…Что жизнь и смерть? А жаль того огня,Что просиял над целым мирозданьем,И в ночь идет, и плачет, уходя.Красота земли, духовная и душевная красота человека, красота искусства были символами веры Афанасия Фета:
Целый мир от красоты,От велика и до мала,И напрасно ищешь тыОтыскать ее начало.Что такое день иль векПеред тем, что бесконечно?Хоть не вечен человек,То, что вечно – человечно.Под одной крышей
…Фотография 1880-х годов. На парковой скамейке сидят два старика. Один, высокий и худой, с правильными чертами продолговатого лица и редковатой бородкой, зажал под мышкой палку, на которую опирается при ходьбе. Вид у него царственный – прямая спина, свободно протянутые вперед стройные ноги, красивый вопрошающий жест руки. Он о чем-то вдохновенно рассуждает.
Рядом старик пониже ростом, сидящий небрежно и как-то неловко прижавшийся коленями к ноге соседа. Лоб его скрыт за околышем фуражки, густая борода разрослась широко, вольготно, глаза сужены в сосредоточенном раздумье – он не смотрит на собеседника, но слушает внимательно. Он не сторонник театральных жестов и пространных фраз – мыслит сжато и образно. Но многое в собеседнике ему понятно и мило: их связывает полувековая дружба.
Эти старики – Полонский и Фет. К концу жизни они снова сблизились, как в студенческие годы. По-прежнему Фет присваивал приятелю «чин настоящего прирожденного поэта». А Полонский на склоне лет вдвойне дорожил мнением друга и посвятил ему стихотворение, которое начиналось конечно же с воспоминания:
Нет, не забуду я тот ранний огонек,Который мы зажгли на первом перевалеВ лесу, где соловьи и пели и рыдали,Но миновал наш май – и миновал их срок.Фета растрогало стихотворение – он откликнулся на него с искренней горячностью: «Если бы ты знал, с какою негою, вдыхая вечернюю прохладу, я присаживаюсь к твоему огоньку на первом перевале, то вместо всяких объяснений прочел бы это прозрачное, воздушное, нелепое и крылатое стихотворение. Я могу засвидетельствовать только одно – что секрет подобных стихотворений волей или неволей ты унесешь с собою…»
Общаться с Полонским было легко, просто – он входил в число немногих людей, которым Фет говорил «ты».
Фет не любил шумных собраний, предпочитал общество немногих друзей. Если перед ним являлся собеседник, мыслящий свежо, оригинально, небольшие карие глаза его светились от удовольствия.
Когда-то Полонский был званым гостем в тургеневском Спасском-Лутовинове, а теперь принял приглашение Фета. Первый раз он посетил Воробьевку в 1889 году. «Как я рад, что побывал у тебя, – писал он потом Фету, – узнал то гнездо, где ты высиживаешь свои крылатые песни, и узнал в тебе прежнего Фета. С уважением отношусь я к твоей родовой фамилии „Шеншин“ но не с ней связаны мои воспоминания, наша не без следа пролетевшая молодость – наша поэзия».
На следующее лето Полонский вновь отправился в Курскую губернию: из Петербурга – в Москву, оттуда – поездом до станции Коренная Пустынь, а там уже гостей поджидала высланная из Воробьевки упряжка.
Фет устроил друга в удобном флигеле, чтобы Полонский чувствовал себя свободно. Хлопоты оправдались: Фет рассказывал в письмах, что его друг наготовил «целую миниатюрную галерею Воробьевских пейзажей!». Действительно, опытный взгляд Полонского легко подмечал живописные уголки – тенистые аллеи парка, открытые солнечные поляны, цветник и тут же, в саду, живой, прохладный фонтан, а на речке – уютную заводь, в кустах – купальню.
На одном этюде, с видом усадебного дома, в крохотной фигурке седобородого старика, стоящего на балконе, без труда угадывался сам владелец Воробьевки…
Рядом с карандашными набросками пышного экзотического цветка Полонский сделал надпись: «У Фета расцветает кактус».
