Узник (СИ)

Anne Dar

Узник

У сильного всегда бессильный виноват:

Тому в Истории мы тьму примеров слышим,

Но мы Истории не пишем;

А вот о том как в Баснях говорят…

(Отрывок из басни «Волк и ягненок»)

I

В году 365 дней, из них 180 пасмурных, 90 дождливых, 50 снежных и лишь 45 солнечных. Такова статистика погоды моего города за прошедший год. Возможно, именно она приводит к ежегодному оттоку молодежи из всеми забытого городка. Молодому человеку сложно жить в условиях вечной серости и сырости, ему хочется солнца и тепла, которых наш город не способен ему дать. После окончания школы все уезжают. Не обязательно в столицу, но обязательно куда-нибудь на юг, за тысячи километров отсюда, чтобы, наконец, отогреть свою душу. Назад никто не возвращается. Никогда. Город, число населения которого составляет всего лишь две тысячи семьсот девяносто три человека, из последних сил дышит своими уставшими легкими, доживая свои последние, грядущие несколько десятилетий.

После окончания школы я хотела поступить в столицу, которая находится в восьми ста километрах от этой беспросветной серости, в один из лучших университетов страны, на биологический факультет кафедры ботаники. Для того, чтобы покинуть город, мне нужно было сдать три экзамена: язык, биологию и химию. Я собиралась преодолеть этот трамплин и могла бы сделать это с легкостью, вот только вовремя остановилась.

У меня не было ни братьев, ни сестер, однако я не жалела об этом, что обычно свойственно большинству единственных детей в семье. До определенного момента я даже не задумывалась об этом, но, когда наступает полное одиночество, ты начинаешь думать о многих вещах, которым раньше не придавал значение. Раньше я думала, что полное одиночество присуще только людям, прожившим более полувека, чья голова устлана белёсой сединой, а лицо покрыто тонкими нитями морщин, отражающих историю их жизней. И когда в самом начале своей жизни я столкнулась с тем, что, как прежде я считала, могло меня ожидать лишь спустя полвека, я оказалась в растерянности, что, как я сейчас думаю, было глупо, ведь я всегда была наполовину одинока.

Своих родителей я слишком плохо помню. До сих пор не забыть их окончательно мне помогали только изображения на старых, серых фотокарточках. В фотоальбоме есть одно крупное цветное фото, по которому можно воспроизвести в памяти голубые глаза отца и пышные каштановые волосы матери, однако я всё чаще ловлю себя на мысли о том, что мои воспоминания о родителях больше напоминают серый калейдоскоп, который я наполняю несуществующими в прошлой жизни красками.

Мой отец был родом из этого города, мать же была из глухой деревни, расположенной в трех ста километрах к востоку отсюда. Они познакомились в столице, когда отцу было двадцать шесть, а матери должен был исполниться двадцать первый год.

За пару лет до знакомства с моей матерью, отец окончил медицинский университет с красным дипломом, что помогло ему закрепиться в столице — в одной из городских поликлиник он занял должность кардиолога. Он снимал небольшую, старую, двухкомнатную квартиру возле железнодорожного вокзала, звуки которого так сильно впечатались в мои детские воспоминания, что я до сих пор их отчетливо помню. Моя мать должна была стать медсестрой и, придя на практику в ту самую поликлинику, в которой уже работал мой отец, она познакомилась с нейрохирургом и кардиологом. В итоге, из двух молодых людей она выбрала того, кто был постарше, и, спустя год, влюбленные поженились.

По неизвестной причине у молодой пары долго не получалось завести ребенка. Лишь спустя пять лет, когда моему отцу было тридцать два, а матери двадцать семь, двадцать девятого сентября родилась я. Имя ребенку достаточно долго не могли придумать и лишь по истечению месяца после моего рождения меня зарегистрировали под именем Камилла Тамм. Назвать ребенка в честь целебного растения было вполне логично, так как после пяти лет бесплодия цветок всё же появился на свет. С фамилией же всё немного сложнее. По отцовской линии мой прапрадед был эстонцем, так что моя фамилия имела эстонские корни. Как позже я узнала от своей тётки — «tamm», с эстонского дословно переводится как «дуб».

Однажды, когда мне было два года от роду, мои родители не вернулись домой. Двое суток я провела в пустой квартире, ожидая прихода семьи, но вместо этого дверь взломали незнакомые мне люди и, вошедший в квартиру мужчина средних лет, вынес меня на руках из коридора, в который я больше никогда не возвращалась. Позже я узнала, что мои родители не смогут меня забрать и мне придется уехать с женщиной, которую я впервые видела. Лишь спустя несколько лет я узнала, что эта женщина приходится старшей сестрой моего отца. На момент нашей встречи ей было сорок четыре года.

На следующий день после знакомства со своей опекуншей, мы сели на поезд и, спустя двое суток, ранним, солнечным, весенним утром, мы оказались в провинциальном городке — родине детства моего отца. В городе из Таммов осталась только моя попечительница, которая сменила свою девичью фамилию более двадцати лет назад, и к ней присоединилась я.

