Ночной звонок

Рэй Брэдбери

Ночной звонок

Он так и не понял, что оживило в его памяти старые стихи. Но стихи возникли и зазвучали:

Представь, потом представь, и вновь представь, что провода, протянутые над землей, опутавшие мир из края в край, в себя вобрали мириады слов, произнесенных тихими ночами, и сохранили смысл всех разговоров.

Как там дальше? Да…

Настал момент — и, загудев во тьме, из ничего опять слова возникли. Так складывает первые созвучья ребенок, постигающий язык.

Он снова запнулся. Как же это кончалось? Погоди…

Тогда бездушный проволочный зверь, копаясь в памяти, до верха полной звуков, и повторяя логику людей, запричитал, заплакал, зашептал.

И вот однажды некто, человек, разбуженный ожившим аппаратом, снимает трубку и внезапно слышит небесный глас расплывчатого духа. И зверь, чудовище, смакуя звуки, собрав в пучок безумье расстояний, выдавливает: «Ал», и следом: «О-о», и наконец — уверенно: «Алло!»

Он перевел дыхание и закончил:

Такому собеседнику в ночи что ты ответишь, человек разумный?

Он сидел молча.

Он сидел, восьмидесятилетний старик. Сидел один в пустой комнате пустого дома на пустой улице в пустом городе на пустой планете Марс.

Сидел, как сидел уже шестьдесят лет: ожидая.

На столе перед ним стоял телефон, не звонивший очень, очень давно.

И вот аппарат затрепетал, словно собираясь с силами. Может, это тайное трепетание и послужило толчком к стихам?..

Он весь подался вперед, уставившись на аппарат. Телефон… ЗАЗВОНИЛ!

Он вскочил на ноги и отпрянул назад. Стул грохнулся.

Он закричал:

— Нет!

Телефон вновь зазвонил.

— Нет!

Он протянул руку, дотянулся уже — и опрокинул аппарат на пол. Трубка свалилась как раз на третьем звонке.

— Нет… Нет же, нет, — тихо повторял он, прижав руки к груди, а телефон валялся у его ног. — Этого не может быть… Не может быть…

Ибо он — все-таки! — был один в комнате пустого дома в пустом городе на планете Марс, где не обитало ни одной живой души, кроме него, Властелина Бесплодной Возвышенности.

— …Бартон…

Кто-то произнес его имя.

Нет! Что это жужжит, словно тысячи сверчков и цикад в далекой пустыне?

Бартон? Как… Как, да это же Я!

Он не слышал своего имени из человеческих уст так давно, что уже почти забыл его.

— Бартон, — сказала трубка, — Бартон. Бартон. Бартон.

— Заткнись! — заорал он.

И наподдал трубку ногой, и нагнулся, задыхаясь и обливаясь потом, чтобы подобрать ее и вернуть на рычаг.

Едва он сделал это, как проклятая штуковина снова зазвонила.

На этот раз он обхватил и крепко сжал аппарат пальцами, словно стараясь задушить в нем голос, но через несколько мгновений, глядя на свои побелевшие от напряжения суставы, он ослабил руку и поднял трубку.

— Бартон, — произнес голос за миллиарды миль отсюда.

Он выждал, пока его сердце отсчитало ровно три удара,

и сказал:

— Бартон слушает.

— Так, так, — произнес голос, уже с расстояния не больше миллиона миль — А ты знаешь, кто с тобой говорит?

— Господи Боже мой, — ответил старик. — Первый звонок за полжизни, и мы в кошки-мышки играем.

— Прости. Глупо, конечно. Собственного голоса по телефону ты узнать не мог. Да и кто узнает? Бартон, это говорит Бартон.

— Что?

— А ты что подумал? — сказал голос. — Что это капитан космического корабля? Решил, что тебе на помощь кто-то примчался?

— Нет.

— Какое сегодня число?

— 20 июня 2097 года.

— Послушай, старина, ты понял, кто я такой?

— Да, — он дрожал всем телом. — Я вспомнил. Мы с тобой одно и то же. Я Эмил Бартон, и ты тоже Эмил Бартон.

— Есть разница. Тебе восемьдесят, а мне только двадцать. И у меня впереди вся жизнь.

Старик начал смеяться. Потом заплакал. Он сидел, держа в руке трубку, словно глупенький, заблудившийся ребенок. Дальнейший разговор не имел смысла, не стоило продолжать. И все же он продолжил:

— Эй, ты там. Слушай! О Боже, если бы я мог предупредить тебя. Но как? Ведь ты же — только голос. Если б в моих силах было показать тебе, что значит одиночество столько лет подряд. Кончай с этим, убей себя! Не жди! Если бы ты знал, какую цену тебе придется уплатить, пока ты не станешь мной — сегодня, здесь, сейчас, на ЭТОМ конце провода.

— Это невозможно, — голос молодого Бартона засмеялся вдалеке. — Я даже не знаю, будешь ли ты когда-нибудь отвечать на мои звонки. Это же все чистая механика. Ты говоришь не более чем с записью. Сейчас 2037 год. Сегодня на Земле началась ядерная война. Все жители колонии были отозваны с Марса и улетели на ракете. А я остался, я отстал!

— Все помню, — прошептал старик.

