ИЗБРАННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ. III том

— Послушай, Джералд. — Голос Джесси звучал властно и сильно. Это был тот самый новый голос, с которым она познакомилась только сегодня. Она вполне понимала, что сейчас не самый подходящий момент для того, чтобы проявлять характер — в конце концов она сейчас находилась в полной власти Джералда, на безлюдном северном берегу озера Кашвакамак, прикованная наручниками к кровати, в одних узеньких трусиках, — но ей нравился этот голос. Почти против воли, но нравился. — Ты меня слушаешь или нет? Я знаю, что обычно ты пропускаешь мои слова мимо ушей, но сейчас мне действительно важно, чтобы ты меня выслушал. Так ты слушаешь?

Он стоял на коленях и смотрел на нее как на какого-нибудь жука доселе неизвестного науке вида. Его щеки, украшенные ярко-красной сеточкой кровеносных сосудов (про себя Джесси их называла отметинами старого выпивохи), стали просто пунцовыми. Краска разлилась даже по лбу — четкой темной полосой, которая походила на родимое пятно.

— Да, — сказал он все тем же чужим вкрадчивым голосом. — Я тебя слушаю, Джесси. Очень внимательно слушаю.

— Хорошо. Тогда возьми ключи и освободи мне руки. Сначала эту, — она постучала правой рукой о спинку кровати, — а потом эту, — она постучала о спинку кровати левой рукой. — И если ты это сделаешь прямо сейчас, то я тебе гарантирую нормальный, безболезненный, обоюдно приятный секс. Потом мы поспим, а наутро вернемся в Портленд, к нашей нормальной и безболезненной жизни.

И совершенно бессмысленной, — подумала Джесси. — Ты пропустила два слова. В Портленд, к нашей нормальной, безболезненной и совершенно бессмысленной жизни. Может быть, так оно и было. А может быть, Джесси излишне драматизировала ситуацию (она обнаружила, что когда ты лежишь прикованная к кровати наручниками, у тебя волей-неволей появится склонность к излишней драматизации). Но так или иначе, она этого не добавила. И может, оно и к лучшему. Получалось, что новый решительный голос был не таким уж и дерзким, как ей показалось сначала. Но буквально в следующую секунду этот голос — который был все-таки ее голосом — зазвучал с удвоенной яростью.

— И если ты не прекратишь издеваться и дразнить меня — сейчас же, — то я прямо отсюда поеду к сестре, узнаю телефон адвоката, который вел ее бракоразводный процесс, и позвоню ему. Я не шучу. Эти твои игры противны.

И тут случилось нечто совсем уже невероятное. Джесси даже представить себе не могла, что такое вообще возможно. Джералд опять ухмыльнулся. Ухмылка выплыла у него на лице, словно подводная лодка, которая наконец-то всплыла в дружественных водах после долгого и опасного плавания. Хотя это было еще не самое невероятное. Самое невероятное, что теперь эта ухмылка безобидного дебила превратилась в оскал буйнопомешанного.

Он опять протянул руку, провел Джесси ладонью по левой груди, а потом неожиданно больно ее сдавил. В довершение ко всем радостям он ущипнул ее за сосок. Раньше он себе такого не позволял. Никогда.

— Ой, Джералд! Больно же!

Джералд серьезно кивнул. Можно даже сказать, сочувственно — что совсем не вязалось с его жуткой ухмылкой.

— Хорошо, Джесси. Я имею в виду все в целом. У тебя хорошо получается. Из тебя получилась бы замечательная актриса или девушка по вызову. Ты была бы одной из самых дорогих. — Он заколебался, а потом добавил: — Вообще-то это был комплимент.

— Господи, что ты несешь?!

Но Джесси прекрасно понимала, что происходит. Теперь ей стало страшно уже не на шутку. В комнате поселилось какое-то зло — и оно разрасталось, как бездонная черная дыра. Хотя «зло», наверное, сильно сказано. Просто что-то нехорошее, темное.

Но Джесси была все еще вне себя от ярости — как в тот день, когда она ударила Вилла.

Джералд рассмеялся.

— Что я несу? Я чуть было тебе не поверил. Вот я о чем. — Он положил руку на ее правое бедро и произнес будничным, неуместно деловитым тоном: — Так ты их сама разведешь или мне сделать это за тебя? Это тоже часть игры?

— Дай мне встать!