Обычно люди, живущие под одной крышей достаточно долгое время, привязываются друг к другу. Особенно склонны к образованию подобному роду уз, казалось бы, одинокие женщины и осиротевшие девочки, состоящие в кровной связи. Но ничего подобного с нами не произошло. Нельзя сказать, что моя тетка была ко мне холодна, но и теплоты она ко мне не испытывала. Мы словно всю жизнь держались друг от друга на определенной дистанции, которая никого из нас не смущала и, со временем, даже начала облегчать нам жизни — я могла гулять допоздна, зная, что обо мне никто не беспокоится, рано научилась готовить себе завтраки, мне не задавали лишних вопросов и не отчитывали за недоеденный ужин, а я, в свою очередь, не нарушала тишины, в которой по вечерам нуждалась моя сожительница, не просила покупать мне игрушек, которые были мне не нужны, и не требовала к себе повышенного внимания. Позже я осознала, что подобное безразличие со стороны единственного взрослого человека в моей жизни могло развить во мне отрицательные качества, ведь, когда ребенок осознает, что за ним не наблюдают и он лишен ежедневного процента контроля, он может позволить себе всё в плане поведения. А всё — это слишком много для формирующегося, неустойчивого мира подростка. Однако, каким-то чудом, я смогла пройти по краю пропасти безразличия. Будучи предоставленной самой себе, я увлеклась окружающей меня средой. Город, в котором мне предстояло жить, был расположен в холмистой лесной местности и тот факт, что мой дом был последним на улице, и располагался на границе с лесом, мне сильно облегчал жизнь. После занятий в школе и почти все выходные я проводила неподалёку в лесу, и чем взрослее я становилась, тем дальше от дома меня уводили тропинки.

С детства я полюбила уединение, хотя всегда осознавала его тонкую грань с одиночеством, которую боялась перейти и, отчасти именно из-за этой боязни, друзья у меня были. В основном они были старше меня, реже моими ровесниками, поэтому я быстро лишилась близкого общения с ними, каждый год, после выпускных в школе, теряя каждого из них по одному. Переписки в социальных сетях становились всё реже и, хоть мы и оставались друзьями, близость, передающаяся через рукопожатие, и терпкость от слов, разливающихся во рту, исчезали. Оставались только чёрные буквы, на белом фоне монитора, от людей, которые проживали свои жизни за сотни километров от моей.

Ещё совсем недавно я тоже хотела поступить в университет, но желания вырваться из этого города, как у всех моих знакомых, у меня определенно не было. Сейчас, задумываясь о том, почему я решила уехать именно в столицу, я не могу ответить себе на этот вопрос. Ведь можно было ограничиться и городом, который находится всего в восьмидесяти километрах к югу отсюда — в нём также можно было поступить на биологический факультет — но я выбрала столицу. Наверное, я решила, что если и стоит порывать с этим городом, тогда окончательно — уехать в самую дальнюю точку, на самый юг, в самый лучший университет.

II

Я сдала все три экзамена по нужным для поступления в университет предметам. По двум из трех я уже получила наивысшие баллы и теперь с замиранием сердца ожидала результата последнего экзамена, надеясь на то, что по последнему предмету у меня получится набрать минимум восемьдесят пять баллов — тогда моё поступление определенно и никто, и ничто, как мне казалось, не сможет меня остановить.

За несколько дней до получения последнего результата, на шестидесятом году жизни, умерла моя тётка. Это произошло ясным, солнечным утром четвертого июля, в восемь часов двадцать две минуты. Я собиралась отправиться за город с друзьями, когда мальчишка-почтальон прибежал ко мне во двор. Я закрыла входную дверь и обернулась, когда он уже стоял на крыльце и смотрел на меня широко распахнутыми голубыми глазами. Тяжело дыша, мальчик сообщил, что мою тётку только что увезли в больницу из-за обморока.

Спустя полчаса, стоя в старом белом коридоре на втором этаже трехэтажной дряхлой больницы, я узнала, что моя опекунша умерла из-за неудачного падения. Почувствовав недомогание, женщина потеряла сознание и ударилась головой о булыжник, что и послужило следствием летального исхода. Опознать тело женщины мне не разрешили, обосновывая это тем, что я не достигла совершеннолетнего возраста и, к тому же, я не являлась самым близким родственником умершей. Объяснения были слабыми, но я не настаивала и согласилась с тем, что опознавать умершую должна будет её дочь.

Держа перед собой и крепко сжимая светло-бирюзовый рюкзак, украшенный принтом из мелких роз, теплым июльским утром я вышла из больницы. На выходе меня ослепило яркое, еще не сильно припекающее, утреннее солнце. Уже идя домой, я думала лишь о том, что мне необходимо позвонить дочери моей тётки. Никаких других мыслей в моей голове больше не было.

Зайдя в дом, не разуваясь, я подошла к тёмно-коричневому деревянному столу, на котором лежала маленькая кожаная записная книжка. Найдя на шестой странице выведенный зеленым фломастером номер, над которым висели крупные буквы, сложенные в слово «Дочь», я, вдавливая прозрачные кнопки в серебристую трубку телефона, набрала чужие для меня цифры.