Проснувшись однажды июньским утром в своем флигеле, в комнате, затененной шторами, Полонский мысленно обратился к Фету:
Тщетно сторою оконнойТы ночлег мой занавесил, —Новый день, румян и весел,Заглянул в мой угол сонный.Вижу утреннего блескаРазгоревшиеся краски, —И не спрячет солнца ласкиНикакая занавеска…Угол мой для снов не тесен(Если б даже снились боги…)Чу! Меня в свои чертогиКличет Муза птичьих песен.Но, как раб иной привычки,Жаждущий иного счастья,Вряд ли я приму участьеВ этой птичьей перекличке!..Стоя на балконе воробьевского дома, Полонский вдыхал аромат лилий, доносившийся снизу. Отсюда хорошо просматривались нежные, словно изваянные из фарфора чаши цветов, испещренные желтой пыльцой. Сам Фет чаще всего воспевал розы, а мечтательному Полонскому приглянулись томные лилии:
Зной – и все в томительном покое —В пятнах света тени спят в аллее…Только чуткой чудится лилее,Что гроза таится в этом зное.Бледная, поникла у балкона —Ждет грозы, – и грезится ей, бедной,Что далекой бури призрак бледныйСтал темнеть в лазури небосклона…Грезы лета кажутся ей былью, —Гроз и бурь она еще не знает,Ждет… зовет… и жутко замирает,Золотой осыпанная пылью…Уезжая из Воробьевки, Полонский оставил другу своеобразный поэтический автограф. На притолоке флигеля он написал карандашом шутливые строчки:
Полонский здесь не без приветаБыл встречен Фетом, и покаСтарик гостил у старика,Поэт благословлял поэта.И, поправляя каждый стих,Здесь молодые музы ихУютно провели все лето.Вернувшись домой, Полонский с удовольствием вспоминал свои летние впечатления. «Наше близкое сожительство, – писал он Фету, – хоть мы и не надевали друг перед другом праздничных масок, хоть мы казали друг другу не только наше лицо, но и нашу подкладку, – нисколько не уменьшило нашего взаимного дружеского расположения, скорей, напротив – упростило и упрочило наши отношения». «Спасибо тебе, – отвечал Фет, – что поэзией, музыкой, живописью и скульптурой покурил в нашем захолустье». (Жена Полонского занималась скульптурой и музицировала.)
Больше поэту-петербуржцу не довелось побывать в Воробьевке. Фет сожалел об этом. Через два года, в июне, он сообщал своему бывшему гостю: «Розы в минувшем году предавались неслыханному буйству, а теперь за умолкнувшими соловьями роняют грустные листы. На старом месте около балкона так же пышно распустились лилии, и мы, глядя на них, говорим: „Вот лилии, так дивно воспетые Полонским„.
«Чудный дар стихов»
В завершающее десятилетие века ушли из жизни великие поэты одного поколения: в 1892 году – Фет, в 1898-м – Полонский.
Отполыхали «Вечерние огни» – так назвал выпуски своих последних сборников Афанасий Фет.
Отзвенел «Вечерний звон» – так, перекликаясь с Фетом, назвал свою книгу Яков Полонский.
Но сияние этих «огней» широко разлилось по небу русской лирики. А отзвуки дивного музыкального стиха еще долго будут носиться под ее высокими сводами…
Н. П. СуховаСтихотворения
«Пуская в свет мои мечты…»
Пуская в свет мои мечты,Я предаюсь надежде сладкой,Что, может быть, на них украдкойБлеснет улыбка красоты,Иль раб мучительных страстей,Читая скромные созданья,Разделит тайные страданьяС душой взволнованной моей.1840[4]Ласточка
Я люблю посмотреть,Когда ласточкаВьется вверх иль стрелойПо́ рву стелется.Точно молодость! ВсеВ небо просится,И земля хороша —Не расстался б с ней!1840Хандра
1Когда на серый, мутный небосклонОсенний ветер нагоняет тучиИ крупный дождь в стекло моих оконСтучится глухо, в поле вихрь летучийГоняет желтый лист и разложенПередо мной в камине огнь трескучий, —Тогда я сам осенняя пора:Меня томит несносная хандра.2Мне хочется идти таскаться в дождь;Пусть шляпу вихрь покружит в чистом поле.Сорвал… унес… и кружит. Ну так что ж?Ведь голова осталась. – ПоневолеО голове прикованной вздохнешь, —Не царь она, а узник – и не боле!И думаешь: где взять разрыв-травы,Чтоб с плеч свалить обузу головы?3Горят дрова в камине предо мной,Кругом зола горячая сереет.Светло – а холодно! Дай обернусь спинойИ сяду ближе. Но халат чадеет.