К повороту стоять! (СИ)

На начало балканской кампании 1877-го года, Босфорский пролив защищали шесть береговых батарей, причем четыре из них располагались севернее Константинополя, для отражения угрозы со стороны Черного моря. Из двух оставшихся одна была на анатолийском берегу, так что русским досталась единственная батарея, вооруженная восемью гладкоствольными пексановскими гаубицами времен Синопа и осады Севастополя. Нанести сколько-нибудь серьезный урон новейшим броненосцам они не могли, а потому, командовавший батареей русский офицер, дав один-единственный залп, увел своих людей прочь. Пока броненосцы мешали с землей орудия (турки поставили их открыто, за земляными брустверами, почти у самого уреза воды), артиллеристы наблюдали за этим с безопасного расстояния. Стреляли британцы неважно, к тому же, большая часть их орудий были дульнозарядными, и на перезарядку уходило слишком много времени.

Мы сказали, что Босфор прикрывали только шесть батарей? Это не совсем так. Батарей на самом деле было два или три десятка, но их орудия помнили еще времена Ушакова и Нельсона. Турки содержали их исключительно по инерции - причинить сколько-нибудь заметный вред современным военным кораблям такая «береговая артиллерия» была, конечно, не способна. Тем не менее, русские артиллеристы, заняв эти баратеи, аккуратно зарядили древние пушки.

Среди старых медных и чугунных орудий попадались удивительные экземпляры. Так, на одной из батарей, в полутора милях от входа в пролив со стороны Мраморного моря, имелись четыре пушки-камнемета умопомрачительного калибра. Отлитые на заре восемнадцатого века, они метали огромные каменные ядра со скорострельностью один выстрел в полчаса. Правда, в снарядном погребе нашлось всего два шара, вытесанных из мрамора; их-то и закатили в жерла раритетных бомбард. И теперь они, вместе с другими образчиками артиллерии «времен Очакова и покоренья Крыма» ожидали своего последнего боя.

Броненосцы неспешно, на трех узлах ползли по проливу. Их движение сопровождала редкая пальба старых турецких пушек, на которые британцы отвечали полновесными бортовыми залпами. Несколько ядер даже угодили в борта английских кораблей - дистанция кое-где была совсем пустяковая, полтора-два кабельтовых, - но вреда не причинили. Хуже пришлось катерам - один был в щепки разбит метко пущенным ядром, и англичанам пришлось стопорить ход и восстанавливать «тральный караван». Прошло три с половиной часа, прежде чем «Александра» поравнялась с притаившимися за потрескавшейся каменной кладкой бруствера «камнеметами».

К тому времени британцы уже раскусили замысел русских - те своей бессмысленной пальбой заставляли их расходовать содержимое своих далеко не бездонных погребов и впустую расстреливать стволы крупных калибров. А потому вице-адмирал запретил разбрасывать дорогостоящий фугасы по всем подряд береговым укреплениям, ограничиваясь редким, по необходимости, ответным огнем.

Камнеметы выпалили, когда «Александра» оказалась точно на траверзе батареи. Первое ядро подняло огромный столб воды у борта; второе раскололось о броню носового каземата в мелкую мраморную крошку. При этом оно вызвало такое сотрясение корпуса, что кое-кто из офицеров решил, будто броненосец напоролся на мину. Рулевой, потрясенный страшным ударом, инстинктивно закрутил штурвал вправо. «Александра» выкатилась из строя, и тут-то ее настиг злой рок в виде двух якорных мин, выставленных ночью с русских катеров.

Эти мины были из числа новейших, системы инженера Герца, заказанные перед самой войной в Германии. В отличие от мин систем академика Якоби и Нобеля, снаряжались они не черным порохом, а пироксилином. Согласно заключению комиссии заведующего минной частью контр-адмирала Пилкина, мину Герца была «принципиально новым образцом, открывающим целую эпоху в развитии минного оружия». Большая часть из полутора сотен таких мин, хранившихся на складах в городе Бендеры, были использованы для защиты переправ через Дунай. Оставшиеся полтора десятка передали флоту; из них восемь прибыли в Босфор на борту «Константина».

Мины выставили двумя линиями по четыре штуки с интервалом между линиями в три кабельтовых. Невезучая «Александра» выскочила точнехонько на первую из этих минных банок.

Мины системы Герца отличались от предшественниц поистине революционным устройством - гальваноударным взрывателем, состоящим из платинового запала с детонатором и пяти «рожков Герца». Такой рожок представлял собой тонкостенный свинцовый колпак, легко сминающийся от удара о борт корабля. При этом разбивалась склянка, электролит из нее заливал сухую угольно-цинковую батарею, ток от нее поступал в мостик накаливания платинового запала и мгновенно воспламенял детонатор.

