Хоумер нервно усмехнулся, оглядываясь на дверь.
– Вы уходите?
– Да, – он взглянул на часы. – Пора. Только вниз загляну.
– Вы меня боитесь, – сказал Джейф. – И это правильно. Я уже не тот, каким был.
– Разве?
– Да.
Хоумер снова оглянулся на дверь. До нее оставалось пять шагов; если побежать, то четыре. Он уже прошел полпути, когда Джейф схватил нож. Он нащупывал дверную ручку, когда услышал...
Он дико обернулся, и нож вошел прямо в его выпученный глаз. Это была не случайность, а синхронность. Глаз блестел, блестел и нож, их блеск соединился. В следующее мгновение Хоумер закричал и повалился на дверь. Рэндольф устремился к нему.
Печь гудела все громче. Прислонившись к мешкам с почтой, он чувствовал, как конверты трутся друг о друга, как слова дрожат на бумаге, сливаясь в горячечные гимны. Кровь была морем, а его мысли – лодками в этом море, красном и горячем.
Он схватился за рукоятку ножа и выдернул его. Никогда раньше он не проливал крови; даже таракана не раздавил, разве что случайно. Но теперь ощущение теплой и влажной рукоятки показалось ему восхитительным. Испытание: кровавая жертва.
Усмехаясь, он поднял нож и, прежде чем его жертва успела рухнуть на пол, вонзил его в горло по самую рукоятку. На этот раз он не выпустил нож, вращая его до тех пор, пока стоны Хоумера не умолкли. Тогда он снова вытащил нож и ударил Хоумера в грудь. Там была кость, и нож шел туго, но Джейф давил с невероятной силой. Хоумер захрипел, кровь хлынула у него изо рта и из раны на горле. Джейф выдернул нож, обтер его носовым платком и стал думать, что делать дальше. Если он потащит мешки с почтой к печи, его могут обнаружить – он еще опасался этого даже в своем новом состоянии. Лучше устроить печь прямо здесь. После всего случившегося огонь не помешает. Джейф склонился над распростертым на полу телом и извлек из кармана коробок спичек.
Внезапно он испытал печальное чувство. В этой комнате он провел много недель, опьяненный тайной, охваченный каким-то священным безумием. Теперь все кончилось. Разделавшись с Хоумером и с письмами, он становился отверженным, человеком без прошлого, всецело преданным Искусству, о котором он ничего не знал, но стремился узнать.
Он разорвал несколько писем, чтобы дать огню разгореться. После этого его уже не остановить, содержимое комнаты: бумага, дерево, плоть – давало ему прекрасную пищу. Он зажег спичку и кинул ее в кучу смятых бумаг. Вспыхнувший огонь заставил его понять, что свет сделался ненавистным ему. Темнота влекла его гораздо сильней: в ней таилось столько удивительных и страшных открытий!
Он отступил к двери. Там лежал зияющий тремя глубокими ранами труп Хоумера, и Джейфу с трудом удалось оттащить его в глубь комнаты. Жар стремительно нарастал. Оглядев комнату, он увидел, что она пылает из конца в конец, отдавая огню все новые пространства.
Сожаление о случившемся пришло к нему лишь тогда, когда он тщательно очищал свою комнату от следов присутствия того, кто был Рэндольфом Эрнестом Джейфом. Он жалел не о пожаре – тут все было сделано правильно, – но о том, что оставил тело Хоумера в своей рабочей комнате. Можно было отомстить куда изощреннее. Разрезать труп на кусочки, упаковать их – язык, глаза, кишки, голову – в пакеты и разослать в разные концы по случайным адресам. Послать почтовика по почте. Он пообещал себе не упускать в будущем таких возможностей.
Очистка комнаты не заняла много времени. У него было мало имущества, и большинством его он не дорожил. Он отобрал деньги, фотографии, кое-какую одежду. Все это влезло в тощий чемоданчик.
С этим чемоданчиком в руках Джейф в середине ночи покинул Омаху и отправился куда глаза глядят. Ворота на Восток, ворота на Запад. Ему было все равно, куда идти. Все пути вели к Искусству.
2
В жизни у Джейфа было мало интересного. Он родился в полусотне миль от Омахи, там же окончил школу, похоронил родителей, сделал предложение двум женщинам и получил отказ. Несколько раз он покидал свой городок и даже подумывал (после второго отказа) перебраться в Орландо, где жила его сестра, но она отговорила его, ссылаясь на то, что там слишком жаркая погода. Поэтому он остался в Омахе, переходя с одной работы на другую, не имея ни друзей, ни близких.
