Помоги проекту - поделись книгой:
По поводу Петрушина напрасно упражняешься в остроумии. У меня к нему товарищеское отношение с примесью жалости. У меня к нему, если хочешь знать, материнское чувство. Ладно, ладно, веселись. Так и вижу, как ты валишься на тахту, машешь руками и плачешь от хохота. Правда, он совсем ребенок. Семена Корнеевича он невзлюбил, так тот для него уже последний человек, скопище всех человеческих пороков и недостатков, исчадие ада. А вот все члены его бригады — лучшие люди на земле! Сегодня, когда мы с ним разбирали новые нормы и прикидывали, кто сколько сможет выработать, он даже Мерича в ангелы произвел. Видишь ли, симулирует тот для того, чтобы его пожалели, приласкали, по любви тоскует. Кирпонос тоже пьет от любви к людям. И вообще все записались в бригаду исключительно из любви к человечеству! Он ужасно доверчив. Поэтому у меня ощущение, будто я старше… Хотя он даже пожилой человек, ему двадцать семь лет.
Ты пишешь, что Петрушин тебе представляется восторженным дурачком, Настасья Петровна дурашливой, Катька тупицей, Кирпонос… В общем, все дураки! Неужели это я их так описала? Или ты нарочно? Чтоб доказать мне, что я «разменялась на мелочи», как ты пишешь. Почему ты считаешь, что я растворяюсь в окружающем, утрачиваю индивидуальность? Потому что ничего не пишу о себе, о своих мечтах, о прочитанных книгах… Ты в ужасе! Хочешь опровержений. Думаешь, будто я что-то скрываю от тебя… А я действительно растворилась в окружающем. И ни о чем не мечтаю. И даже читаю-то гоголевские «Вечера» по три страницы на ночь. Это единственная книжка, которую я обнаружила в нашем доме. Так что, если, по-твоему, коллектив подавляет, обедняет, то на мне это блестяще подтверждается: я «духовно обнищала».
А какое духовное богатство было у меня раньше? Раньше меня занимали почти только одни мои собственные переживания. Я прятала их от всех. Тебе нравилась моя скрытность, загадочность моей натуры. Вообще в твоем кружке мы все были загадочные, глубокие, особенные. Мне тоже это ужасно нравилось. И то, что у нас был девиз из Тютчева: «Молчи, скрывайся и таи…»
По вечерам я любила оставаться одна дома. Мечтала. Чувствовала в себе нечто особенное, глубокое, великое… Воображала себя Софьей Ковалевской, Жорж Занд, балериной, просто красавицей… Ужасно любила эти самопогружения.
И вот все это ушло. Теперь я весь день в чужих делах. И сплю как убитая. И почему-то это «обнищание» меня совсем не мучает! Хотя, по-твоему, я должна была бы терзаться, так как в коллективе постоянная борьба: коллектив хочет каждого подавить, а каждый хочет сохранить свою индивидуальность…
А что думает обо всем этом Юрка?
6
Вдогонку. Днем отправила тебе писульку. А вечером опять пишу, не могу не писать. Полна душа! Только что мне приоткрылось в жизни человеческой такое, такой свет и простор… Еще утром мне казалось: это и есть счастье, как я теперь живу. Но теперь-то я увидела настоящее счастье. И во мне прямо-таки бурлят и радость, и зависть, и надежда… Ты, конечно, ничего не понимаешь. Так слушай: я была в доме у директора и его жены. Хотя знаешь что? Опишу тебе мое посещение, и ты сама увидишь. Нет, счастье не в том, как живешь ты, не в том, как живу я… Опять отвлеклась! Ладно, буду описывать спокойно, без эмоций.
Пошла я посоветоваться с Аэлитой Сергеевной относительно Кати. Явилась к ним засветло. Посреди комнаты в кресле, обложенный подушками, Василий Мефодьевич. Очень исхудал. Глаза провалились, совсем спрятались за черными, мохнатыми бровями. Под глазами коричневые пятна, лицо землистое. Улыбнулся:
— A-а, химику!
Но в голосе, в улыбке что-то беспомощное. У меня сердце сжалось. Испугалась, что он заметит, весело поздоровалась. Ни с того ни с сего заговорила о погоде, о плане, стала какую-то книгу на столе листать.
Вышла Аэлита Сергеевна, приветливо поздоровалась, зазвала к себе в комнату. И вот мы сидим на тахте в солнечной комнатке, оклеенной пестрыми обоями. Книжные полки сплошь уставлены книгами. Гитара. Аэлита Сергеевна в отглаженном светло-зеленом халатике с белым воротничком. Шейка у нее тоненькая, трогательная. Сидит прямо, сцепив на коленях пальцы. Смотрит строго.