Взрыв двух пудов пироксилина проделал в скуле «Александры» дыру поперечником в шесть футов. Минутой позже, взрыв второй мины своротил набок форштевень и чуть ли не на треть расширил пробоину. Броненосец грузно осел на нос; вода поступала в носовые отсеки с такой скоростью, что аварийные команды не успевали ничего предпринять. Капитан принял единственно верное решение - приказал еще сильнее переложить руль. Продолжая движение, броненосец с хрустом выскочил на галечную отмель под анатолийским берегом и замер с сильным креном на левый борт. Следующий за флагманом «Эджинкорт» дал «полный назад» и, опасаясь в свою очередь налететь на мины, резко переложил руль. Идущий третьим в ордере «Хотспур» не успел отреагировать на маневр, и на четырех узлах ударил разворачивающийся поперек судового хода «Эджинкорт» в правый борт.

«Хотспур», вошедший в состав Королевского Флота в 1870-м году, был необычным кораблем. В нем воплотилась владевшая умами военных моряков идея новой таранной тактики морского боя.

Этому увлечению способствовали удачные таранные атаки во время Гражданской войны в САСШ, и, главное - успех австрийского адмирала фон Тегетгофа, отправившего таранным ударом на дно итальянский броненосец в сражении у Лиссы. С тех пор во многих флотах появились корабли, главным оружием которых стал таран. «Хотспур» как раз и был первым представителем класса «таранных броненосцев» в Королевском флоте.

Предназначенный для проламывания броневых поясов, шпирон «Хотспура» отлично справился со своей задачей. Он поразил «Эджинкорт» в районе грот-мачты, вызвав затопление угольных ям правого борта. На счастье, таран застрял в пробоине, частично перекрывая поступление воды, и аварийные команды успели наскоро подкрепить треснувшие от страшного удара переборки и наладить паровые водоотливные помпы. Когда корабли, наконец, расцепились, «Эджинкорт» уверенно держался на воде - правда, с креном, не позволявшим пустить в ход артиллерию казематов.

Береговая батарея продолжала осыпать подбитые броненосцы ядрами - уже не мраморными, а обыкновенными, чугунными. Пушки «Александры» и «Эджинкорта» не могли отвечать из-за сильного крена; единственное двадцатичетырехтонное орудие «Хотспура» могло стрелять лишь вперед по ходу судна, русские батареи оставались вне пределов его досягаемости. Следующие за «Хорспуром» «Султан», «Акилез», «Свифтшур» и «Темерер» не могли достать неприятеля огнем своих орудий, расположенных в бортовых казематах и на батарейных палубах. В итоге, русским вразнобой отвечали легкие пушки с верхних палуб броненосцев, не производя видимого эффекта.

Чтобы оттащить назад искалеченный «Эджинкорт» и снять команду с «Александры», англичанам понадобилось часа четыре. Все это время береговые орудия и подоспевшие на помощь полевые батареи безнаказанно расстреливали корабли с дистанции в полверсты. Пробить толстые панцири английской стали они, разумеется, не могли, зато перекалечили все, что не было прикрыто броней. «Эджинкорт» лишился обеих труб и грот-мачты; на палубе «Александры», заваленной обломками, то и дело занималась пожары. Над броненосцами то и дело вспухали ватные облачка шрапнельных разрывов, осыпая палубы градом круглых свинцовых пуль каждая размером с крупную вишню. Бессильные против брони, они дырявили кожуха вентиляторов, решетили шлюпки и паровые катера, выкашивали борющиеся с огнем пожарные партии.

Не сумев подавить русские батареи огнем, вице-адмирал решился на отчаянный шаг: скомандовал высадку десанта. Морским пехотинцам и матросам, вооруженным карабинами, револьверами и абордажными палашами, было велено заткнуть треклятые пушки, пока те вконец не раздолбали злосчастную «Александру».

Большей глупости он совершить не мог. В версте от берега, в сухих оврагах притаились три роты Кексгольмского гренадерского полка и сотня кубанцев-пластунов. С броненосцев их не заметили, но стоило десантным партиям подойти к батареям, как кексгольмцы с пластунами без выстрела ударили в штыки. Громовое «ур-р-ра!» раскатилось над древними скалами; не успевшие опомниться англичане были переколоты, перерезаны, передушены в свирепой рукопашной схватке. Назад из трех с половиной сотен вернулось едва три десятка тех, кому посчастливилось добежать до шлюпок.

