Чук и Гек (сборник)

Подошёл человек без винтовки, с наганом. Узнав, что это едет жена лётчика Федосеева, он приложил руку к козырьку и, пропуская нас, махнул рукой часовому.

– Мама, – спросила Феня, – отчего если едешь просто, то тогда нельзя, а если скажешь «жена лётчика Федосеева», то тогда можно? Хорошо быть женой Федосеева. Правда?

– Молчи, глупая! – ответила мать. – Что ты городишь, и сама не знаешь!

* * *

Запахло сыростью. В просвете между деревьями мелькнула вода.

И вот оно раскинулось справа – длинное и широкое озеро Куйчук.

Странная, невиданная картина открылась перед нашими глазами. Дул ветер, белыми барашками пенились волны озера, а на далёком противоположном берегу ярким пламенем горел лес. Даже сюда, через озеро, за километр, вместе с горячим воздухом доносился гул и треск.

Охватывая хвою смолистых сосен, пламя мгновенно взвивалось к небу и тотчас же падало на землю. Оно крутилось волчком понизу и длинными жаркими языками лизало воду озера. Иногда валилось дерево, и тогда от его удара поднимался столб чёрного дыма, но тут же налетал ветер и рвал его в клочья.

– Там подожгли ночью, – хмуро объяснил шофёр. – Их давно бы изловили собаками, но огонь замёл следы, и Лютте работать трудно.

– Кто зажёг? – шёпотом спросила меня Феня. – Разве это зажгли нарочно?

– Злые люди, – тихо ответил я. – Они хотели бы сжечь всю землю.

– И они скоро сожгут?

– Ещё что! А ты видела наших с винтовками? Их переловят быстро.

– Их переловят, – поддакнула Феня. – Только скорей бы, а то жить страшно. Правда, Володя?

– Это тебе страшно, а мне нисколько. У меня папа на войне был и то не боялся.

– Так ведь то папа… И у меня тоже папа…

Машина вырвалась из лесу, и мы очутились на большой поляне, где раскинулся аэродром.

Фенина мать приказала нам вылезти и не отходить далеко, а сама пошла к дверям большого бревенчатого здания.

И когда она проходила, то все лётчики, механики и все люди, что стояли у крыльца, разом притихли и молча с ней поздоровались.

Пока Феня бегала с Брутиком вокруг машины, я притёрся к кучке людей и из их разговора понял, что Фенин отец, лётчик Федосеев, на лёгкой машине вылетел вчера вечером обследовать район лесного пожара. Но вот уже прошли почти сутки, а он ещё не возвращался.

Значит, с машиной случилась авария или у неё была вынужденная посадка. Но где? И счастье, если не в том краю, где горел лес, потому что за сутки огонь разметало почти на двадцать квадратных километров.

Тревога! Нашу границу перешли три вооруженных бандита! Их видел конюх совхоза «Истра».

Но выстрелами вдогонку они убили его лошадь, ранили самого в ногу, и поэтому конюх добрался до окраины нашего посёлка так поздно.

Разгневанный и взволнованный, размахивая своим оловянным браунингом, я шагал по полю до тех пор, пока не стукнулся лбом об орден на груди высокого человека, который шёл к машине вместе с Фениной матерью.

Сильной рукой человек этот остановил меня. Посмотрел на мой оцарапанный лоб и вынул из моей руки оловянный браунинг.

Я смутился и покраснел.

Но человек этот не улыбнулся, не сказал ни одного насмешливого слова. Он посмотрел, взвесил на своей ладони моё оружие. Вытер его о рукав кожаного пальто и вежливо протянул мне обратно.

Позже я узнал, что это был комиссар эскадрильи. Он проводил нас до самой машины и ещё раз повторил, что лётчика Федосеева беспрестанно ищут с земли и с воздуха.

* * *

Мы покатили домой.

Уже вечерело. Почуяв, что дело неладно, опечаленная Феня тихонько сидела в уголке, с Брутиком больше не играла. И наконец, уткнувшись матери в колени, она нечаянно задремала.

Теперь всё чаще и чаще нам приходилось замедлять ход и пропускать встречных.

Проносились грузовики, военные повозки. Прошла сапёрная рота. Промчался легковой красный автомобиль, не наш, а чей-то чужой – должно быть, какого-нибудь начальника из Иркутска.

И только что дорога стала посвободней, только что наш шофёр дал ходу, как вдруг что-то хлопнуло, и машина остановилась.

Шофёр слез, обошёл машину, выругался, подняв с земли обронённый кем-то железный зуб от грабель, и, вздохнув, заявил, что лопнула камера и ему придётся менять колесо.

Чтобы шофёру легче было поднимать машину домкратом, Фенина мать, я, а за мной и Брутик вышли.

Пока шофёр готовился к починке и доставал из-под сиденья разные инструменты, Фенина мать ходила по опушке, а мы с Брутиком забежали в лес и здесь, в чаще, стали бегать и прятаться. Если он меня не находил, то от страха начинал выть ужасно.

Мы заигрались. Я запыхался, сел на пенёк и задумался. Услышав далёкий гудок, я подскочил и, кликнув Брутика, помчался.