— Один на Марсе, — захохотал молодой голос. — Месяц, год, какая разница? Полно еды, полно книг. В свободное время я составил целую библиотеку записей на десять тысяч слов — ответы в моем исполнении, и подсоединил к телефонным реле. Через несколько месяцев позвоню, будет с кем поболтать. А через шестьдесят лет мои собственные записи позвонят мне.

Слезы закапали из глаз старика.

— Я создал тысячу Бартонов — пленки, отвечающие на любой вопрос — в каждом из марсианских городов. Целая армия Бартонов рассеется по Марсу, пока я буду ждать ракету.

— Глупец, — старик устало покачал головой. — Ты прождал шестьдесят лет. Ты состарился, ожидая, и все это время ты был один. Теперь ты стал мною, и ты все еще одинок в этих пустых городах.

— Не бей на жалость. Ты для меня чужак, человек из другой страны. Я не способен на грусть. Я живу, пока создаю эти записи. И ты жив, пока слышишь их. Мы оба непостижимы друг для друга. Ни ты, ни я ни о чем предупредить друг друга не в силах, хотя оба говорим по телефону, один — как автомат, а другой — с человеческим теплом в голосе. Сейчас я живой человек. Ты будешь живым человеком потом. Безумие. Я не умею плакать, ибо, не зная своего будущего, смотрю в него с оптимизмом. Эти надежно упрятанные записи способны реагировать только на определенные побуждения, исходящие от тебя. Разве можно заставить плакать мертвеца?

— Прекрати! — воскликнул старик. Он ощутил знакомые приступы боли. К горлу подкатила тошнота, перед глазами почернело. — Господи, каким бессердечным ты был!

Бартон долго сидел, держа в руках безмолвный аппарат. Сердце болело.

Что за безумие это было? Какая глупость, какое тайное вдохновение в те первые, молодые годы его одиночества заставляло собирать эти телефонные мозги — пленки, электрические цепи, составлять графики звонков и вводить их в программу реле?..

Звонок.

— С добрым утром, Бартон. Это Бартон. Семь часов. Вставай и радуйся жизни.

Опять!

— Бартон? Это Бартон звонит. Днем отправляйся в Марсианский Город. Установи там телефонный мозг. Я решил, что надо бы тебе напомнить.

— Благодарю.

Звонок!

— Бартон? Бартон. Пообедаем вместе? Гостиница «Ракета»?

— Хорошо.

— До встречи. Пока!

ДРРРРИНННННННЬ!

— Это ты, Бартон? Решил подбодрить тебя. Выше нос, и все такое. Завтра, наверное, прилетит ракета и спасет нас обоих.

— Да, завтра, завтра, завтра, завтра!

Но годы сгорели, и остался после них один дым. На много лет Бартон «законсервировал» коварные телефоны, а в них — множество хитроумных, точных ответов. Он должен был услышать первый звонок только тогда, когда ему исполнится восемьдесят лет. Если к тому времени будет жив. И вот теперь, сегодня, телефон зазвонил, и прошлое задышало ему в ухо, зашептало, разбудило память.

Его рука сама подняла трубку.

— Привет, старый Бартон! Здесь Бартон молодой. Мне сегодня двадцать один! За прошедший год я установил говорящие мозги еще в двухстах городах. Я населил Марс Бартонами.

Старик вспомнил те ночи шестьдесят лет назад, когда он, счастливый, насвистывая, мчался через голубые холмы и долины на грузовике, полном аппаратуры. Еще один телефон, еще одно реле. Все же занятие! Занятие умное, замечательное и грустное. Спрятанные голоса. Спрятанные, спрятанные. В те молодые годы, когда он не понимал, что такое смерть, когда старость была подобна слабому эху из глубокой пещеры грядущих лет… Этот юный идиот, этот кретин с садистскими наклонностями ни разу не задумался, что настанет день, когда ему доведется пожать посеянное.

— Вчера вечером, — сказал Бартон, возраст двадцать один год, — я сидел один в кинотеатре в пустом городе. Я поставил себе старые фильмы с Лаурелом и Гарди. Боже, как я хохотал! И тут возникла идея. Я тысячу раз наложил свой голос на одну и ту же пленку. Потом включил все это в городе. Звучит, как тысяча человек. Такой успокаивающий шум, гул толпы. Я устроил хлопанье дверей, дети поют, играют музыкальные автоматы, — и все управляется часовым механизмом. Если не глядеть в окно, а только слушать, все в порядке. Но когда я выглядываю на улицу, впечатление разрушается. Кажется, мне становится одиноко.

— Это были первые признаки, — сказал старик.

— Что?

— Вот он, первый раз, когда ты признал себя одиноким.

— Еще я экспериментировал с запахами. Иду по пустой улице, а из домов пахнет беконом, яичницей, ветчиной, филе. Все — при помощи техники.

— Безумие.

— Самозащита!

— Я устал, — старик резким движением опустил трубку. Это уж слишком. Прошлое стало затягивать, поглощать его.

Бормоча проклятия, он медленно сошел вниз по ступенькам и оказался на улице.

В городе было темно. Не горели больше красные неоновые надписи, не звучала музыка, не доносились запахи еды. Он давным-давно расстался с фантазиями о механической лжи. Слушай! Что это, чьи-то шаги? Нюхай! Что это, земляничный пирог? И он положил этому конец.

В неосвещенном коттедже мягко зазвонил телефон.

Он шел, не обращая внимания. Звон прекратился.