Тем временем стемнело, и вице-адмирал оказался перед непростым выбором: взорвать выбросившуюся на мель «Александру» и отойти, или же остаться на месте, защищая флагманский броненосец, но при этом подвергнуться другой, куда более грозной опасности. Об успехах русских минных катеров на Дунае и Черном море трубили все европейские газеты; застрявшие в узости пролива корабли могли стать их легкой добычей. Можно было, конечно, прикрыть ордер шлюпками и катерами с командами стрелков, но куда деться от огня батарей, которые так и не удалось привести к молчанию? Освещать пролив ракетами, полагаясь на защиту противоминных пушек? Но где гарантия, что эти сумасшедшие не прокрадутся под самым берегом? Тогда эскадра застрянет в проливе надолго, а когда русские подтянут тяжелую артиллерию, станет совсем худо - броня палуб не выдержит ударов шестидюймовых мортирных бомб. В июле русский пароход «Веста», вооруженный такими мортирами, всего тремя попаданиями вывел из строя турецкий броненосный корвет «Фетхи-Буленд». А ведь его палубная броня не уступала броне «Эджинкорта» или «Султана»...

Нелегко было сэру Джеффри Хорнби жертвовать своим флагманом, но выхода не было. Погреба «Александры», прочно засевшей на отмели под анатолийским берегом, подготовили к взрыву. Команде добровольцев, оставшихся на корабле, велено было поджигать огнепроводные шнуры, как только возникнет опасность захвата броненосца. Потрепанная эскадра уползала на зюйд, к Мраморному морю, а сэр Джеффри Хорнби заперся в адмиральском салоне на «Эджинкорте» и пытался найти ответ на вопрос: «а что бы он стал делать в случае удачного прорыва к Константинополю?» Да, орудия его эскадры могут сравнять половину города с землей, но вряд ли это заставит русскую армию отступить. Сил для полноценного десанта нет, и взять их неоткуда; любую высадку русские пресекут в считанные минуты. Эскадра могла бы стать серьезным аргументом, оставайся европейский берег Босфора и Константинополь в руках османов. Они могли бы заключить с русскими перемирие, а пока дипломаты изощряются в составлении статей будущего мирного договора - подтянуть к столице свежие войска и отгородиться от неприятеля полевыми укреплениями. Теперь же поздно: броненосная, сильнейшая в мире эскадра не в силах нанести сколько-нибудь заметный урон сухопутной армии и уж точно не сможет отбить захваченный ею город. А раз так - стоит ли рисковать? Не лучше уйти в Мраморное море, сохранив для Британии ценные боевые корабли и жизни моряков?

Хорнби понимал, что этим решением ставит крест на своей адмиральской карьере. При любом развитии событий, бегства ему не простят. И лучшее, на что можно теперь рассчитывать - это отставка и клеймо неудачника, которое придется носить до конца жизни. Что ж, если для спасения шести броненосцев и нескольких тысяч жизней британских моряков надо заплатить такую цену - он, сэр Джеффри Томас Фиппс Хорнби, вице-адмирал и второй морской лорд, готов.

III.Одиссея барона Греве

«Здравствуй на долгие годы дражайший мой друг Serge! Прости великодушно, что долго не писал; пока была возможность отсылать корреспонденцию, писать было не о чем, а как появился повод взяться за перо - оказии не стало. Вот и теперь я не знаю, когда отправлю это письмо; пишу в перерывах между вахтами, в надежде на то, что скоро сумею передать его вместе с остальной нашей почтой на какую-нибудь нейтральную посудину.

До города Филадельфия, что в Североамериканских Штатах, я добрался без приключений. Не стану утомлять тебя описаниями тамошних нравов и уклада жизни, с коими и сам толком не знаком. Дело в том, верфь «Крамп и сыновья» как раз закончила ремонт нашего «Крейсера», и на следующий день после моего прибытия клипер вышел в море на пробу машин. После чего, в два дня забункеровался - и только нас и видели в Северной Америке!

Из Филадельфии мы отправились к Карибским островам. Приняв уголь и провиант в испанском порту Гавана на острове Куба, мы лихо перескочили через Атлантику и сделали остановку в другом испанском порту, Санта-Крус-де Тенерифе, что на Канарских островах. Отсюда курс наш должен был лежать в обход мыса Доброй Надежды, в Индийский океан - если бы не одно досадное обстоятельство.