— Знаю, девочка росла без отца. Мать очень неорганизованная. Девочка не привыкла систематически работать. К тому же до нашего приезда тут полгода не было учителя. Девочке трудно.
Я расхвасталась: и подход к Кате я нашла, и примеры для нее сочиняю, и сама с ней решаю… И жду, сейчас она от умиления слезами обольется, благодарить кинется… Как ты думаешь, что она сказала?
— Конечно, только недавняя школьница могла так неумело поступить!
Я заливаюсь краской — ведь в соседней комнате все слышно. А она безжалостно свое:
— Самое легкое — решать за нее. Девочка подражает, а принципа не понимает. Основ у нее нет. С ней нужно заниматься простыми примерами, чтобы она училась думать.
— Не подозревала, что мне придется здесь снова поступать в первый класс! — Это я в виде легкой шутки и со слезами в голосе. Обиделась.
Аэлита Сергеевна понимающе кивнула.
— Мне самой трудно снова входить в психологию этого возраста. Ведь я вела математику в десятых классах.
— И вы променяли математику на Елань!
В ту же секунду я уже горько пожалела об этих словах. Я увидела, как жалко дрогнули губы у Аэлиты Сергеевны. Но она еще больше выпрямилась.
— Так вот, пожалуйста, занимайтесь с девочкой по плану, который я вам дам, или оставьте ее совсем, не мешайте мне.
У меня было чувство, будто меня поставили в угол.
— Эй вы, педагоги! — весело прокричал из-за двери Василий Мефодьевич. — В первом классе нужно начинать с алгебры!
Аэлита Сергеевна сердито посмотрела на дверь.
— Не вмешивайся в то, чего ты не понимаешь!
— А в «Учительской газете» пишут…
— Очередные крайности!
Я подумала, что мне пора исчезнуть. Мы вышли в общую комнату.
Стол был накрыт к чаю — и варенье, и печенье, и пирог! Василий Мефодьевич по-прежнему сидел в кресле, точно не имел к этому никакого отношения, и изо всех сил сдерживал одышку.
— Вася! — Аэлита Сергеевна даже покраснела от возмущения.
— Что, Аля? — с невинным видом спросил Василий Мефодьевич. Но не выдержал и закатился своим детским смехом.
— Ничего смешного! Глупо и безграмотно. К чему же ты читаешь всю эту медицинскую литературу? Чтоб делать все наоборот? Там на каждой странице рекомендуется физический покой, а ты…
— Видишь ли, Аля, — Василий Мефодьевич перевел дыхание и сделал серьезное лицо, — глубокое заблуждение думать, что медицина — наука. Медицина — это религия…
— А ну тебя! — отмахнулась Аэлита Сергеевна. Обняла меня за плечи. — Верочка, давайте чай пить.
И начался удивительный вечер, о котором я и хочу тебе рассказать. Понимаешь, собственно, как будто и рассказывать не о чем… Просто мы сидели за столом, прихлебывали чай и говорили, говорили… Что кому на ум приходило. Они понимали друг друга с полуслова, с одного взгляда. И мне казалось, что и я участвую в этом. Над каждой шуткой Василия Мефодьевича я хохотала до слез. У Аэлиты Сергеевны при этом только особенно вспыхивали ее чудесные печальные глаза да пробегала змейка у рта. За эту лукавую змейку я б ее так и расцеловала. Ни одной шутки пересказать тебе не могу, сами по себе слова вроде бы и не смешные. Но тогда все было так к месту, сам он так простодушно смеялся над своими остротами, что нельзя было не засмеяться в ответ.
И я растаяла, разговорилась. Теперь мне кажется, что я трещала весь вечер. Но мне было так хорошо… Когда я рассказала о Даше и о попе из таежной землянки, Василий Мефодьевич внезапно распалился:
— Вот видишь, Аля, у этого типа уже популярность. А ты его жалеешь!
— Психически больной человек.
— Чепуха! Комедиант. И вредный комедиант! А люди приходят смотреть и часами стоят с серьезными лицами. Приношения всякие…
— Обыкновенное сострадание.
— Севрюгу приносят! Севрюга — сострадание?! — Василия Мефодьевича эта рыба почему-то особенно раздражила. — Пустынник этот, столпник, понимаешь, блаженненький, севрюгу лопает!
Аэлита Сергеевна, улыбаясь, стала накладывать мне варенье.