— Да… но попозже. — Джералд вытянул другую руку и ущипнул Джесси за правую грудь, причем так сильно, что боль пронзила весь бок. — А теперь разведи свои прекрасные ножки, моя гордячка, моя красавица!

Джесси внимательно посмотрела на мужа и поняла одну страшную вещь: он знал. Знал, что она не шутит. Он все знал, но предпочел не знать, что он знает. Разве это нормально?

Нет, не нормально, — заявил новый голос, который «сказал, как отрезал». — Но тут, опять же, смотря для кого. Если ты крутой малый из крупнейшей адвокатской конторы на всем восточном побережье от Бостона до Монреаля, то вполне можешь себе позволить знать только то, что тебе хочется знать, и не знать того, чего знать не хочется. Сдается мне, милая, у тебя очень крупные неприятности. По-настоящему крупные неприятности — из тех, что обычно кончаются разводом. Так что мой тебе совет: стисни зубы и зажмурь глаза. Думаю, тебе предстоит небольшая инъекция.

Эта ухмылка. Эта уродливая отвратительная ухмылка.

Притворяется, что ни о чем не догадывается. Причем так хорошо притворяется, что потом запросто сможет пройти проверку на детекторе лжи. Я думал, что это тоже часть игры, обиженно скажет он и даже глазом не моргнет. Я правда так думал. А если Джесси будет давить на него, будет злиться, то Джералд прибегнет к старейшему способу защиты, которым пользуются все мужчины… и скользнет в него, словно ящерица — в трещину в камне. Тебе же понравилось. Ты же знаешь, что тебе понравилось. Почему ты не хочешь это признать?

Притворяется, что ни о чем не догадывается. Ведь знает же, но все равно продолжает. Он приковал ее наручниками к кровати — и она, кстати, не возражала — и теперь собирается… черт, будем называть вещи своими именами. Он собирается ее изнасиловать. По-настоящему изнасиловать. Под стук незакрытой двери, лай собаки, визг бензопилы и пронзительные вопли гагары на озере. Вот такие дела. Эх, ребята, хе-хе… ни хрена вы не знаете об ентом деле, пока не вздрючите девочку, которая будет вертеться под вами, как курочка на сковородке. А если Джесси потом и вправду поедет к Мэдди за телефоном того адвоката, Джералд будет с жаром доказывать, что ничего такого у него и в мыслях не было.

Джералд положил свои пухлые розовые руки ей на бедра и раздвинул ей ноги. Джесси почти не сопротивлялась. Она была слишком напугана и ошарашена тем, что сейчас происходит, чтобы сопротивляться.

Правильное решение, — прозвучал у нее в голове знакомый голос — не тот новый, а старый, давнишний. — Просто лежи себе тихо-спокойно, и пусть он там копошится. В конце концов ничего в этом такого нет. Он это делал уже, наверное, тысячу раз — и ничего с тобой не случилось. Если ты вдруг забыла: ты уже давно не стыдливая девственница.

А если она не послушает этот голос? Что тогда?

Как будто в ответ на невысказанный вопрос перед мысленным взором возникла кошмарная картина. Джесси увидела себя и Джералда в суде, на бракоразводном процессе. Она не знала, как происходит развод в штате Мэн — через суд или нет, — но это никоим образом не повлияло на ее видение. Картина была очень четкой и ясной. Она даже видела, во что она одета — в розовый деловой костюм от Донны Каран. Под ним была шелковая персиковая блузка. Она сидела на скамье очень прямо, на сведенных вместе коленях лежала белая сумочка. Джесси говорила судье, похожему на покойного Гарри Ризонера[4], что да, она поехала с Джералдом в летний домик по собственной воле и позволила ему приковать себя к кровати наручниками тоже по собственной воле… и да, они с мужем так забавлялись и раньше, правда, не на озере.

Да, ваша честь. Да.

Да, да, да.