В подобных ситуациях люди чего-то ожидают от звонка: воображают себе голос поднявшего трубку или хотят предугадать реакцию собеседника на прозвучавшую информацию. Я же не ожидала ничего — моё воображение не рисовало ноты голоса неизвестного мне собеседника, а мой разум не истязал себя попытками предугадать реакцию дочери умершей. Лишь тонкая нить солнца, падающая на старый персидский ковер, сейчас имела для меня значение. Я всецело отдала себя этой нити, позволяя ей тихо проникнуть вглубь моей души. Мне хотелось, чтобы она смогла достичь своим тонким, острым жалом до самой сердцевины моего остывающего внутреннего мира и, дотронувшись, позволила бы сотням мелких осколков разлететься внутри меня, чтобы вся моя сущность содрогнулась от нежности тепла и света. Но мой внутренний стержень застыл — он превратился в охладевший серый гранит. И чем усерднее я пыталась распахнуть путь к окаменевшей глыбе, тем сильнее сгущался холод над солнечной нитью, превращая тропу, которую я для нее создавала, в непроходимые тернии подступающих заморозков.

III

События, происходившие после звонка, были разрушительно стремительны, словно внезапно налетевший вихрь, безжалостно пережевывающий фундамент, на котором ты выстроил всю свою прежнюю жизнь. Изо дня в день ты жил в тишине и умиротворении, как вдруг на твою обитель спокойствия налетает неудержимая стихия. Она вздымает вверх щепки, которые остались от вчерашней жизни, и с головокружительной высоты швыряет их вниз, разбивая с ними последнюю надежду на то, что проснувшись, ты сможешь вернуться к прежнему существованию.

Уже спустя восемь часов после моего звонка, незнакомка, представившаяся дочерью моей тётки, оказалась на пыльных улицах нашего старого города. Приехав, она сразу отправилась в больницу, для опознания тела матери. Об этом я узнала позже, после того, как она постучала в мою дверь. Женщина приехала одна, что меня немного удивило. Я не владела информацией о составе её семьи, но, почему-то, была уверена в том, что семья у нее есть, из чего сделала преждевременный вывод о том, что она приедет не одна. Однако, кроме нее на пороге больше никого не было, но я решила не расспрашивать её о подобных пустяках в сложившейся ситуации. Женщина, приблизительно сорока лет, с крупными локонами на концах коротких волос, представилась Элизабет, после чего попросила впустить её в дом. Сняв тонкий бежевый плащ, она сообщила о том, что уже успела посетить больницу и похоронное бюро, заказав все необходимые услуги.

Около восьми вечера, на серебристом рено, которое являлось точной копией машины, на которой ранее приехала сама Элизабет, появился её муж. Еще через десять минут два незнакомца внесли в дом закрытый гроб и, расположив его на четырех, заранее подготовленных деревянных табуретках, ретировались, получив за свои услуги незначительную плату. Не дожидаясь от меня вопросов, Элизабет пояснила решение хоронить свою мать в закрытом гробу тем, что злосчастный удар пришелся на лицо умершей. Я не стала оспаривать решение женщины и расположилась на старом кресле-качалке, покрытом мягким пледом из овечьей шерсти.

Всё, что я знала о жизни тётки до меня — это то, что она единожды была замужем и что она овдовела около двадцати лет назад. Несколько раз за всю жизнь она говорила о том, что вышла замуж не по любви и, впоследствии, мужа так и не полюбила, но я не знала о том, что у нее есть дочь. По крайней мере, я не могла вспомнить, чтобы она когда-то о ней упоминала. О существовании дочери мне сообщил старик-доктор уже после её кончины, порекомендовав поискать номер телефона её дочки в личных записях умершей.

Погода портилась. От солнечного дня в воздухе не осталось ни единого комочка тепла. Ветер за окном поспешно гнал огромные тучи, нависающие над кронами деревьев, гнущимися от его силы. Он словно не позволял уставшей небесной вате зацепиться за тонкие ветви сгибающихся деревьев и лопнуть, скидывая с себя тяжкую ношу небесных слёз. В беспомощности тучи торопливо проплывали вдаль с томной надеждой освободиться от своего бремени где-то на севере.

Из-за испортившейся погоды потемнело быстрее обычного, отчего уже около половины десятого мной начала овладевать дрема. В комнате горела всего одна тусклая лампа, стоящая на журнальном столике рядом с молчаливой пожилой парой, сидящей у гроба. Тусклое освещение пособляло дремоте одолевать моё уставшее за день сознание, помогая ей всё сильнее сковывать меня своей тонкой паутиной.

С тех пор, как молчаливые гости появились в доме, тишина стала еще более плотной. Когда человек находится наедине с собой, тишина не кажется навязчивой, но когда молчание не нарушается сразу с трёх сторон, каждый лишний шорох начинает казаться значительным. Сосредоточившись на завывании ветра за окном и тихом, мерном тиканье часов, расположенных в противоположном конце комнаты, мои веки начали склоняться под тяжестью сумерек. Засыпая, мне казалось странным, что я слышу своё гулкое, медленное дыхание и совсем не могу расслышать дыхания соседей по комнате, в компании которых мне предстояло провести грядущую ночь.