Дело в том, что «просвещенные мореплаватели», еще в октябре месяце почуяв, что дело на Балканах идет к развязке и в воздухе, что ни день, все сильнее пахнет большой ссорой с нашим Отечеством, забеспокоились. Ты ведь знаешь, какая роль в возможной войне с Британской Империей отведена нашим клиперам. Для того они и мотаются с Балтики на Тихий океан и обратно, чтобы во всякий момент времени на главных океанских судоходных артериях оказалось бы по два-три, а если Бог даст, то и четыре пригодных к длительному крейсерству боевые единицы. По замыслу адмиралтейских стратегов, получив известие о начале боевых действия, они должны, подобно знаменитому крейсеру южан «Алабама», развернуть охоту на британских торговых линиях.

Замысел, что и говорить, хорош; только вот британцы осведомлены о нем не хуже нас. И теперь, когда война из умозрительной гипотезы превратилась в каждодневное ожидание, они поступили так, как подсказывал здравый смысл. Имея до чертовой матери паровых фрегатов и корветов, способных, как и «Крейсер», к длительному плаванию под парусами, они решили заранее прицепить к каждому из нас по провожатому. За нами, к примеру, от самой Филадельфии волокся винтовой корвет «Ясон». Он не доставлял особой головной боли - случись что, мы расправились бы с этим деревянным старьем в считанные минуты. Но в Гаване эстафету у «Ясона» принял новенький, всего месяц, как вошедший в строй броненосный «Шеннон». Это уже серьезно; такому противнику «Крейсер» на один зуб. И тут, дружище, похвастаюсь с полным на то правом: план авантюры, в результате которой мы избавились от навязчивой опеки, возник в воспаленном воображении твоего покорного слуги мичмана Карла Греве.

Затея основывалась на том факте, что городишко Санта-Крус-де Тенерифе, в числе прочих достопримечательностей, может похвастать и оперным театром. Не буду обсуждать достоинства и недостатки тамошней труппы; скажу лишь, что на третий день стоянки, после утомительной угольной погрузки и не менее утомительной большой приборки, наш командир, капитан-лейтенант Михайлов, дай Бог ему здоровья, отпустил команду на берег. А для господ офицеров приобрел на средства из экономических сумм билеты в оперу, на самые лучшие места. Узнав об этом, командир «Шеннона» решил не ударить в грязь лицом и последовать его примеру. Высидев в театре половину первого акта (убей бог, не припомню, что за спектакль давали в тот вечер!), наши офицеры стали, как бы невзначай, по одному покидать зрительный зал. Когда последний из них прибыл на клипер, команда уже собралась и были даже разведены пары. Выходя из бухты, «Крейсер» прошел в полукабельтове от «Шеннона», стоявшего на якоре без паров, капитана и большей части команды. Представь, какими заковыристыми проклятиями провожали нас в путь вахтенные британцы!

Однако, это было лишь полдела. Океаны беспредельно широки, а вот торные морские дороги весьма и весьма узкие. К тому же телеграф уже много где понатыкал свои столбы и протянул подводные кабели; можно было не сомневаться, что известие о нашем бегстве из-под надзора вскорости получат командиры всех британских стационеров в портах по пути возможного следования. И тут следует поблагодарить строителей «Крейсера» за его отменные качества парусного ходока - не имея угля даже до французского Мадагаскара, мы сумели, влекомые лишь океанскими зефирами, обогнуть мыс Доброй Надежды, подняться до экватора и пополнить угольные ямы в порту Занзибар, куда телеграф пока, слава Богу, не провели. Клипер вошел в порт лишь после того, как высланный вперед паровой катер выяснил, что стационером там стоит древняя колесная канонерка «Свифт», которая ни под парами, ни на парусах не имеет шанса угнаться за «Крейсером».

Мы отшвартовались в Занзибаре 27-го января и из свежих, всего недельной давности, газет узнали о рейде Скобелева через Балканы. Вот-вот следовало ожидать развития событий, а потому, приняв уголь, мы вышли в море и повернули на норд, к Баб-эль-Мандебскому проливу. А еще через десять дней, 5-го февраля, со встреченного французского пакетбота получили долгожданное известие: Британия и Российская Империя находятся в состоянии войны! Подробностей французы не знали, но не доверять их словам не было решительно никаких оснований: британский Аден, из которого пакетбот вышел меньше суток назад, соединен подводным кабелем с Порт-Саидом, и новости приходят туда не позже, чем в Париж или Вену.

Сыграли большой сбор. Команда выстроилась на шканцах, и капитан-лейтенант Михайлов объявил:

«Братцы! Начинается то, ради чего мы с вами столько лет бороздили океаны; то, ради чего Отечество наше кормило нас, содержало, обмундировывало и обучало морскому делу. Нам неслыханно повезло: наш «Крейсер», как говорят североамериканцы, сорвал банк. На третий или четвертый день войны мы находимся в каких-то полутора сотнях миль от Адена, на главной морской артерии Великобритании - от Суэцкого канала в Индию. Мы - лиса, забравшаяся в курятник, и хозяйские псы еще не опомнились. За дело, братцы, и пусть Британия надолго запомнит наш «Крейсер» и наше крейсерство!»