Джералд раздвигал ей ноги, а Джесси продолжала рассказывать судье, похожему на Гарри Ризонера, что они начинали свои забавы с шелковых шарфов, что она была не против перейти на веревки, а потом и на наручники, хотя все это надоело ей очень быстро. Ей было противно. Настолько противно, что она поехала с Джералдом на озеро Кашвакамак, в безлюдное место за восемьдесят три мили от Портленда, в будний день в октябре, и там вновь позволила ему посадить себя на цепь, как собаку; ей все это настолько наскучило, что на ней были только узенькие тонкие трусики — совершенно прозрачные, так что сквозь них можно было читать газету, набранную мелким шрифтом. И судья, конечно же, ей поверит и искренне посочувствует. Ну конечно, поверит. Любой бы поверил. Джесси представила, как она сидит на месте свидетеля и говорит:

— Итак, я лежала прикованная наручниками к кровати, в одних только трусиках из «Виктории Сикрет», и улыбалась любимому мужу. Но в последний момент я передумала и сказала об этом Джералду. Но он все равно мне засунул, и поэтому я считаю, что это было изнасилование.

Да, сэр, именно так все и было. Даю голову на отсечение.

Джералд рывком спустил с нее трусики, и это вернуло Джесси к реальности. Он стоял на коленях между ее раздвинутыми ногами, и у него было такое сосредоточенное лицо, словно он собирался сдавать выпускной экзамен, а не заняться любовью с женой. По подбородку сползала белая капля слюны, сорвавшаяся с пухлой нижней губы.

Пусть он сделает то, что хочет, Джесси. Пусть он заправит и кончит. Ты же знаешь, что полные яйца сводят его с ума. Они все, мужики, просто бесятся от полноты яиц, если так можно сказать. Сейчас он их опустошит, и тогда с ним опять можно будет нормально разговаривать. Так что не распаляйся по пустякам — просто лежи и жди, когда он избавится от своего спермотоксикоза.

Хороший совет, и она бы, наверное, последовала ему, если бы не новый голос, поселившийся у нее в голове. Этот бесцеремонный новосел, очевидно, считал, что прежний советчик Джесси — голос, который с годами она стала называть про себя «примерной женушкой Берлингейм», — еще тот зануда. Может быть, Джесси все же последовала бы совету «доброй женушки», если бы не два обстоятельства. Во-первых, до нее вдруг дошло, что хотя ее руки прикованы к кровати, ноги у нее свободны. А во-вторых, с подбородка Джералда капнула слюна. Мгновение капля висела, покачиваясь, набухая, и сорвалась прямо ей на живот, чуть выше пупка. В этом было что-то знакомое, и на Джесси вдруг нахлынуло невероятно сильное ощущение дежа-вю. В комнате стало темнее, как будто окна и стеклянная крыша сменились панелями из закопченных стеклышек.

Это его сперма, — подумала Джесси, хотя прекрасно знала, что это слюна. — Его проклятая сперма.

Причиной такой реакции был не столько Джералд, сколько это странное ненавистное чувство, которое поднималось, как штормовая волна, из глубин ее сознания. Она не думала, что она делает, — она действовала инстинктивно, как стал бы действовать человек, с ужасом осознавший, что трепыхающееся существо, которое запуталось у него волосах, это не что иное, как летучая мышь.

Джесси резко поджала ноги, чуть не задев правым коленом подбородок Джералда, и с силой выбросила их вперед. Правая пятка угодила ему прямо в солнечное сплетение, а левая — в плотное основание пениса и набухшие яйца, что висели под ним, словно бледный перезрелый плод.

Джералд откинулся назад, плюхнувшись задом на свои полные безволосые икры. Он запрокинул голову и издал высокий сдавленный крик. Словно в ответ, на озере вновь закричала гагара. Для Джесси это прозвучало так, как будто один самец соболезнует другому.

Глаза Джералда больше не щурились и не блестели. Голубые, как сегодняшнее ясное небо (когда Джералд позвонил ей и сказал, что взял на работе отгул и приглашает ее съездить на озеро на целый день и, может, даже с ночевкой, она согласилась именно потому, что ей очень хотелось увидеть это высокое небо над пустым по-осеннему озером), они широко распахнулись, и в них читалась такая боль, что было страшно на это смотреть. На шее у него вздулись вены. Джесси подумала: Я не видела его таким с того самого лета, когда целыми днями шел дождь, и Джералду осточертело садовничать, и он нашел себе новое хобби — дегустацию виски и прочих коньячных спиртов.

Его крик постепенно стихал, словно кто-то медленно убавлял звук на пульте дистанционного управления Джералдом. Но, разумеется, все было проще: он слишком долго кричал, что-то около тридцати секунд, и ему уже не хватало дыхания. Ему, наверное, очень больно, — подумала Джесси. Красные пятна у него на лбу и щеках стали просто багровыми.

Что ты наделала?! — воскликнула в страхе примерная женушка. — Что ты наделала?!