— Верочка, знаете, из-за чего он кипятится? Он — обжора, любит отварную севрюгу. Но ему-то никто не несет…
— Попробовал бы какой-нибудь браконьер явиться! — с угрозой перебил он и сделал страшное лицо.
— А попу тащат. Зависть!
Василий Мефодьевич стукнул ложечкой об стол.
— Превращаешь в шутку важнейший вопрос!
— Ты преувеличиваешь опасность, Вася! — сказала она тоном терпеливой няньки. И стала объяснять урок: — Пятьдесят лет просвещения, научная пропаганда, радио, газеты — не может же это быть слабее детской сказочки о трех китах и святой троице! Это ясно, как… как…
— Как Пифагоровы штаны! — выпалил Василий Мефодьевич и закатился так, что я испугалась, как бы он не задохнулся. — О господи, уморишь ты меня! — проговорил он, переводя дух и вытирая слезы. — У этих математиков мир вместо трех китов стоит теперь на трех аксиомах. Та же Библия. А они довольны — все объяснили!
— Ты не веришь в человеческий разум? — обиделась, в свою очередь, Аэлита Сергеевна.
— Верю, верю. Но Эйнштейн же вам показал, где раки зимуют! Куда подевались теперь ваши аксиомочки? А? А-а!.. — Он с ехиднейшим видом стал потирать руки, готовясь к новой атаке.
Аэлита Сергеевна внимательно посмотрела на него.
— Верочка, вы любите музыку? У нас есть пластинки с эстрадными песенками.
Я призналась, что не люблю современных песен, Василий Мефодьевич пришел в восторг.
— Аля, тащи гитару, спой ей Гурилева!
Аэлита Сергеевна тотчас принесла гитару, присела возле стола, запела. Пела она тихим, слабым голосом, но таким нежным и музыкальным, что меня прямо-таки захлестнуло. Это был романс «Матушка-голубушка».
Василий Мефодьевич слушал ее, прикрыв глаза, на лице его блуждала улыбка. А при словах:
глянул на нее так, что все в душе у меня перевернулось.
Потом он попросил еще «Сторожа». Этой песни я никогда раньше не слышала. Про деревенского сторожа, который всю зимнюю ночь бродит по улице и бьет в чугунную доску. Ему холодно, одиноко и тоскливо. Она пела, и я видела все — и широкую деревенскую улицу, заваленную белыми сугробами, и злую метель, и сгорбленную фигуру в зипуне и валенках. Слышала скрип шагов, мерные удары колотушки. Пела она строго, печально. И хотелось сейчас же что-то сделать для этого одинокого, всеми оставленного старика: обогреть, накормить…
Когда она кончила, Василий Мефодьевич серьезно посмотрел на меня и сказал:
— Слова Огарева. Того самого, сподвижника Герцена. — И вдруг, как будто без всякой связи: — Двадцать пять лет назад, сразу после войны, мне все казалось проще.
И я тотчас поняла! Да, да, я уверена, что поняла, почему он так сказал. Потому что и у меня пронеслось вихрем это: декабристы, Петербург в сугробах, эшафот, и потом, Герцен и Огарев там на Воробьевых горах, и Чернышевский на площади у столба, и революция… И все мечты и непреходящая боль за этого убогого старика на ночной деревенской улице… Он хотел сказать, что мечты проще действительности, что жизнь сложнее.
— Мог ли я думать тогда, после Девятого мая, на дымящихся улицах Берлина, что кто-то чего-то еще не понял, что через двадцать пять лет девчонка Дашка повесит у себя в комнате икону?!
— Даша — это исключение, Вася…
— Знаю, знаю, а исключение подтверждает правило! — Он невесело рассмеялся. — Правила, правила! Когда твои огольцы путают правила, ты ставишь им двойки. И все! И на следующем уроке они уже повторяют запятую в запятую. А как в живой жизни быть? Кирпонос пьет водку. Поставить двойку? Десятиклассники, помнишь, приходили к тебе с заявлением, что их не устраивают школьные порядки, требовали, чтобы им разрешили курить. Опять двойка? Нужно понять, понять, почему это есть! Только тогда можно найти верное решение…
На лице его выразилось такое страдание, что я подумала: приступ!
— А я торчу в этом кресле и сосу таблетки! — Он стукнул кулаком по столу, опрокинул чашку и пролил чай.
Аэлита Сергеевна с деловым видом, точно это в порядке вещей, принесла тряпку, принялась вытирать клеенку. Василий Мефодьевич сердито выхватил у нее тряпку и стал сам ожесточенно тереть.