Во время первых, слабых минут дремы, которые с легкостью мог разрушить любой шорох, я думала о том, как голубоглазая Элизабет, среднего телосложения, невысокого роста, с выкрашенными в блондинку волосами, отличается от своей матери. Покойная была минимум на голову выше своей дочери, она обладала русыми волосами, усыпанными сединой, и карими глазами. Такое кардинальное внешние отличие между матерью и дочерью я оправдывала возможной схожестью дочери с отцом, которого я не знала и даже на фотографии его ни разу не видела, так что сравнивать мне было не с чем. Супруг Элизабет был еще более замкнут, нежели его жена. При нашей встрече он ограничился кивком головы в мою сторону, что я растолковала как знак приветствия, который я ему сразу же вернула. Долговязый, худощавый, с черными волосами, которые начала беспощадно пронизывать яркая седина, он казался отстраненным, но, в то же время, сосредоточенным на чём-то своём, далёком от этой комнаты и стоящего перед ним гроба.

Судя по машинам, которые стояли сейчас возле моего дома, духам, которыми благоухала Элизабет, и утонченному стилю в одежде, который невозможно было не заметить даже самому заезженному невежде, эта пара была далеко не из бедных. Возможно, они даже среднему классу не принадлежали, однако их руки не были украшены золотыми часами, колец с бриллиантами на их пальцах тоже не красовалось, так что окончательного вывода по поводу их социального статуса сделать для себя я так и не смогла.

Пару раз, за прошедшие несколько часов, пожилая чета перешептывалась между собой, но из моего кресла было невозможно разобрать их слов и, к тому же, они быстро умолкали, не предоставляя мне ни единого шанса уловить хотя бы одно вылетевшее из их уст слово.

Так как спать в комнате умершей мне не хотелось, а диван, на котором я обычно проводила свои ночи, сейчас принадлежал онемевшим гостям, я всю ночь провела в своём кресле. Мой сон был слаб и мне казалось, будто я в любую секунду могу встрепенуться от малейшего шороха, однако в доме повисла гробовая тишина, и я так ни разу за всю ночь не раскрыла своих глаз.

IV

Я проснулась в половину седьмого с незначительной болью в пояснице. За окном, возле безмолвной дороги, уже разлились тёплые лучи утреннего солнца, и казалось, будто ничто в природе не помнило о вчерашнем ненастном вечере.

Так как окна гостиной выходили на запад, эта комната всегда казалась слишком затемненной, поэтому я не сразу поняла, что наступило утро. Встав со своего покачивающегося кресла, я отправилась на кухню, в которую, в отличие от гостиной, по утрам всегда проникали лучи утреннего солнышка, за что я могла благодарить окно, смотрящее на восток. Однако, не смотря на то, что каждое солнечное утро кухню озаряли тонкие, золотистые лучи, она всё равно никогда не наполнялась под завязку благовонным солнечным светом, из-за леса, преграждающего ему путь. Могущественные тополя, впившиеся своими мощными корнями в земную кору, красовались в пятнадцати шагах от дома и, своими грозными силуэтами, закрывали половину положенного кухне света. Я любила сидеть под этими тополями, особенно в период их цветения, когда в воздухе повисали сотни пушинок разных размеров и форм. Серовато-белые в тени и прозрачно-желтые на солнце, они запутывались в волнах моих густых каштановых волос, ненавязчиво прилипали к одежде, оставались между страниц моих любимых книг, чтобы я случайно находила их дождливыми осенними вечерами или холодными зимними рассветами. Я любила эти тополя, их величественность и лёгкий пух…

Проходя мимо онемевшей пары, сидящей в том же положении, в котором я оставляла их засыпая, я хотела сказать «доброе утро», но оно таковым не являлось, поэтому я лишь предложила им позавтракать. Элизабет отклонила предложение, чеканно сказав, что часам ранее она с мужем уже позавтракали. Её же муж, имя которого для меня так и осталось тайной, при этом не проронил ни слова. Если бы я не была свидетелем его вчерашнего перешептывания с женой, я бы всерьез задумалась о том, что он нем.

И всё же я посчитала странным тот факт, что не услышала их передвижения по комнате, ведь, как мне казалось, этой ночью я спала достаточно чутко. Но Элизабет перебила мои мысли, не дав забраться необоснованным подозрениям вглубь моей невыспавшейся души. Женщина сообщила, что похороны состоятся уже через два часа. На мой вопрос о том, кто будет присутствовать, последовал короткий ответ:

— Нас будет трое и священнослужитель.

Я бы возразила, если бы знала о каких-либо друзьях умершей, которые хотели бы присутствовать на её похоронах, но таковых я не знала даже среди соседей, потому молча согласилась. Нет, знакомые у моей тетки, безусловно, были, но это были лишь знакомые — не друзья. И если родная дочь умершей не захотела никого из них приглашать, я не намеревалась ей в этом препятствовать. Я вообще ничего не понимала в похоронах и во всём том, что с этим связано, так как ни разу в жизни еще не сталкивалась с данным процессом. Наверное, именно поэтому всё, что в данной ситуации делала эта пара, мне казалось правильным или, как минимум, приемлемым.

Я уже хотела войти на кухню, когда в одном из продолговатых витражных окон, расположенных по бокам от входной двери, заметила движение. Я знала, что это разносит утреннюю прессу мальчишка-почтальон, который устроился на летнюю подработку в помощь своей старухе. Он всегда начинает свою работу ни свет ни заря, чтобы поскорее покончить с прессой и оказаться дома наедине с сытным завтраком.