Но вот точь-в-точь искусств огонь святой:Так ближе – жжет, отдвинешься – не греет!Эх, мудрецы! когда б мне кто помогИ сделал так, чтобы огонь не жег!4Один, один! Ну, право, сущий ад!Хотя бы черт явился мне в камине:В нем много есть поэзии. Вот кладВы для меня в несносном карантине!..Нет, съезжу к ней!.. Да нынче маскарад,И некогда со мной болтать Алине.Нет, лучше с чертом наболтаюсь я:Он слёз не знает – скучного дождя!5Не еду в город. «Смесь одежд и лиц»Так бестолкова! Лучше у каминаЗасну – и черт мне тучу небылицПредставит. Пусть прекрасная АлинаПрекрасна. – Завтра поздней стаей птицПотянется по небу паутина,И буду вновь глядеть на небеса:Эх, тяжело! хоть бы одна слеза!1840Колодник
С каждым шагом тяжкие оковыНа ногах и на руках гремят,С каждым шагом дальше в край суровый —Не вернешься, бедный брат!На лице спокойствие могилы,Очи тихи; может быть, ты рад,Что оставил край, тебе немилый?Помолися, бедный брат!1840Греция
Там, где под оливами, близ шумного каскада,Где сочная трава унизана росой,Где радостно кричит веселая цикадаИ роза южная гордится красотой,Где храм оставленный подъял свой купол белыйИ по колоннам вверх кудрявый плющ бежит, —Мне грустно: мир богов, теперь осиротелый,Рука невежества забвением клеймит.Вотще… В полно́чь, как соловей восточныйСвистал, а я бродил незримый за стеной,Я видел: грации сбирались в час урочныйВ былой приют заросшею тропой.Но в плясках ветреных богини не блисталиМолочной пеной форм при золотой луне;Нет, – ставши в тесный круг, красавицы шептали…«Эллада!» – слышалось мне часто в тишине.1840
«На заре ты ее не буди…»
На заре ты ее не буди,На заре она сладко так спит;Утро дышит у ней на груди,Ярко пышет на ямках ланит.И подушка ее горяча,И горяч утомительный сон,И, чернеясь, бегут на плечаКосы лентой с обеих сторон.А вчера у окна ввечеруДолго-долго сидела онаИ следила по тучам игру,Что, скользя, затевала луна.И чем ярче играла луна,И чем громче свистал соловей,Все бледней становилась она,Сердце билось больней и больней.Оттого-то на юной груди,На ланитах так утро горит.Не буди ж ты ее, не буди…На заре она сладко так спит!1842«На пажитях немых люблю в мороз трескучий…»
На пажитях немых люблю в мороз трескучийПри свете солнечном я снега блеск колючий,Леса под шапками иль в инее седомДа речку звонкую под темно-синим льдом.Как любят находить задумчивые взорыЗавеянные рвы, навеянные горы,Былинки сонные среди нагих полей,Где холм причудливый, как некий мавзолей,Изваян полночью, – иль тучи вихрей дальныхНа белых берегах и полыньях зеркальных.1842, 1855«Вот утро севера – сонливое, скупое…»
Вот утро севера – сонливое, скупое —Лениво смотрится в окно волоковое;В печи трещит огонь – и серый дым ковромТихонько стелется над кровлею с коньком.Петух заботливый, копаясь на дороге,Кричит… а дедушка брадатый на порогеКряхтит и крестится, схватившись за кольцо,И хлопья белые летят ему в лицо.И полдень настает. Но, Боже, как люблю я,Как тройкою ямщик кибитку удалуюПромчит – и скроется… И долго, мнится мне,Звук колокольчика трепещет в тишине.1842«Печальная береза…»
Печальная березаУ моего окна,И прихотью морозаРазубрана она.Как гроздья винограда,Ветвей концы висят, —И радостен для взглядаВесь траурный наряд.Люблю игру денницыЯ замечать на ней,И жаль мне, если птицыСтряхнут красу ветвей.1842«Чудная картина…»
Чу́дная картина,Как ты мне родна:Белая равнина,Полная луна,Свет небес высоких,И блестящий снег,И саней далекихОдинокий бег.1842
«Кот поет, глаза прищуря…»
Кот поет, глаза прищуря,Мальчик дремлет на ковре,На дворе играет буря,Ветер свищет на дворе.«Полно тут тебе валяться,Спрячь игрушки да вставай!Подойди ко мне прощатьсяДа и спать себе ступай».Мальчик встал. А кот глазамиПоводил и все поет;В окна снег валит клоками,Буря свищет у ворот.1842«Ночь крещенская морозна…»
Ночь крещенская морозна,Будто зеркало – луна.«Побегу: еще не поздно,Да боюсь идти одна».«Я, сестрица, за тобоюНе пойду – одна иди!» —«Я с тобою, – за избоюНаводи да наводи!»Ничего: пес рябый ходит,Вот и серый у ворот…И красавица наводит —И никак не наведет.«Вижу, вижу! потянулись:Раз, два, три, четыре, пять…Заструились, покачнулись,Стало только три опять.Ну, захочет почудесить?Со страстей рехнуся я…Шесть, семь, восемь, девять, десять —Чешуя как чешуя…Вот одиннадцать – всё лица!Вот собаки лай и вой…Чур меня!..» – «Ну что, сестрица?» —«Раскрасавец молодой!»1842«Перекресток, где ракитка…»
Перекресток, где ракиткаИ стоит и спит…Тихо ветхая калиткаЗа плетнем скрыпит.Кто-то кра́дется сторонкой,Санки пробегут —И вопрос раздастся звонкой:«Как тебя зовут?»1842«Сосна так темна, хоть и месяц…»
Сосна так темна, хоть и месяцГлядит между длинных ветвей.То клонит ко сну, то очнешься,То мельница, то соловей,То ветра немое лобзанье,То запах фиалки ночной,То блеск замороженной далиИ вихря полночного вой.И сладко дремать мне – и грустно,Что сном я надежду гублю.Мой ангел, мой ангел далекий,Зачем я так сильно люблю?1842К жаворонку
Днем ли, или вечером,Ранней ли зарей —Только бы невидимоПел ты надо мной.На́долго заслушаюсьЗвуком с высоты,Будто эту песенкуМне поешь не ты.1842Ручка
Прозрачную канву цветами убирая,На мягких клавишах, иль с веером резным,В перчатке крошечной, иль по локоть нагая, —Понятной грацией, движением роднымТы говоришь со мной, мой бедный ум волнуяНевольной страстию и жаждой поцелуя.1842«Безмолвные поля оделись темнотою…»
Безмолвные поля оделись темнотою,Заря вечерняя сгорела, воздух чист,В лесу ни ветерка, ни звука над водою,Лишь по верхам осин лепечет легкий лист,Да изредка певец природы благодатнойЗа скромной самкою, вспорхнув, перелетитИ под черемухой, на ветке ароматной,Весенней песнию окрестность огласит.И снова тихо всё. Уж комары усталиЖужжа влетать ко мне в открытое окно:Всё сном упоено…1842«Сорвался мой конь со стойла…»
Сорвался́ мой конь со стойла,Полетел, не поскакал…Хочет воли, ищет пойла,Хвост и гриву раскидал.Отпугните, загоните!Чья головка там видна?Посмотрите, посмотрите,Паша смотрит из окна!1842«Не отходи от меня…»
Не отходи от меня,Друг мой, останься со мной!Не отходи от меня:Мне так отрадно с тобой…Ближе друг к другу, чем мы, —Ближе нельзя нам и быть;Чище, живее, сильнейМы не умеем любить.Если же ты – предо мной,Грустно головку склоня, —Мне так отрадно с тобой:Не отходи от меня!1842«Буря на небе вечернем…»
Буря на небе вечернем,Моря сердитого шум —Буря на море и думы,Много мучительных дум —Буря на море и думы,Хор возрастающих дум —Черная туча за тучей,Моря сердитого шум.1842Notturno[5]
Ты спишь один, забыт на месте диком,Старинный монастырь!Твой свод упал; кругом летают с крикомСова и нетопырь.И стекол нет, и свищет вихорь ночиВо впадину окна,Да плющ растет, да устремляет очиПолночная луна.И кто-то там мелькает в свете лунном,Блестит его убор —И слышатся на помосте чугунномШаги и звуки шпор.И грустную симфонию печалиЗвучит во тьме орган…То тихо всё, как будто вечно спалиИ стены и орган.1842«Теплым ветром потянуло…»
Теплым ветром потянуло,Смолк далекий гул,Поле тусклое уснуло,Гуртовщик уснул.В загородке улеглисяИ жуют волы,Звезды частые зажглисяПо навесу мглы.Только выше все всплываетМесяц золотой,Только ста до обегаетПес сторожевой.Редко, редко кочеваяТучка бросит тень…Неподвижная, немая,Ночь светла, как день.1842«Я жду… Соловьиное эхо…»
Я жду… Соловьиное эхоНесется с блестящей реки,Трава при луне в бриллиантах,На тмине горят светляки.Я жду… Темно-синее небоИ в мелких и в крупных звездах,Я слышу биение сердцаИ трепет в руках и в ногах.Я жду… Вот повеяло с юга;Тепло мне стоять и идти;Звезда покатилась на запад…Прости, золотая, прости!1842«Здравствуй! тысячу раз мой привет тебе, ночь!..»
Здравствуй! тысячу раз мой привет тебе, ночь!Опять и опять я люблю тебя,Тихая, теплая,Серебром окаймленная!Робко, свечу потушив, подхожу я к окну…Меня не видать, зато сам я все вижу…Дождусь, непременно дождусь:Калитка вздрогнёт, растворяясь,Цветы, закачавшись, сильнее запахнут, и долго,Долго при месяце будет мелькать покрывало.1842