Однако через две-три минуты я остановился, сообразив, что это гудела никак не наша машина. У нашей звук был многоголосый, певучий, а эта рявкала грубо, как грузовик. Тогда я повернул вправо и, как мне показалось, направился прямо к дороге.

Издалека донёсся сигнал. Теперь уже гудела наша машина. Но откуда, я не совсем понял.

Круто повернув ещё правей, я побежал изо всех сил.

Путаясь в траве, маленький Брутик скакал за мной.

Если бы я не растерялся, я должен был бы стоять на месте или продвигаться потихоньку, выжидая новых и новых сигналов. Но меня охватил страх. С разбегу я врезался в болотце, кое-как выбрался на сухое место. Чу, опять сигнал! Мне нужно было повернуть обратно. Но, опасаясь топкого болотца, я решил обойти его, завертелся, закрутился и наконец напрямик, через чащу, в ужасе понёсся куда глядели глаза.

* * *

Уже давно скрылось солнце. Огромная, меж облаков сверкала луна. А дикий путь мой был опасен и труден. Теперь я шёл не туда, куда мне было надо, а шагал там, где дорога была полегче.

Молча и терпеливо бежал за мной Брутик. Слёзы давно были выплаканы, горло от криков и ауканья охрипло, лоб был мокрый, фуражка пропала, а поперёк щеки моей тянулась кровавая царапина.

Наконец, измученный, я остановился и опустился на сухую траву, что раскинулась по вершине отлогого песчаного бугра.

Так лежал я неподвижно до тех пор, пока не почувствовал, что передохнувший Брутик с ожесточённым упорством тычется носом в мой живот и нетерпеливо царапает меня лапой. Это он учуял в моём кармане свёрток и требовал еды.

Я отломил ему кусок булки, дал полкотлеты. Нехотя сжевал остальное сам, потом разгрёб в тёплом песке ямку, нарвал немножко сухой травы, вынул свой оловянный браунинг, прижал к себе кутёнка и лёг, решив ждать рассвета не засыпая.

В чёрных провалах меж деревьями, в неровном, неверном свете луны всё мне чудились то зелёные глаза волка, то мохнатая морда медведя. И казалось мне, что, прильнув к толстым стволам сосен, повсюду затаились чужие и злобные люди. Проходила минута, другая – исчезали и таяли одни страхи, но со всех сторон возникали другие. И так этих страхов было много, что, отвертев себе шею, вконец ими утомлённый, я лёг на спину и стал смотреть только в небо.

Хлопая посоловелыми глазами, чтобы не заснуть, я принялся считать звёзды. Насчитал шестьдесят три штуки, сбился, плюнул и стал следить за тем, как чёрная, похожая на бревно туча нагоняет другую и хочет ударить ей прямо в широко открытую зубастую пасть. Но тут вмешалось третье, худое, длинное облако, и своей кривой лапой оно взяло да и закрыло светлый фонарь луны.

Стало темно, а когда просветлело, то ни тучи-бревна, ни зубастой тучи уже не было, а по звёздному небу плавно летел большой самолёт.

Широко распахнутые окна его были ярко освещены. За столом, отодвинув вазу с цветами, сидела над своими чертежами моя мама и изредка поглядывала на часы, удивляясь тому, что меня так долго нет.

И тогда, испугавшись, как бы она не пролетела мимо моей лесной поляны, я выхватил свой оловянный браунинг и выстрелил. Дым окутал всю поляну, залез мне в нос и рот. И эхо от выстрела, долетев до широких крыльев самолёта, дважды звякнуло, как железная крыша под ударом тяжёлого камня.

Я вскочил на ноги.

Уже светало. Оловянный браунинг мой валялся на песке. Рядом с ним сидел Брутик и недовольно крутил носом, потому что переменившийся за ночь ветер пригнал на поляну струю угарного дыма. Я прислушался. Впереди, вправо, брякало железо. Значит, сон мой был не совсем сон. Значит, впереди были люди, и, следовательно, бояться мне было нечего.

В овраге, по дну которого бежал ручей, я напился. Вода была совсем тёплая, почти горячая, пахла смолой и сажей. Очевидно, истоки ручья находились где-то в полосе огня. За оврагом начинался невысокий лиственный лес, из которого всё живое при первом же запахе дыма убралось прочь, и только одни муравьи, как и всегда, тихо копошились возле своих рыхлых построек да серые лягушки, которым всё равно посуху не ускакать далеко, скрипуче квакали у зелёного болота.

Обогнув болото, я попал в чащу. И вдруг совсем неподалёку я услышал три резких удара железом о железо, как будто бы кто-то бил молотком по жестяному днищу ведёрка.

Осторожно двинулся я вперёд. Мимо деревьев со сломанными, точно срезанными верхушками, мимо свежих ветвей, листвы и сучьев, которыми густо была усыпана земля, я вышел на крохотную полянку. И здесь как-то боком, задрав нос и закинув крыло на ствол погнувшейся осины, торчал самолёт. Внизу, под самолётом, сидел человек. Стальным гаечным ключом он равномерно колотил по металлическому кожуху мотора. И этот человек был Фенин отец – лётчик Федосеев.