Но в уединении комнаты с письмами без адреса он отыскал неведомые ранее возможности, и это придало ему охоту к дальним странствиям. Раньше он не считал нужным куда-то ехать ради таких банальностей, как море, солнце и дурацкий Микки-Маус. Но теперь он знал – за всем этим кроются тайны и скрытые силы, и, когда он станет Владыкой Мира, он уберет всю эту чепуху (вместе с солнцем, если удастся), и тогда, в горячей и влажной тьме, мир предстанет перед ним как есть, со всеми своими тайнами.
В письмах много говорилось о перекрестках, и он долгое время воспринимал это как метафору, считая, что в Омахе он и так сидит на перекрестке, и остается только ждать, пока Искусство отыщет к нему дорогу. Но теперь, оставив город, он понял свою ошибку. Говоря о перекрестках, авторы писем имели в виду не пересечение дорог, а места встречи Миров, где человеческая природа встречает иную, и обе они сталкиваются, изменяясь. В неустойчивом ландшафте таких мест он мог достичь обновления.
Денег у него почти не было, ну и что? В недели, последовавшие за его бегством с места преступления, все, что он хотел, приходило к нему само. Стоило только помахать рукой, и машина тормозила у обочины, чтобы его подвезти. Каждый раз оказывалось, что водитель едет именно туда, куда нужно Джейфу. Как будто ему помогал кто-то свыше. Когда он спотыкался, кто-то не давал ему упасть. Когда он был голоден, кто-то его кормил.
Одна женщина в Иллинойсе, накормив его, предложила остаться с нею на ночь. Именно она первой заметила его странный вид.
– Ты видишь что-то необычное, правда? – прошептала она ему среди ночи. – Это отражается у тебя в глазах. Из-за твоих глаз я и позвала тебя.
– И дала мне вот это? – спросил он, указав пальцем ей между ног.
– И это тоже. Так что ты видишь?
– Ничего.
– А хочешь меня еще раз?
– Нет.
То и дело, передвигаясь из штата в штат, он замечал следы того, о чем говорилось в письмах. Он наблюдал, как странные тайны показывались из своих укрытий, признав в нем человека, наделенного Властью. В Кентукки он оказался свидетелем извлечения из реки тела утопленника. Он лежал на траве, раскинув руки, равнодушный к рыданиям женщины над ним. Глаза мальчика были раскрыты, но мертвы, напоминая пуговицы на его штанах. Подойдя как можно ближе, чтобы только не вызвать интереса полиции, он внезапно заметил, что труп лежит в той же позе, что и фигура на медальоне. Он еле сдержался, чтобы не кинуться в реку – так влекла его эта вода. В Айдахо он встретил человека, потерявшего руку в автомобильной катастрофе. Когда они сидели и пили вместе, этот человек рассказал, что все еще чувствует потерянную руку. Врачи говорят, что это нервный фантом, но он-то знает, что это его астральное тело, целое, как и прежде. Он сказал, что может двигать этой рукой и попытался продемонстрировать. Позже он спросил:
– Ты что, видишь в темноте?
Джейф как-то не задумывался об этом, но теперь понял, что это действительно так.
– Как ты этому научился?
– Я не учился.
– Может, это астральное зрение?
– Может быть.
– Хочешь, отсосу у тебя еще раз?
– Нет.
Он без устали следовал туда, куда вел его инстинкт, встречая на своем пути людей и оставляя их за собой – испуганных, рыдающих или мертвых. Он прощал себе все – цель была слишком величественна.
Закон, казалось, забыл о нем. Быть может, тело Хоумера так и не нашли, или полиция решила, что он стал жертвой собственной неосторожности. Во всяком случае, никаких признаков слежки он не замечал. Он шел, куда хотел, и делал, что хотел, пока не настало время.
Тогда он находился в убогом мотеле в Лос-Аламосе, штат Нью-Мексика, где он заперся в комнате с двумя бутылками водки, задернув шторы от дневного света. Он не ел уже сорок восемь часов – не потому, что у него не было денег; просто не хотелось. Подстегиваемые голодом и водкой, мысли побежали быстрее, сталкиваясь и подгоняя друг друга. По его распростертому телу ползали вездесущие тараканы. Он не обращал на них внимания – только брызгал водкой, если становилось слишком щекотно. Он думал.
Он познал физическую сторону жизни: холод и жару, голод, секс. Он не хотел переживать все это снова; во всяком случае, не как Рэндольф Джейф. Должна быть другая сторона жизни, где секс и убийство, и печаль, и голод вновь обретут новизну – но чтобы достичь ее, нужно сделаться Творцом, обновить себя и мир.
Уже перед рассветом, когда даже тараканы расползлись по щелям, он услышал зов.