Ага. Хороший удар, черт побери, — задумчиво произнес новый голос.

Ты врезала по яйцам собственному мужу! — верещала примерная женушка. — Господи, как ты могла?! Как ты могла?!

Джесси знала ответ на этот вопрос или думала, что знает. Она сделала это потому, что муж собирался ее изнасиловать, а потом списать все на то, что произошло небольшое недоразумение между двумя любящими супругами, которые собрались предаться вполне безобидным забавам. Это была игра, — скажет он, пожав плечами. — Просто игра, и я тут ни при чем. Если хочешь, мы больше не будем в нее играть. Конечно, не будем. Джералд далеко не дурак и сразу сообразит, что отныне и впредь она ни за что уже не согласится снова надеть наручники. Это как раз тот случай, когда последний раз окупает все. Джералд прекрасно это понимал и собирался получить все сполна.

Та нехорошая чернота, которую Джесси почувствовала раньше, все-таки вырвалась из-под контроля. Именно этого она и боялась. Джералд вроде бы продолжал кричать, но его губы кривились в беззвучном крике (по крайней мере Джесси ничего не слышала). Его лицо налилось кровью настолько, что местами казалось почти черным. На чисто выбритом горле мужа яростно пульсировала яремная вена — или это была сонная артерия, если это вообще имеет значение, — и выглядела она страшно, словно вот-вот взорвется. Джесси похолодела от ужаса.

— Джералд? — Ее голос звучал тонко и неуверенно, как голос девушки, которая разбила какую-то дорогую вазу у друга на дне рождения. — Джералд, с тобой все нормально?

Конечно, это был глупый вопрос, идиотский вопрос, но задать его было легче, чем спросить о том, о чем ей действительно хотелось спросить: Джералд, тебе очень больно, да? Джералд, ты не собираешься умирать?

Разумеется, он не собирается умирать, — нервно проговорила примерная женушка. — Ты его сильно ударила, очень сильно, и тебе должно быть стыдно, но он не умрет. Здесь никто не умрет.

Перекошенный рот Джералда беззвучно дрожал, но он не ответил не ее вопрос. Одной рукой он держался за живот, а другой прикрывал ушибленные гениталии. Теперь обе руки медленно поползли вверх и замерли над его левым соском. Замерли, словно пара маленьких толстеньких розовых птичек, которые долго летели, и очень устали, и сели передохнуть. Джесси заметила, что на животе у мужа проступает отпечаток ноги — ее ноги, — ярко-красный на фоне его розовой кожи.

Джералд попытался выдохнуть воздух. Пахнуло протухшим луком. Последний выдох, — подумала Джесси. — В нижней части легких зарезервирована десятая часть от всего объема воздуха, для последнего выдоха, кажется, так нас учили на биологии. Да, вроде так. Последний выдох, пресловутый последний выдох утопающих и курильщиков. Как только ты его сделаешь, ты либо отклеишься, либо…

— Джералд! — яростно закричала она. — Джералд, дыши!

Его глаза вылезли из орбит, словно мраморные шарики, застрявшие в комке пластилина, но ему удалось сделать единственный маленький вдох. И Джералд — человек, который, как временами казалось, весь состоит из слов, — использовал этот воздух, чтобы сказать свое последнее слово:

— …сердце…

Вот и все.

— Джералд! — Теперь к ее ярости добавилась нотка испуганного потрясения, как у старой школьной учительницы, застукавшей второклассницу, которая задирала платье перед мальчишками, чтобы показать им крольчат на трусиках. — Джералд, перестань валять дурака и дыши, черт тебя побери!

Но Джералд уже не дышал. Его глаза закатились, так что стали видны желтоватые белки. Язык вывалился наружу. Из обмякшего члена хлынула струя мутной бледно-оранжевой мочи, горячие капельки оросили колени и бедра Джесси. Она пронзительно завизжала. Дергаясь в наручниках и неуклюже перебирая ногами, она отодвинулась подальше от Джералда.

— Прекрати, Джералд! Прекрати, пока ты не упал с кр…

Поздно. Даже если он слышал ее — в чем Джесси сомневалась, — было уже поздно. Он завалился назад, верхняя часть его туловища перегнулась через край кровати, и тяготение взяло свое. Джералд Берлингейм — человек, с которым Джесси когда-то завтракала в постели сливочными пудингами, — кувырнулся с кровати вверх ногами, как неуклюжий мальчишка, который пытается выпендриться перед друзьями в бассейне. Его голова ударилась о деревянный пол с противным глухим стуком, и Джесси опять завизжала. Звук был такой, как будто о край каменной кастрюли разбили огромное яйцо. Она бы, наверное, все отдала, лишь бы только его не слышать.