Изменив свой маршрут, я вышла на крыльцо. Хоть день и обещал быть тёплым, всё же утро было достаточно прохладным. Пройдя по газону, устланному густой росой, я пересекла черту массивной тени, которую отбрасывал дом, выкрашенный в серо-зеленый цвет, и дотронулась до почтового ящика, освещенного золотистыми лучами утреннего солнца. Взяв в руки прессу, я обернулась и, зажмурившись, посмотрела на солнце, которое медленно всплывало над крышей старого дома, не позволяя кривым ветвям деревьев зацепиться за своё золотистое одеяние и замедлить его ход.

Снова войдя в полосу тени, незаметно сдающую свои рубежи, я почувствовала прохладу, и мурашки, судорожно пробегающие по моей теплой коже, заставили меня ускорить шаг.

Еще не дойдя до порога дома, я раскрыла конверт, в котором должны были находиться результаты последнего экзамена для поступления в университет. В нем не было ожидаемых и так прежде желаемых восьмидесяти пяти баллов — в нем были все восемьдесят девять. С такими баллами я гарантированно могла поступить в любой университет страны на подходящую мне специальность.

Закрыв за собой дверь и сняв резиновые шлёпанцы, я отправилась на кухню, посмотрев в сторону немых гостей, которые даже взглядом не повели в мою сторону. Залив сухой завтрак молоком, я села на стул, подобрав под себя ноги и поставив подбородок на колени. Потирая замерзшие от утренней росы пальцы ног, я начала рассматривать уже знакомый результат прохождения экзамена. Спустя минуту я, средним пальцем правой руки, отодвинула документ на середину стола и поставила на его место глубокую белую тарелку с завтраком.

Тщательно пережевывая пищу, я смотрела на лежавшую передо мной бумагу. Закончив завтрак и вымыв посуду, я вложила обратно в конверт документ, уже не имевший для меня никакого значения, и положила его рядом с двумя идентичными ему, белоснежными прямоугольниками, которые также были заполнены уже бесполезной для меня информацией.

Я хотела отправиться в гостиную, но остановилась, чтобы еще немного насладиться лучами, играющими в кронах тополей. Неожиданно я словила себя на мысли о том, что возвращаться в тёмную гостиную к людям, которые буквально окаменели над стоящим посреди комнаты гробом, мне не хочется. Более того — меня напрягала их неизменная поза. Но самое отталкивающее, что могло бы вызвать во мне даже страх, если бы я только была слабонервной — это то, что эти люди застыли над гробом не от горя утраты, ни от боли и скорби, а от ожидания. Они словно дожидались того часа, когда можно будет избавиться от содержимого этого ящика и, сев в обтянутые кожей сиденья своих серебристых автомобилей, с легкой душой, наконец смогут умчаться за сотни километров от оторванного ото всего мира города.

V

Процесс погребения прошел достаточно быстро. Священник, внешность которого больше походила на сторонника культуры хиппи, нежели на церковного служителя, быстро проговорил несколько кратких молебнов и призвал двух наемных работников засыпать могилу. Мне почему-то казалось, что гроб откроют хотя бы на пять минут, для возможности попрощаться с умершей, но его просто опустили в яму и засыпали рыхлой землей. Прощальных слов так и не прозвучало, и мне впервые за прошедшие сутки по-настоящему стало грустно. Элизабет с мужем поспешили уйти сразу после священника, я же решила остаться, сказав, что приду домой чуть позже.

Было девять часов солнечного утра, и я стояла на старом кладбище, которое располагалось примерно в двухстах метрах к югу от нашего дома. Слушая переливы птичьих голосов в лесу, на краю которого разместилась свежая могила, я думала о том, что благодаря отсутствию соседей с южной стороны, из окна комнаты умершей можно будет видеть её надгробие.

Кладбище было заброшено — на нем давно не хоронили местных жителей. Беспризорные и искаженные временем надгробия сильно обветшали. От дождей и ветра их защищали лишь многослойные покрытия мха и опавших листьев. Я никогда не приходила сюда, хотя мой дом находился в непосредственной близости от этого места, поэтому изучить резные надписи на древних надгробиях мне еще только предстояло — я собиралась часто посещать могилу умершей, чего, очевидно, не думала делать её дочь. Осмотревшись, я насчитала около двадцати могил, не учитывая тех, которые остались без надгробий. Идя сюда сегодня утром, я спросила у Элизабет о том, как ей удалось договориться с городскими властями о похоронах на заброшенном кладбище. Оказалось, что здесь похоронена вся ветвь рода Таммов, не считая оставшихся в живых её и меня, поэтому договориться о захоронении на родовом кладбище было несложно. Меня зацепила эта информация. Не понимая, почему тётка не рассказала мне о том, что у моего семейства есть родовое кладбище, я спросила у единственной, кто мог утолить моё любопытство, но в ответ я услышала лишь краткое «не знаю», которое не могло меня не разочаровать.

В детстве моя опекунша запрещала ходить на это кладбище, что было вполне логично — мне и самой не хотелось гулять в подобном месте. Хоть кладбище и не было ограждено никаким, даже анахроническим забором, я всегда неосознанно обходила его стороной. И не только я. Ни разу за всю свою жизнь в этом городе я не увидела ни единой живой души, посетившей хотя бы единожды одну из могил.

Возвратившись домой, я застала пожилую чету ожидающей меня на пороге. Их ровная осанка была настолько идеальна, что казалась даже неестественной. Только сейчас, подходя к дому и смотря на этих людей, я поняла, что всё в них какое-то искусственное, будто они были выплавлены из пластмасса. Если раньше я не до конца понимала, что именно меня в них отталкивает, то сейчас, осознав, что причиной является их искусственность, мне стало откровенно не по себе. Поэтому, когда я узнала, что они собираются уехать прямо сейчас, я с облегчением выдохнула, так как понимала, что еще одна ночь под одной крышей с неприятной для меня парой далась бы мне с большим трудом. Однако я всё же удивилась, хотя и не подала вид, тому, что они уезжают так быстро — до этого мне почему-то казалось, что эта странная чета пробудет в городе минимум еще одну ночь.

Когда я сказала о том, что в этом году я не собираюсь поступать в университет и остаюсь в городе, мне на мгновение показалось, что на лицах пожилых людей появилось облегчение. Позже, в разговоре, в котором участвовала только я и Элизабет, выяснилось, что дом, который, как я думала, что она захочет продать, двоюродная сестра решила оставить мне. Я смогла объяснить это себе только тем, что пара достаточно обеспечена и не нуждается в тех копейках, которых стоил этот ветхий сарай. Да и кто захочет покупать трухлявый дом на краю забытого всеми хутора? Так пара избавилась от лишних хлопот, связанных с этим городом, в то же время сделав мне большую услугу, позволяя бесплатно продолжать жить в никому не нужном, кроме меня, жилище.

Закрыв за собой дверь, я еще с минуту наблюдала через витражные окна прихожей, как два серебристых рено уезжают в неизвестном мне направлении. Прошедшие сутки и вправду стали для меня тем самым разрушительным вихрем, после которого нужно заново учиться жить. Еще вчера я надеялась на то, что смогу приезжать сюда на каникулы, проводить здесь каждое лето и наслаждаться тополиным пухом, и вчера же я потеряла последнюю нить, которая могла бы оправдать моё возвращение в этот город. Закопав эту нить в двухстах метрах от дома, я окончательно решила остаться в этом городе, чтобы больше не искать причин для своего возвращения сюда. Не то чтобы я была привязана к городу — я просто любила местность, в которой он располагался. Вековой лес, крутые овраги, извивающиеся реки, глубокие озёра, мощные ливни, густые туманы, золотые рассветы, алые закаты — я хотела прожить среди всего этого всю свою жизнь, даже если в её конце меня похоронит неизвестный мне человек, на давно заброшенном родовом кладбище.

VI

Двадцать девятое сентября. Я проснулась в девять утра, когда солнце за окном уже прогнало с газона отбрасываемую домом тень. Прошло почти три месяца с того дня, когда я окончательно решила остаться в этом городе, в этом доме, в этой комнате. Первые две недели я целиком провела в лесу, возвращаясь домой только на ночь. Лето и весь сентябрь выдались на редкость солнечными — редкие грибные дожди быстро заканчивались, что позволяло мне полностью отдаться природе, не испытывая дискомфорта.

Возможно, я провела бы в полном уединении еще много дней, если бы однажды не наткнулась на пустоту в холодильнике. Последние запасы в виде консервов и сухарей закончились.

Однажды, пересчитав деньги на продукты, которые всегда лежали в жестяной банке на кухне, я отправилась в город, чтобы вновь забить холодильник до отвала и днями пропадать в лесу. Собирая осенние, лесные ягоды, дикие яблоки и беря с собой рюкзак со скромными закусками, я никогда не оставалась голодна. Приходя домой, я обжаривала найденные днем грибы, которыми в это время года был полон лес. В этом году в лесу грибов было так много, что я просто проходила мимо грибниц, не желая перегружать свой рюкзак.

Уже возвращаясь домой из супермаркета, я встретила мальчишку-почтальона, который этим летом прибежал к моему крыльцу, чтобы сообщить о фатальном обмороке моей тётки. Он также ходил за покупками и, заметив меня, предложил погрузить мои сумки в корзину, которая располагалась на руле его велосипеда. Я приняла предложение с условием, что велосипед буду катить сама.

Разместив пакеты с покупками равномерно по всему велосипеду — все наши запасы не вместились в одну корзину — мы отправились в сторону нашей улицы. Мальчик рассказывал о школе и о престарелой матери, заболевшей еще весной, но уже идущей на поправку, за которой он всё это время присматривал, когда я вдруг услышала странное скуление. Остановившись, я начала прислушиваться, и мальчишка замер вместе со мной. Возле забора старого здания бывшего магазина завывал мокрый, рыжий, с белой грудкой и лапками, кот. По его жалкому виду было заметно, что он беспризорный — тощий как доска, он застрял правой лапой в искореженной консервной банке и не мог из нее выбраться, из-за чего насквозь промок под недавно прошедшим грибным дождём. Я высвободила бедное животное, забрала его с собой и в этот же день отправилась к ветеринару. Рана кота оказалась незначительной, и я узнала, что спасла годовалую особь мужского пола породы Рагамаффин, которая в дословном переводе весьма символично звучит как «оборванец». Думаю, не стоит обсуждать мою фантазию, ведь кличка кота сама вертелась на языке — я назвала его Маффин и окончательно решила оставить его себе.

Появившееся рядом живое существо вначале внесло некое разнообразие в мою жизнь отшельника, но вскоре всё снова встало на свои места — я пропадала в лесу, а кот опять был предоставлен самому себе. Мы встречались только вечером на пороге дома и утром на кухне. Откормленный, вымытый, вычесанный, пушистый, с красующимся на шее тонким ошейником от блох, он оказался очень внушительным. Спустя месяц со дня нашей встречи, он выглядел по-настоящему царственно. В голове не укладывалось, как такой породистый, красивый кот вдруг стал никому не нужным и оказался на задворках всеми забытого городка. Не смотря на особенности своей породы, Маффин всё же стал замечательным охотником на мышей, которые начали заводиться в полупустом доме. Возможно, именно благодаря вовремя развившимся охотничьим инстинктам, он и смог выжить до встречи со мной.

Однажды ночью, в начале августа, я проснулась от света фар грузовой машины, случайно проникнувших в гостиную и скользнувших по моему лицу. Я подошла к окну и начала наблюдать за тем, как в заброшенный дом через дорогу, который находился напротив дома моей старухи-соседки справа, начали вносить мебель. Всю ночь возле моих окон шумели и проезжали какие-то машины, не давая мне нормально выспаться, и уже утром я узнала, что дом, который походил скорее на разваливающийся курятник, нежели на семейный очаг, купила весьма необычная семья. Моими соседями оказались очень общительные люди, которые, как оказалось, предпочитали знакомиться с утра пораньше.

Обычно я просыпалась в шесть часов и уже в половину седьмого выходила из дома, чтобы в очередной раз пропасть в лесу, но из-за шумной ночи я проспала на час дольше. Выйдя на крыльцо в восемь часов с твердым намерением закрыть входную дверь и отправиться по протоптанной тропинке за дом, я увидела входящих в мой двор людей разного возраста, биографию которых, в течение следующих двух часов, мне пришлось узнать в мельчайших подробностях.

Семидесятилетняя Лидия была бывшей стюардессой. Больше сорока лет назад она вышла замуж за человека, который был родом из этого города. Именно поэтому, узнав о своей болезни, она решила приехать на родину покойного мужа, чтобы на природе лечение пошло лучше. Её тридцатисемилетний сын Энтони был египтологом, но переехав, для того, чтобы присматривать за старой матерью, смог получить лишь место охранника в детском саду. Тридцати шести летняя невестка старушки, жена Энтони — Мэнди, смогла выбить место флориста. Еще женщину сопровождал внук от старшего сына, погибшего в авиакатастрофе десять лет назад, двадцатипятилетний Макс, на тот момент еще не нашедший места работы, но уже спустя три дня устроившийся барменом в одном из двух частных заведений.

Сначала мне не понравилась излишняя навязчивость этого семейства. Я не понимала, зачем мне знать мельчайшие подробности из их жизней, которые меня совсем не интересовали. Но за куском вкуснейшего малинового пирога, который они принесли с собой, я расслабилась и, в итоге, они показались мне весьма милыми. Я даже посчитала себя слишком придирчивой, поэтому в дальнейшем спокойно рассказала о своей жизни, в которой кроме пары знакомых и кота никто не присутствовал, и о том, что недавно похоронила тётку, после чего решила отложить поступление в университет. Спустя два часа непрерывного расспроса обо мне и рассказа о себе, незваные гости ушли, накормив меня перед уходом пятью кусками пирога. И хотя они мне в итоге понравились, всё же их рассказ о себе больше напоминал тщательно составленное досье, нежели обычные картинки из человеческих жизней.

Сделав подсчет деньгам спустя несколько дней после смерти тётки, я поняла, что финансов мне хватит примерно до середины октября, поэтому сразу решила разобраться со своим трудоустройством. В провинциальном городе сложно найти свободное рабочее место, и я не понимала, как именно удалось моим соседям справиться с этой задачей за столь сжатые сроки. Я смогла найти себе место лишь в начале августа — в местной библиотеке шестидесятипятилетняя старушка решилась выйти на пенсию, чтобы помочь сыну присматривать за тремя внуками. Однако женщина уходила на заслуженный отдых лишь с тридцатого сентября, так что приступить к работе я могла только с первого октября — уже послезавтра.