А в море, и правда, было тесно, как на Невском в календарный день. За первые же сутки мы изловили три судна под британскими флагами. Первое, пакетбот «Клайд», следующий с пассажирами в Бомбей, мы отпустили, изъяв лишь казенную почту - не дело начинать войну с пленения женщин и детей! Зато два других оказались жирной добычей - большой барк «Ормуз», следующий из Австралии с грузом овечьей шерсти, и пароход «Беладонна», направляющийся в балласте в турецкую Басру. Барк утопили подрывными зарядами; «Беладонна» же идет теперь за нами. На нее командир намерен пересаживать команды захваченных судов, а когда станет невмоготу от тесноты - передавать матросов на нейтральные суда. Офицеры же останутся нашими пленниками; Британия в случае войны черпает в своем торговом флоте резервы для пополнения экипажей Королевского флота, так что есть прямой смысл лишить неприятеля обученных моряков, не прибегая при этом к человекоубийству.

Двое пленников - штурман с «Беладонны» и второй помощник шкипера с «Ормуза» пребывают сейчас на «Крейсере». Командир пожелал лично расспросить их о текущих международных делах, да никак не выкроит минутки. Пока же эти два джентльмена столуются в кают-компании и подолгу беседуют с офицерами, свободными от вахт. Поговорил с ними и я, и вот что, между прочим, сообщил мне британский штурман. Лондонские газеты, видишь ли, пишут, что начавшаяся война есть попытка наказать Россию за вероломство в европейской политике! Оказывается, Государь нарушил сложившуюся со времен венского конгресса 1815-го года традицию заканчивать все крупные конфликты созывом международного конгресса. Обычай этот якобы ввела в употребление Британия, и она же стоит на его страже - иначе любой конфликт, не успев закончиться, будет порождать новые войны, вследствие чего европейские страны погрязнут в кровавом хаосе. Я понял это так, что господам просвещенным мореплавателям понравилось снимать сливки с чужих побед за столом переговоров, как ни проделывали уже не раз. Когда же Государь отказался идти у них на поводу, отдавая за лондонские и венские чернила то, за что плачено русским потом, русской кровью и русским золотом, и занял, в нарушение каких-то там «международных интересов» Константинополь - правительство королевы Виктории усмотрело в этом потрясение основ.

Кроме британских судов, мы останавливаем и нейтралов, имея целью узнать последние новости. На первый же из них, что будет следовать в Европу, и передам это письмо; надеюсь, ты получишь его не позже, чем через месяц.

Остаюсь до скончания дней твоим преданным другом, мичман Карл-Густав Греве, барон.

Борт клипера «Крейсер»,

8-го февраля года 1878-го

от Рождества Христова.»

IV.«И вальсы Шуберта, и хруст французской булки...» [16]

Зима выдалась морозной, без выматывающей душу слякоти и прочих удовольствий, вроде оттепелей под Рождество и ледяных дождей. Финский залив покрылся льдом в начале декабря; по этому случаю два мичмана с монитора «Единорог» соорудили на голландский манер буер (вид санок с мачтой и косым парусом), и катали на нем желающих по просторам Кронбергс-рейда, где неутихающие ветра дочиста сдували со льда снег. Идея была подхвачена; на последнюю неделю февраля назначили гонки, и теперь умельцы-энтузиасты вовсю ладили «парусные санки» собственных оригинальных конструкций.

К Рождеству ледовая гладь Южной гавани украсилась катками. По давней традиции, экипажи кораблей устраивали собственные площадки для конькобежных упражнений, а слесаря из механических мастерских портоуправления рады были возможности заработать к жалованию лишний рублевик, выточив из подходящей железки пару коньков. Первыми заказчиками стали офицеры с эскадры, их дети, жены и пассии; доставались коньки и матросам, и горожанам, охотно принимавшим участие в этих развлечениях.

По вечерам над гаванью плыли звуки оркестров - парочки кружились по льду под звуки вальсов, мазурок и англезов. Кое-где на катках поставили газовые фонари, протянув с берега временные трубы для светильного газа; другие катки освещались чадящими масляными плошками или керосиновыми фонарями на шестах. Команды соревновались в украшении катков; в ход шли гирлянды из цветной бумаги и елового лапника, и раскрашенные акварельными красками снеговики. Всех перещеголяла команда «Кремля»: посреди своего катка они установили высоченную ель, искусно запрятав в ее ветвях десятки масляных светильников. Закончилось это так, как и следовало ожидать – однажды вечером ель весело запылала и сгорела дотла, оставив посреди катка огромное пятно сажи с лужей талой воды.