Он был спокоен. Сердце билось медленно и ровно. Мочевой пузырь опустошался сам собой, как у младенцев. Он не чувствовал ни жара, ни холода. Ему не хотелось спать. На этом перекрестке – не первом и, уж конечно, не последнем – он был готов к тому, что его ожидало.
Он встал, оделся, захватил оставшуюся бутылку водки и вышел. Зов не ослабевал по мере того, как холод ночи отступал, и солнце все сильнее грело землю. Он шел босиком. Ноги начали кровоточить, но он не обращал на это внимания, прихлебывая водку, чтобы окончательно заглушить боль. К полудню, когда водка кончилась, он оказался посреди пустыни, следуя в направлении зова. Мысли покинули его мозг, даже жажда обретения Искусства на время отступила.
Осталась пустыня. Ближе к вечеру он достиг места, где призрачными казались даже самые простые вещи – земля под ногами и темнеющее небо над головой. Он не был даже уверен, что движется. Это состояние приятно удивило его, но оно не продлилось долго – вскоре ночь опять сменилась днем, и он опять увидел себя, Рэндольфа Эрнеста Джейфа, стоящим посреди пустыни. Было раннее утро. Солнце еще не поднялось, но уже нагрело необыкновенно прозрачный воздух.
Теперь он чувствовал боль и усталость, но зов не утихал. Он будет идти, пусть даже все его тело потрескается, как ноги. Позже он вспоминал пустой город и стальную башню, стоящую среди безмолвия. Но тогда он очнулся только у двери в маленький каменный домик, где последние силы оставили его я он рухнул прямо в темноту за открывшейся дверью.
3
Когда он очнулся, дверь была закрыта, зато его ум, словно избавившись от усталости и недоумения, четко отмечал все вокруг. Перед ним пылал очаг, с другой стороны которого сидел старик с печальным лицом, серым, как у клоуна, пятьдесят лет стиравшего грим. Волосы – вернее, их остатки – тоже были серыми и длинными. Он сидел, скрестив ноги. Пока Джейф набирался сил для разговора, старик чуть приподнялся и громко пукнул.
– Ты отыскал путь сюда, – сказал он. – Я думал, ты не дойдешь. Очень многие погибли на этом пути.
– Куда «сюда»? – смог, наконец, спросить Джейф.
– В Провал. Провал во времени. Я скрываюсь здесь. Это единственное место, где я в безопасности.
– Кто ты?
– Меня зовут Киссон.
– Ты из Синклита?
На лице за огнем отразилось удивление.
– А ты немало знаешь.
– Нет, только отрывки.
– Мало кто слышал про Синклит.
– Я некоторых знаю.
– Да? – в голосе Киссона послышалось напряжение. – Интересно, кто же это?
– У меня были их письма, – начал Джейф, но осекся, обнаружив, что не помнит, где оставил эти письма, принесшие ему столько горя и радости.
– Чьи письма? – спросил Киссон.
– Людей, которые знали... об Искусстве.
– И что же они знали?
Джейф покачал головой.
– Я не очень много понял. Мне кажется, что есть какое-то море...
– Есть. И ты, конечно же, хочешь найти его и получить над ним власть?
– Да.
– А что за это? – осведомился Киссон. – Что ты можешь предложить?
– У меня ничего нет.
– Об этом позволь судить мне, – отрезал Киссон и поднял глаза к потолку, словно хотел разглядеть что-то в поднимающемся дыме.
– Ладно. Ты получишь все, что захочешь.
– Вот и чудесно.
– Мне нужно Искусство.
– Да-да, конечно.
– Я уже все видел, – сказал Джейф.
Киссон окинул его взглядом.
– В самом деле? Что-то не верится.
– Мне нужно... мне нужно (что? как сказать?), мне нужен смысл, – выдавил он.
– Ну и с чего начнем?
– С моря, – напомнил Джейф.
– А-а, ну да.
– Что это за море?
– Ты когда-нибудь любил? – ответил Киссон вопросом на вопрос.
– Думаю, да.
– Тогда ты дважды видел Субстанцию. В первый раз когда вышел из утробы, и второй – когда спал с любимой женщиной. Или с мужчиной, – он усмехнулся. – Это неважно.
– Море называется Субстанцией?
– Именно так. И в нем есть острова под названием Эфемериды.
– Я хочу туда, – выдохнул Джейф.
– Ты туда попадешь. Как минимум, еще один раз.
– Когда?
– В последнюю ночь своей жизни. Так бывает со всеми. Трижды люди окунаются в море Мечты. Если меньше, они сходят с ума. Если больше...
– То что?
– То они перестают быть людьми.
– А Искусство?
– Ну... Тут мнения расходятся.