Воцарилась гнетущая тишина, которую нарушал только визг бензопилы в отдалении. В воздухе перед глазами у Джесси распускалась гигантская серая роза. Лепестков становилось все больше и больше, и когда они окружили ее, как пыльные крылья огромной бесцветной моли, и закрыли собой весь мир, она ничего не почувствовала, ничего. Только признательность.

Глава 2

Ей пригрезилось, что она оказалась в длинном холодном коридоре, ведущем куда-то вниз. Вокруг клубился белый туман. По таким вот проходам люди обычно спускаются в неизвестность в фильмах и сериалах типа «Кошмара на улице Вязов» или «Сумеречной зоны». Она была голой, и ей было жутко холодно — все тело ломило, особенно мышцы спины, шеи и плеч. Надо скорее выбираться отсюда, иначе я заболею, — подумала она. — У меня уже судороги от холода и сырости.

(Хотя Джесси знала, что холод и сырость тут ни при чем.)

К тому же Джералду плохо. Я не помню, что с ним, но, по-моему, он болен.

(Хотя она знала, что «болен» — это совсем не то слово.)

Но что самое странное: в глубине души она не хотела уходить из этого туманного коридора, уводящего вниз — к неизвестности. Ей почему-то казалось, что будет лучше остаться здесь. Что если она не останется, то потом пожалеет. И Джесси осталась еще ненадолго.

Она пришла в себя из-за лая собаки. На редкость противный звук — глухой и низкий, но временами срывающийся на пронзительный визг. Каждый раз, когда эта собака гавкала, она словно выблевывала из горла целые горсти острых щепок. Джесси и раньше слышала этот лай… правда, лучше бы не вспоминать — где, когда и при каких обстоятельствах.

Она шевельнулась — левая стопа, правая стопа, ноги как ватные — и вдруг поняла, что если открыть глаза, то можно будет хоть что-то увидеть, даже в тумане. Она так и сделала, и увидела, что находится не в каком-то зловещем коридоре из «Сумеречной зоны», а в спальне их с Джералдом летнего домика на северном берегу озера Кашвакамак, в бухте, которую все называли Зазубриной. Теперь она поняла, почему ей холодно — потому что на ней были одни только тонкие трусики — и почему так болят спина, шея и плечи. Потому что она прикована наручниками к кровати, а, скажем так, задняя часть сползла вниз, когда она отключилась. Никакого сырого тумана, никакого сумеречного коридора… а вот собака была реальной. И она все еще лаяла. Где-то уже совсем близко. Если Джералд услышит…

Джесси вздрогнула при мысли о муже, и этот резкий толчок отдался легким покалыванием в ее сведенных судорогой мышцах. Ощущение исчезало где-то в районе локтей, и Джесси с ужасом поняла, что предплечья и кисти почти ничего не чувствуют — руки как будто превратились в перчатки, набитые остывшим картофельным пюре.

Представляю, как будет болеть, — подумала Джесси и вдруг вспомнила все… и ее самым ярким воспоминанием была та кошмарная картина, когда Джералд падал с кровати вниз головой. То есть сейчас ее муж лежит на полу, мертвый или без сознания, а она тут разлеглась на кровати и размышляет, с чего это вдруг ее руки почти не слушаются. Самовлюбленная эгоистка. Разве так можно?!