С берега к каткам вели мостки с легкими перилами, уложенные прямо на лед, по контуру стояли скамеечки. Рядом, на сколоченных из досок помостах дымили жаровни с угольями, у которых постоянно теснилась публика. Дежурящие возле жаровен матросы перекидывались шуточками с гуляками, подкладывали на решетки уголь и не позволяли развеселившимся гимназистам и студентам совать в огонь еловые ветки, выдернутые из гирлянд, чтобы потом кружиться по льду с этими импровизированными, трещащими смолой факелами.

Оборотистые финские торговцы понаставили возле катков балаганчиков и палаток из досок и парусины и бойко торговали баранками, пирожками, пряниками, чаем и глинтвейном прямо из самоваров. Там же можно было разжиться - из-под полы, разумеется! - бутылью крепчайшей финской настойки на клюкве или бруснике, а то и шкаликом белого хлебного вина. Городовые, приставленные к каткам на предмет охраны порядка, сговорчиво отворачивались от столь бесцеремонного нарушения казенной винной монополии - недаром носы у служителей закона сплошь были красные, и от каждого на версту разило спиртовым духом.

Недостатка в публике не было: мичмана и лейтенанты, гарнизонные прапорщики и поручики, студенты и молоденькие коллежские асессоры из управления градоначальника, путейские инженеры и таможенные служащие в невысоких чинах - все неспешно следовали по кругу, поддерживая под ручки своих дам. Прекрасная половина человечества была представлена в основном гостьями из России: петербургскими девицами на выданье, перебравшимися в Гельсингфорс вслед за отцами семейств, солидными кавторангами, подполковниками и чиновниками, утверждавшими в финской глуши власть Российской Империи. Захаживали и белобрысые, молочно-розовые дочки финских или шведских промышленников и торговцев. «Флотских» барышень было все же больше других – Гельсингфорс принадлежит флоту, и эту прописную истину никто не станет оспаривать…

По воскресеньям проходили соревнования конькобежцев. Сережа рискнул поучаствовать в одном из забегов, но на повороте упал и так растянул лодыжку, что потом неделю ходил, опираясь на трость. Он пристрастился к пешим прогулкам по городу; столица Великого княжества Финляндского завораживала его сходством с Петербургом; здесь многое было, словно хитрым прибором пантографом, скопировано со столицы Империи – разумеется, с соблюдением масштаба. Вокзал, фасады зданий на центральных улицах, путевой императорский дворец и резиденция генерал-губернатора, здания Морского штаба и офицерского собрания – все дышало неповторимым петербургским духом.

Из общей картины выбивались, разве что, надписи латиницей на вывесках, непривычные, без империала, вагончики конки да бесчисленные кофейни с дебелыми финками, разносящими кремовые пирожные, вазочки со взбитыми сливками и ароматный мокко – непременно с корицей и капелькой ликера.

Больше других полюбилась Сереже кофейня на углу Михайловской улицы – туда он захаживал всякий раз во время своих променадов. Здесь выпекали крошечные, изумительно вкусные булочки с корицей и румяной хрустящей корочкой. Их подавали к особому, редкостному сорту кофе, доставленному прямиком из Бразилии, в джутовых мешках с фиолетовыми клеймами португальских экспортных фирм и германского Ллойда. Сережа не очень-то разбирался в тонкостях вкуса этого напитка, но, наслушавшись рассказов пожилого шведа, владельца кофейни и бывшего боцмана торгового флота, неожиданно увлекся. Теперь он без труда различал маслянистость и сладковато-горькие нотки настоящего «Bourbon Santos», и не спутал бы его с тяжелым вкусом продукции ямайских плантаций. Старый морской волк собственноручно обжаривал зерна, не доверяя это священнодействие никому. Из уважения к морской форме, он согласился дать Сереже несколько уроков, и тот рискнул воспроизвести тонкий процесс дома - за неимением жаровни, на обычной спиртовке. Результат, как и следовало ожидать, жестоко разочаровал…

В прогулках по городу мичмана частенько сопровождала Нина. Племянница командира «Стрельца» оставила петербургские курсы, не дав, по своему обыкновению, никаких объяснений: «Ушла - и все! Надоело!» Перебравшись в Гельсингфорс, она взялась помогать супруге кавторанга вести хозяйство и принимала живейшее участие в развлечениях, затевавшихся флотской молодежью. Словом, старалась как можно меньше походить на одержимую странными идеями курсистку, которую Сережа увидел в компании студентов-вольнодумцев, в петербургском трактире.