* * *

Ломая ветви, я продрался к нему и его окликнул.

Он отбросил гаечный ключ. Повернулся в мою сторону всем туловищем (встать он, очевидно, не мог) и, внимательно оглядев меня, удивлённо спросил:

– Гей, чудное виденье! Из каких небес по мою душу?

– Это вы? – не зная, как начать, сказал я.

– Да, это я. А это… – он ткнул пальцем в опрокинутый самолёт, – это лошадь моя. Дай спички. Народ близко?

– Спичек у меня нет, Василий Семёнович, а народу никакого нет тоже.

– Как нет? О, чёрт! – И лицо его болезненно перекосилось, потому что он тронул с места укутанную тряпкой ногу. – А где же народ, люди?

– Людей нет, Василий Семёнович. Я один, да вот… моя собака.

– Один? Гм… Собака?.. Ну у тебя и собака!.. Так что же, скажи на милость, ты здесь один делаешь? Грибы жареные собираешь, золу, уголья?

– Я ничего не делаю, Василий Семёнович. Я мчался, вдруг слышу – брякает. Я и сам думал, что тут люди. А это вы, оказывается. А вас все ищут, ищут…

– Та-ак, люди… А я, значит, уже не «люди». Отчего это у тебя вся щека в крови? Возьми банку, смажь йодом да кати-ка ты, милый, во весь дух к аэродрому. Скажи там поласковей, чтобы скорей за мной послали. Они меня ищут бог знает где, а я-то совсем рядом. Чу, слышишь? – И он потянул ноздрями, принюхиваясь к сладковато-угарному порыву ветра.

– Это я слышу, Василий Семёнович, только я никуда дороги не знаю. Я, видите ли, и сам заблудился.

– Фью, фью! – присвистнул лётчик Федосеев. – Ну, тогда, как я вижу, дела у нас с тобой плохи, товарищ. Ты в Бога веруешь?

– Что вы, что вы! – удивился я. – Да вы меня, Василий Семёнович, наверное, не узнали? Я же Володька, в вашем дворе живу, в сто двадцать четвёртой квартире.

– Ну вот, Володька: ты нет и я нет. Значит, на чудеса нам надеяться нечего. Залезь-ка ты на то дерево и что оттуда увидишь, про то мне расскажешь.

Через пять минут я уже был на самой вершине. Но с трёх сторон я увидел только лес, лес… А с четвёртой, километрах в пяти от нас, из лесу поднималось облако дыма и медленно продвигалось в нашу сторону.

Ветер был неустойчивый, неровный, и каждую минуту он мог рвануть во всю силу.

Я слез и рассказал обо всём этом лётчику Федосееву.

Он взглянул на небо: небо было спокойно. Лётчик Федосеев задумался.

– Послушай, – спросил он, – ты карту знаешь?

– Знаю, – ответил я. – Москва, Ленинград, Минск, Киев, Тифлис…

– Эх ты, хватил в каком масштабе! Ты бы ещё начал: Европа, Америка, Африка, Азия. Я тебя спрашиваю: если я тебе по карте начерчу дорогу, ты разберёшься?

Я замялся.

– Не знаю, Василий Семёнович. У нас это по географии проходили, да я что-то плохо…

– Эх, голова! То-то «плохо»… Ну ладно, раз плохо, тогда лучше и не надо. Вот, смотри. – Он вытянул руку. – Отойди на поляну дальше. Повернись лицом к солнцу. Теперь повернись так, чтобы солнце светило тебе как раз на край левого глаза. Это и будет твоё направление. Подойди и сядь.

Я подошёл и сел.

– Ну, говори, что понял?

– Чтоб солнце сверкало в край левого глаза, – неуверенно начал я.

– Не сверкало, а светило. От сверкания глаза ослепнуть могут. И запомни: что бы тебе в голову ни втемяшилось, не вздумай свернуть с этого направления в сторону, а кати всё прямо да прямо до тех пор, пока километров через семь-восемь ты не упрёшься в берег реки Кальвы. Она тут, и деваться ей некуда. Ну а на Кальве, у Четвёртого яра, там всегда народ: там рыбаки, косари, охотники… Кого первого встретишь, к тому и кидайся. А что сказать…

Тут Федосеев посмотрел на разбитый самолёт, на свою неподвижную, укутанную тряпками ногу, понюхал угарный воздух и покачал головой:

– А что сказать им… ты и сам, я думаю, знаешь.

Я вскочил.

– Постой! – сказал Федосеев. Он вынул из бокового кармана бумажник и протянул его мне. – Возьмёшь с собой.

– Зачем? – не понял я.

– Возьми, – повторил он. – Я могу заболеть, потеряю. Потом отдашь мне, когда встретимся. А не мне, так моей жене или нашему комиссару.

Это мне совсем не понравилось, и я почувствовал, что к глазам моим подкатываются слёзы, а губы у меня вздрагивают.

Но лётчик Федосеев смотрел на меня строго, и поэтому я не посмел его ослушаться. Я положил бумажник за пазуху, затянул покрепче ремень и свистнул Брутика.