Если он умер, то сам виноват, черт его дери, — произнес у нее в голове новый напористый голос, который «сказал, как отрезал». Он собирался добавить еще парочку измышлений, но Джесси заставила его заткнуться. Даже в теперешнем — полубессознательном — состоянии ей все-таки удалось собраться с мыслями, и она поняла, чей это голос — немного гнусавый, надрывный, готовый в любую секунду залиться язвительным смехом. Это был голос Рут Ниери, с которой Джесси жила в одной комнате, когда училась в колледже. И теперь, когда Джесси все вспомнила, она уже не удивлялась. Рут обожала давать советы и высказывать свое мнение по поводу и без повода, причем ее речи частенько шокировали Джесси, девятнадцатилетнюю провинциалку из Фальмут-Форсайд, молоденькую и наивную девочку… хотя так, наверное, и было задумано. Рут вообще обожала эпатировать публику. Она никогда не теряла голову, и Джесси не сомневалась, что Рут искренне верила в шестьдесят процентов того, что говорила, и действительно делала сорок процентов того, о чем рассказывала подругам. А когда речь заходила о сексе, то тут процент был еще выше. Рут Ниери была единственной женщиной из всех знакомых Джесси, которая принципиально не брила ноги и подмышки. Однажды она повздорила с дежурным по их этажу в общежитии — весьма неприятным типом, кстати сказать — и вылила ему в наволочку целый флакон клубничной пены для душа. Рут из принципа ходила на все студенческие собрания и не пропускала ни одной постановки экспериментального студенческого театра. Даже если спектакль поганый, то все равно стоит сходить, лапуля. Хотя бы взглянуть, как какой-нибудь симпатичный парень разденется прямо на сцене, — говорила она удивленной и заинтригованной Джесси, возвращаясь с очередного провального спектакля под названием «Сын попугая Ноя». — То есть они не всегда раздеваются, но как правило. Я так думаю, что студенты как раз для того и пишут и ставят свои эти пьесы — чтобы парни и девушки могли раздеваться и красоваться на публике.

Джесси уже сто лет не вспоминала про Рут, но теперь голос бывшей соседки по комнате звучал у нее в голове и давал бесценные советы, как в старые добрые времена. А почему бы и нет? Кто, как не Рут Ниери, даст хороший совет и ободрит растерянного человека, который утратил покой и душевное равновесие?! Кто, как не Рут, которая по окончании Нью-Хэмпширского университета успела трижды побывать замужем, два раза пыталась покончить с собой и четыре раза лечилась в реабилитационном центре для хронических алкоголиков и наркоманов?! Старушка Рут — еще один яркий пример того, как тяжело бывшие Дети цветов переживают кризис среднего возраста.

— Господи, мне сейчас только этого и не хватает. «Дорогой Эбби»[5] из преисподней, — высказалась она вслух, и ее собственный голос, хриплый и низкий, напугал ее куда больше, чем онемевшие и потерявшие чувствительность руки.

Джесси постаралась подтянуться и вернуться в полусидячее положение, в котором была до того, как Джералд совершил свое показательное выступление по кувыркам с кровати (может быть, этот кошмарный звук, похожий на хруст разбившейся скорлупы, тоже был частью сна? Джесси очень на это надеялась), и не на шутку перепугалась, когда поняла, что не может даже пошевелиться. Ее мышцы как будто пронзило тысячами иголок, но руки так и остались висеть неподвижными, бесчувственными плетьми. Страх подействовал на нее как нашатырь — в голове прояснилось и сердце забилось быстрее. Но больше она ничего не добилась. На какую-то долю секунды перед ее мысленным взором возникла картинка из учебника древней истории. Молодая женщина, закованная в колодки, стоит посреди рыночной площади, а вокруг нее толпятся люди, смеются и тыкают в нее пальцами. Она вся сгорбилась, словно ведьма из сказки, а растрепанные волосы скрывают ее лицо, как покрывало кающейся грешницы.

Ее зовут примерная женушка Берлингейм, и ее наказали за то, что она причинила боль мужу, подумала она. Они наказали примерную женушку, потому что не могут привлечь к ответу истинную виновницу, которая ударила Джералда… Ту, чей голос напоминает мне голос моей старой соседки по комнате.

Но разве ударить и причинить боль верные определения? Вполне вероятно, что единственным верным словом здесь будет убить. Вполне вероятно, что Джералд действительно умер. И вполне вероятно, что — кроме нее и собаки — здесь, на северном берегу озера, больше нет ни единой живой души. И если она сейчас закричит, разве ответит ей кто-нибудь, кроме гагары? Хоть кто-нибудь?! Разве что эхо… Эхо — больше ничего.

Эти невеселые размышления, завершившиеся строкой из «Ворона» Эдгара По, открыли Джесси глаза. Внезапно она осознала, что здесь произошло и что ей еще предстоит пережить, и ее захлестнула волна безумного ужаса. Секунд на двадцать (если бы Джесси спросили, сколько длился этот приступ животного страха, она бы ответила, что как минимум три минуты, а то и все пять) она совершенно обезумела. Крошечная искорка разума еще теплилась в самых глубинах сознания, но она была настолько мала, что могла лишь беспомощно наблюдать, как взрослая женщина корчится на кровати, хрипя и мотая головой, и отказываясь верить в происходящее.

Острая боль в основании шеи прямо над левым плечом положила конец истерике. Судорога. Очень сильная судорога. Джесси застонала, откинула голову и уперлась затылком в изголовье кровати. Сведенная спазмом мышца напряглась еще больше в таком неестественном положении и как будто окаменела. И снова тысячи иголок впились в руки, но эти мелкие боли не шли ни в какое сравнение с болью в плече. Джесси поняла, что, подтягиваясь к изголовью, только усиливает нагрузку на сведенную мышцу.

Действуя инстинктивно, без какой-либо мысли, она уперлась пятками в матрас, приподняла ягодицы и оттолкнулась ногами. Локти согнулись, и нагрузка на плечи ослабла. И уже в следующую секунду судорога начала отпускать. Джесси с облегчением вздохнула.

Ветер — Джесси мельком отметила, что он заметно усилился, — завывал в соснах на спуске от дома к озеру. В кухне (с тем же успехом это могло быть и в другой галактике) дверь, которую они с Джералдом не потрудились захлопнуть, по-прежнему хлопала по разбухшему косяку: бум-бум-бум. И никаких больше звуков — только ветер и стук. Собака больше не лаяла. Затихла и пила; и даже гагара, казалось, ушла на обеденный перерыв.

Представив гагару на обеденном перерыве, которая лениво дрейфует на поверхности озера и ведет светские беседы со своими товарками, Джесси издала сдавленный хрип — жалкое подобие смеха. Но, как ни странно, он помог ей успокоиться и прогнал остатки истерики. Ей по-прежнему было страшно, но теперь она снова могла мыслить здраво и контролировать свои действия. Хотя из-за этого полусмеха во рту появился противный металлический привкус.

Это адреналин, лапуля, или что там выделяют железы, когда ты выпускаешь когти и лезешь на стену. И теперь, если кто-нибудь спросит, что такое панический страх, ты сможешь ответить со знанием дела — это слепое бесчувствие, после которого во рту остается противный привкус, как будто ты обсосала пригоршню медяков.

Ее предплечья гудели, но пальцы наконец обрели чувствительность. Морщась от боли, Джесси попыталась сжать и разжать кулаки, и у нее получилось. Она услышала слабое позвякивание наручников о столбики в изголовье кровати, и ей вдруг подумалось, что они с Джералдом определенно сумасшедшие. Да, они точно трехнутые. Хотя она не сомневалась, что тысячи людей по всему миру забавляются подобным образом постоянно. Она где-то читала о людях, настолько пресыщенных и сексуально раскрепощенных, что они находили себе совсем уже изуверские развлекаловки: вешались в туалете и бились в экстазе до тех пор, пока кровоснабжение мозга почти полностью не прекращалось. Подобные игрища лишь укрепляли уверенность Джесси в том, что пенис для мужика — не дар Божий, а скорее проклятие.

Но если это была лишь игра (только игра и ничего больше), то зачем Джералд решил купить настоящие наручники? Интересный вопрос, да?

Может быть, и интересный, но я не думаю, что сейчас это важно, Джесси, — раздался у нее в голове голос Рут Ниери. Удивительно все-таки устроен человек — сколько мыслей приходит ему в голову одновременно. Вот, например: помимо всего прочего, Джесси сейчас размышляла о том, что, интересно, сейчас стало с Рут, которую она не видела уже десять лет. Последней весточкой от нее была открытка трехлетней давности: на открытке был изображен молодой человек в вычурном костюме из красного бархата с гофрированным воротничком. Он стоял, игриво высунув язык, а внизу была надпись: «ОДНАЖДЫ МОЙ ПРИНЦ ПОЙМЕТ, ДЛЯ ЧЕГО МУЖИКУ ЯЗЫК». Юмор новой эпохи, подумала тогда Джесси. У викторианцев был Энтони Троллоп[6], у потерянного поколения — Г. Л. Менкен[7], нас же хватило только на скабрезные почтовые открытки да на остроты на бамперных наклейках типа: «КСТАТИ, ЭТО МОЯ ДОРОГА».