Прошлое, однако, не замедлило напомнить о себе самым неприятным способом.

***

Случилось это в конце февраля. Сереже, сменившемуся со скучнейшей стояночной вахты, предстояло два дня беззаботного отдыха на берегу. День начался с того, что мичман вызвался сопровождать Нину с ее тетушкой, по модным лавкам и магазинам - вечером предстоял прием в Морском собрании в честь тезоименитства цесаревича Александра, и дамам следовало быть во всеоружии. По этому случаю город был украшен трехцветными флажками и еловыми гирляндами. Повсюду, в окнах лавчонок, в зеркальных окнах ресторанов, в магазинных витринах красовались портреты цесаревича: журнальные литографии, дагерротипы и фотоснимки, где он был запечатлен то в кругу семьи, то на отдыхе в Гатчине, то на палубе яхты. Городовые щеголяли в парадной форме; морские и армейские офицеры, согласно уставу, все были при саблях и палашах. Погода стояла праздничная, развеселая: легкий морозец, о которого розовеют щечки барышень, детишки в парках таскают на веревочках не по-русски изогнутые деревянные санки, а снег делается хрустким и искристым. Особенно яркое в бледной финской голубизне солнце обещало приятный во всех отношениях денек.

Поход по модным лавкам занял не меньше двух часов. Все трое изрядно устали и проголодались. Ирина Александровна заявила, что с нее довольно, и отправилась домой на извозчике, в сопровождении рассыльного, нагруженного пирамидой свертков и картонок. Нина идти домой не пожелала, и Сережа повел ее на Михайловскую, к старому шведу. Тот как раз получил из Стокгольма партию бразильского кофе последнего урожая, и обещал удивить завсегдатаев новыми, невиданными еще рецептами.

Стрелки часов на ратушной башенке указывали час пополудни, так что народу в кофейне было немного. Парочка расположилась за столиком возле среднего окна, между фикусом в дубовой кадке и невысоким резным барьером. За зеркальным, до пола, стеклом катили извозчичьи пролетки, скрипел снег под ногами. Немолодая, основательная, как чугунный кнехт, финка-кельнерша в накрахмаленном переднике и чепце приняла заказ и величаво удалилась. И в этот самый момент…

Сережа, сидевший в пол-оборота к залу, увидел, как внезапно изменилась в лице его спутница. Будто увидела у него за спиной нечто неожиданное и весьма неприятное, и страстно захотела уйти. Черты ее приобрели независимо-отрешенное выражение.

Мичман медленно сосчитал до пяти и обернулся, краем глаза уловив судорожное движение Нины - будто девушка хотела его остановить.

«Так. Вон оно что…»

Справа, возле окна, сидел белобрысый студент-финн, в котором Сережа сразу узнал давнего попутчика из Петербурга. Кажется, сынок владельца сыроварен? Мичман будто наяву услышал слова, произнесенные с характерным тягучим акцентом:

«Ма-ало ва-ам, русски-имм, свойе-ей зе-емли, еще и дру-угих житть учитте-е!»

Широкое лицо с очень светлой кожей, пористое, будто головка эстонского, мягкого, похожего на творог, сыра, усеивали редкие крупные веснушки. А в прошлый раз и не заметил… Веснушки, и особенно длинные рыжие ресницы, придавали отпрыску сыровара какой-то коровий вид. Одет он был в сюртук из английской шерсти, из-под которого виднелся жилет в мелкую шотландскую клетку. Это столь комично сочеталось с коровьей физиономией, что Сережа с трудом сдержал улыбку.

Рядом с финном устроился щуплый господин в желто-зеленом мундире Училища Правоведения; пресловутая пыжиковая шапка, из тех, что наградили правоведам их прозвищем, лежала на краю столика. Тут же стояла, прислоненная к подлокотнику трость с костяным набалдашником в виде шара.

Сережа вздрогнул.

Это был тот самый тщедушный правовед, что заподозрил в Сереже топтуна – это было летом, в студенческом трактирчике в ротах Измайловского полка, где он впервые увидел Нину. Молодой человек ощутил накатывающую, против его воли, волну раздражения.

«Чижик-пыжик» тоже его узнал. На лице его мелькнула растерянность, почти сразу сменившаяся застывшей гримасой высокомерного презрения. Сережа скосил взгляд на Нину – девушка сидела, неестественно выпрямившись, и с вызовом смотрела на старого знакомого.