И тогда я рассказала им о тебе. О нашей дружбе. О нашем кружке. О спорах про смысл жизни… Понимаешь, вдруг увидела все это со стороны. Как тебе объяснить?.. Вдруг поняла, что все эти наши мысли, переживания, стремления, даже наша с тобой переписка — это не выдумка твоя или моя, это существует. И не случайно. Есть же какие-то причины! И почему мы так думаем и поступаем — я, ты, он, нужно так же понять, как и то, почему дует ветер и идет снег. И тогда что-то прояснится и мы поймем, что правильно в нашей жизни, что нет и что нужно делать… Я говорила взахлеб, перебивая себя, так же путано, как сейчас пишу.
Василий Мефодьевич слушал меня, широко раскрыв глаза и тихонько поддакивая. Аэлита Сергеевна убрала со стола, уселась в углу с вязаньем и тоже слушала. Остановилась я, только когда увидела, какой он бледный и как устал.
Мы очень долго молчали.
— Я знаю, что мне нужно делать, — тихо сказал Василий Мефодьевич.
Аэлита Сергеевна насторожилась.
— Да, да, Аля, вполне по моим возможностям. Пока тянется этот нудный курс лечения. Кроме того, у меня же до сих пор нет постоянного партийного поручения. Мне и самому интересно, Аля…
— Что ты еще придумал?
— Буду вести кружок по философии. Для желающих. А? — и посмотрел на меня хитро-хитро.
Возвращалась в темноте. В окнах повсюду горел свет. Где-то в конце поселка пьяные голоса орали песню. Вышла к реке, долго стояла на берегу, в кромешной мгле. И думала: в чем секрет счастья, которым полон этот дом? Стоит этот домик в одном ряду с десятком других — с улицы не отличишь. А как будто в самом центре мироздания…
Ужасно хочу счастья!
ОКТЯБРЬ
1
Не обижайся, писать некогда — идет окорение! Директор разрешил петрушинскую бригаду как опытную. Все дни теперь провожу в лесу. От того, какие выбрать для подсочки деревья, как снять кору, зависит успех будущего сезона.
Тетя пишет, что Юру призвали в армию. Это правда? Почему же ты ни слова об этом?
2
Срочно! Достань в медицинском институте программу для подготовки к вступительным экзаменам и шли мне. Не откладывай. Это для Спицына. Я тебе писала о нашем фельдшере-изобретателе. Так вот, он решил все бросить, подготовиться за зиму и уехать учиться. И правильно сделает. Если человек отдает людям всю душу, а они ему за это в душу плюют!.. Тогда к черту!
Ты подумай, такое нужное дело делал человек! Ведь теперь-то я вижу, как он был прав с этими комбинезонами. На участках прошлого сезона повсюду брызги сернокислотной пасты — на кустах, на почве. Недавно прошли дожди, растворили серную кислоту, и маслянистые лужи эти жгут сапоги, брызги попадают за голенища, на одежду, на кожу. Сейчас выпал первый снег. Но днем тает, и стало еще хуже.
Мы с Петрушиным мечтали одеть бригаду в новые комбинезоны. Спицын взялся бесплатно сшить на всех, специально ездил в Красноярск, достал отходы хлорвиниловой пленки. И вдруг катастрофа! Из нашего поселка в район пришла на Спицына анонимная кляуза. Его обвинили в том, что он не выполняет свои прямые обязанности, а в рабочее время шьет плащи и комбинезоны на продажу! И районное начальство без всякого разбора дела переводит его на другой пункт, за триста километров отсюда.
Больше всего возмущает, что написал кто-то свой. Петрушин, конечно, видит в этом подкоп под бригаду. Чепуха! Кому и в чем бригада может помешать?! Но даже если тот, кто писал, считает, что Спицын жулик, это еще хуже! Не знать человека, который прожил у них два года, чья жизнь у всех на глазах! А Проскурин по этому поводу высказался в своем духе:
— У людей ни одно доброе дело не остается без наказания! Всякий человек хитрит и потому во всем видит хитрость!
И вот Спицын уезжает. И бригада Петрушина остается без комбинезонов. Нет, не может быть, чтоб человеку за добро злом платили! Есть же справедливость на свете!
Василий Мефодьевич болеет, его нельзя тревожить. Пойду к Семену Корнеевичу, уговорю его вмешаться.
А программу не задерживай, я Спицыну перешлю. Он имеет право поступить в институт, стать врачом. Может быть, больше, чем кто-нибудь другой.
3
Поделиться книгой: