, что вполне естественно, считают важным понимание. Они думают, что правильность и точность их информации жизненно важна. Они думают, что это что-то вроде школы, где ты должен понять одну вещь, прежде чем сможешь понять следующую. Но все это имеет отношение к знанию и представляет собой незнание. Все так называемое знание — это именно то, что стоит между искателем и искомым. Конечно, я могу понять их точку зрения на все это, но меня всегда изумляло, когда я видел, как другие духовные наставники позволяли ученикам водить себя кто в лес, кто по дрова вопросами, которые никуда не вели. Пробуждение — это не теоретический предмет, который овладевают посредством обучения и понимания, это путешествие, которое надо совершить, битва, в которой надо сражаться. Наставники хотят быть популярными и выглядеть мудрыми, вот и отвечают на любые вопросы, которые приходят ученику на ум, словно они учат следующее поколение наставников, а не помогают людям пробудиться.