Правовед встал, взял трость, картинно, крутанул ее в пальцах.

- Как я погляжу, теперь филеры в чинах не очень-то быстро растут? Что, начальство не ценит, или должного усердия не проявляете?

И притронулся набалдашником к своему плечу. Сережа вспыхнул от гнева – мерзавец недвусмысленно намекал на его погоны.

Правовед дернул уголком рта – это, вероятно, должно было означать язвительную ухмылку, - и перенес внимание на девушку.

- А вы, мадмуазель… э-э-э… Огаркова, если мне память не изменяет? Нина Георгиевна? Вы, я слышал, бросили курсы и решили переменить род занятий? Берете, значит, пример со своего… э-э-э… кавалера? Ну и как, делаете успехи?

Нина охнула, прикрыв лицо руками. «Чижик-пыжик» снова изобразил ухмылку, вздернул подбородок и знакомой журавлиной походкой направился к выходу. Трость он нес под мышкой, подобно тому, как носят стеки британские офицеры. И это почему-то особенно взбесило Сережу.

«Англоман, чтоб тебя… погоди, сейчас потолкуем за политику!»

Отпрыск сыровара, не понявший ровным счетом ничего, буркнул что-то неразборчивое по-фински, бросил на столик смятую ассигнацию и, подхватив со стола шапку приятеля, кинулся к выходу.

Сережа встал и направился за ними. Нина осталась сидеть, не отрывая ладоней от лица; плечи ее сгорбились и подрагивали. Сережа толкнул стеклянную дверь и оказался на улице.

Те двое успели отойти от кофейни шагов на двадцать, и мичман с удовлетворением заметил, что правовед нервно оглядывается и прибавляет шаг.

«Боишься, мерзавец? Правильно, бойся…»

Он нагнал их через полквартала. Правовед неожиданно, по-заячьи прянул вбок и скрылся в низкой подворотне, замешкавшийся, было, финн последовал за ним. Сережа наддал – двор вполне мог оказаться проходным, и тогда ищи эту парочку по всему городу…

Что он будет делать, когда нагонит беглецов, мичман не представлял.

Видимо, «чижик-пыжик» тоже надеялся уйти от неожиданной погони дворами. Когда Сережа миновал низкий, пропахший кошками, тоннель подворотни, первое что он увидел – это стоящего посреди узкого колодца двора правоведа и жмущегося к обшарпанной стене финна. Второй выход со двора отсутствовал; унылый пейзаж украшала лишь фигура дворника в необъятном тулупе, фартуке и с латунной бляхой на груди. Дворник нерешительно мялся на месте в обнимку с широченной деревянной лопатой.

«Вот этой самой лопатой… - мстительно представил Сережа. – по наглой нигилистической харе... плашмя, чтоб юшка брызнула…»

Вместо этого он шагнул к правоведу. Тот вскинул в обеих руках трость, в попытке отгородиться от преследователя, как шлагбаумом, но Сережа легко отбил ее в сторону и с размаху залепил по тщедушной физиономии пощечину.

- Вы мерзавец, сударь! Если пожелаете сатисфа…

«Чижик-пыжик» и не думал отгораживаться! Отлетел в сторону, шафт[17], синевой сверкнула сталь. Мичман едва успел отпрянуть – недаром в роте он был в числе первых по фехтованию и один раз даже взял кубок на корпусных состязаниях. Сейчас этот навык, казалось, бесполезный для морского офицера, спас ему жизнь.

Правовед вовсе не собирался праздновать труса - он надвигался на мичмана, по-крабьи, широко расставив ноги и руки. Мелькнула мысль – такой способен и напугать… В правой руке извлеченный из трости клинок, то ли короткая шпага, то ли стилет-переросток, чуть меньше аршина длиной.

«Драться, значит, хочешь? - Сережа усмехнулся, извлекая из ножен палаш. - Будет тебе драка….»

Правовед замер, на лице его проступил испуг. Этого он явно не ожидал.

«Думал, я дам себя заколоть, как борова?»

- Что ж это деется, господа хорошие! – заблажил дворник. – Вот я полицию позову!

Боковым зрением Сережа увидел, что отпрыск сыровара пытается слиться со стеной. Это ему не очень-то удалось, и тогда финн бочком, скребя по известке спиной в дорогом пальто, стал отступать к подворотне. Он явно не собирался вмешиваться.

Сережа поднял оружие в терцию[18], и, не удержавшись, коротко отсалютовал.

Клинки чуть соприкоснулись; на дне дворового колодца звяканье стали раскатилось набатом.