На обратной стороне открытки была лишь размытая марка штата Аризона и краткое сообщение, что Рут вступила в общину лесбиянок. Эта новость вовсе не удивила Джесси. Она даже порадовалась про себя, что ее старая приятельница — такая раздражительная и вместе с тем такая необычайно милая — наконец-то смогла найти в великой мозаике жизни ячейку, подходящую и для ее стеклышка — замысловатой стекляшки нетривиальной формы и расцветки.

Джесси закинула открытку Рут в левый ящик стола, где она хранила странные письма, на которые скорее всего никогда не ответит. С тех пор она вообще не вспоминала о Рут Ниери — выдающейся личности, которая мечтала иметь мотоцикл «Харлей-Дэвидсон», но не могла справиться даже с коробкой передач на стареньком Джессином «форде пинто»; которая часто терялась в студенческом городке собственного университета, в котором проучилась три года; которая плакала каждый раз, когда начинала что-то готовить и забывала стряпню на плите, сжигая ее дотла. Случалось это настолько часто, что она не спалила их комнату — а то и все общежитие — лишь по счастливой случайности. Как странно, что этот самонадеянный напористый голос в ее голове ассоциируется у Джесси именно с Рут.

Собака снова залаяла где-то на озере. Лай не приблизился, но и не отдалился. Хозяин этой собаки — явно не охотник. Кому придет в голову взять с собой на охоту такого пустобреха?! А если хозяин просто вывел пса на прогулку, то почему лай раздается из одного и того же места вот уже минут пять?!

Потому что ты была права, — подсказал внутренний голос. — Нет там никакого хозяина. Это был совершенно непонятный голос. Он не принадлежал ни примерной женушке Берлингейм, ни Рут Ниери, ни самой Джесси (насколько Джесси вообще представляла себя). Это был очень молодой и очень испуганный голос. И, как и голос Рут, он казался ей очень знакомым. Это просто бездомный пес. Он не поможет тебе, Джесси. Он не поможет нам.

Но, может быть, это было слишком уж мрачное предположение. В конце концов она же не знает наверняка, что это бездомный пес, верно? Конечно. И пока она не знает наверняка, она будет думать, что это не так. Потому что ей так спокойнее.

— А если тебе что-то не нравится, можешь подать на меня в суд, — прохрипела Джесси.

Между тем оставалась еще одна «маленькая» проблема. Джералд. В боли и панике она напрочь о нем забыла.

— Джералд? — Ее голос по-прежнему звучал сипло. Джесси откашлялась и попробовала еще раз: — Джералд!

Ничего. Никакого ответа. Глухо.

Это еще ничего не значит. Это не значит, что Джералд умер. Так что держи себя в руках, женщина, и не впадай в панику. Одного раза вполне достаточно.

Она держала себя в руках и — большое спасибо — вовсе не собиралась снова паниковать. Но вместе с тем она чувствовала глубокое беспокойство. И даже не беспокойство, а скорее тоску — как это бывает, когда ты скучаешь по дому. То, что Джералд не отвечает, вовсе не означает, что он умер. Но это значит, что он — в лучшем случае — без сознания.

Но скорее всего он умер, — добавила Рут Ниари. — Я не хочу тебя обижать и писать тебе в норку, Джесс — Джесси, конечно же, вспомнилась их старая студенческая приколка: обидели кротика, написали в норку, — но ты же не слышишь его дыхания, верно? Ведь обычно мы слышим, как дышат люди без сознания, как они шумно втягивают воздух, а потом выдыхают, храпя и сопя, ты согласна?

— Блин, да откуда мне знать, как они там дышат?! — психанула Джесси, но это было глупо. Потому что она знала, как дышат люди без сознания. В старших классах она подрабатывала в больнице и знала, как отличить живого от мертвого. Мертвые не дышали вообще, мертвые не издавали ни звука. И Рут знала о том, сколько времени Джесси провела в Портлендской городской больнице — про себя она называла эти дежурства «годами суден подкладных». Впрочем, даже если бы Рут не знала, этот голос, звучавший у нее в голове, знал обо всем. Потому что это был ее голос. Ее, а не Рут. Джесси приходилось постоянно напоминать себе об этом, потому что голос все время пытался вырваться из-под контроля и стать отдельной, независимой личностью.

Как и те голоса, что ты слышала раньше, — пробормотал молодой голосок. — Голоса, которые ты стала слышать после темного дня.

Но она не хотела об этом думать. Вообще не хотела об этом думать. Ей что, мало других проблем?!