Сегодня, двадцать девятого сентября, в день своего рождения, за два дня до моего первого рабочего дня, который я уже с нетерпением предвкушала, сразу после прочтения мной в социальных сетях с полсотни поздравлений от друзей, когда-то благополучно перебравшихся в южную часть страны, я решила провести в своём доме генеральную уборку, которая не осуществлялась уже более года. В течение дня я выбивала ковры, драила полы, вычищала кухню, протирала окна и перебирала кучу старого барахла. Примерно в час дня ко мне зашел Макс, с которым за прошедшие два месяца я успела сблизиться. В последнее время мне стало казаться, будто этот парень, который старше меня более чем на семь лет, начал проявлять ко мне излишнее внимание. Я не задумывалась над тем, что могу ответить ему взаимной симпатией, но, так как за мной прежде никто не ухаживал — не считая робкого одноклассника и мальчишку из параллельного класса, которого едва не отчислили из школы за торговлю пиротехникой в женской раздевалке — сам факт был приятен. После очередного съеденного пирога его бабушки — его ела только я, Макс лишь пил заваренный мной зеленый чай, жалуясь на то, что объелся этими пирогами дома — я снова принялась за уборку.

Приблизительно в девять часов вечера я окончила мучительный процесс и села на кресло-качалку. Библиотеку в виде прибитых к восточной стене переполненных деревянных полок, я решила оставить на завтра. Немного отдышавшись, я посмотрела на огромную коробку, набитую разнообразным барахлом, и, подумав еще пять секунд, решила занести её в комнату, к которой вела тёмно-коричневая, широкая лестница. Потолки дома были очень высокими, что могло в будущем позволить достроить дополнительный этаж, но, видимо, прежние хозяева ограничились лишь одной комнаткой, которая выступала с обратной стороны фасада дома. Я часто любила сидеть летом под высоко нависающей над головой комнатой, на свежей траве, и читать какую-нибудь книгу или рисовать…

Однажды в детстве, когда я играла у подножия лестницы, сидя на круглом ковре, тётка настрого запретила мне подниматься наверх даже по уважительной причине. Я прекрасно помню, что в тот момент не собиралась подниматься наверх, а после вето опекунши никогда даже не задумывалась об этом, чтобы не огорчать её. Наверное, в той комнате она хранила остатки своих воспоминаний, и с моей стороны было бы эгоистично до них дотрагиваться при её жизни. Однако сейчас этой женщины уже не было в живых и мне следовало куда-то деть остатки воспоминаний о ней, которые уместились всего в одну большую коробку.

В итоге я отправилась наверх. Лестница была не такой старой, как весь дом — ни единая её ступенька не скрипнула под моим весом. Очутившись на достаточно широкой, квадратной лестничной площадке, я обратила внимание на красивое круглое окно, находившееся минимум на десять сантиметров выше моего роста, через которое скоро должны были пробраться первые лучи холодной луны. Создавалось впечатление, будто это окно не протиралось вечность, что, собственно, было не далеко от правды. Встав на носочки, чтобы провести пальцем по запыленному стеклу, я оставила на нём тонкий след. Когда я отдернула палец, чтобы посмотреть на слой пыли, оставшейся на нем, я случайно что-то сдернула с миниатюрного, круглого подоконника, и это что-то звякнуло на полу возле моей правой ноги. В доме было уже достаточно темно, поэтому я не сразу поняла, что этим чем-то оказался маленький серебристый ключик, украшенный причудливыми, гладкими завитками. Естественно я сразу подумала о том, что ключ мог быть предназначен для массивной, старой, резной дубовой двери, которая находилась слева от меня и закрывала путь в комнату, в которую я желала попасть. Долго ища замочную скважину и не найдя её, я уселась напротив запертой двери и оперлась спиной о резную перегородку, которая отделяла меня от падения вниз в гостиную. Я еще с полминуты рассматривала ключ, после чего положила его в левый карман свободных штанов, напоминающих афгани, и снова прильнула к двери. Не сразу и с большим трудом, мне всё же удалось её отодвинуть. Дверь оказалась тяжелее, чем я предполагала, и из-за того, что она была снята с верхней петли, мне пришлось её буквально оттащить в сторону, после чего я облокотила её о стену под круглым окном. Тяжело дыша, я посмотрела на решетку, которая находилась сразу за отодвинутой мной дверью. Дернув её, я заметила на ней массивный старый замок. Недолго думая, я достала миниатюрный ключ, однако мало верила в то, что эта щепка способна подойти к подобной глыбе. И всё же, не смотря на мою скептичность, ключ подошел, и замок щелкнул, после чего с легкостью, несмотря на всю свою увесистость, открылся.

VII

Комната, на пороге которой я оказалась, была полностью погружена во мрак. Было сложно что-то рассмотреть, однако я сразу обратила внимание на то, что она больше походит на широкий коридор, нежели на спальню. В шаге от меня справа была распахнута еще одна дверь. Войдя в нее, я поняла, что нахожусь в старой уборной, отделанной пожелтевшей плиткой. Здесь располагалась ржавая душевая, терпимо сохранившийся унитаз и старая раковина, над которой висело зеркало в красивой багетной раме. Даже в темноте было заметно, насколько эта рама была изысканна, поэтому я решила спустить зеркало вниз сразу после того, как перенесу сюда всё ненужное барахло. На мгновение я даже немного разочаровалась из-за того, что комнатой, покрытой тайной, оказался всего лишь старый туалет. Только сейчас я поняла, что ожидала большего.

Выйдя обратно в коридор, я заметила чёрный ком, лежавший возле затемненного угла. Коридор был с выступом слева, поэтому тусклый свет из окна, которое находилось в конце коридора, в данный отрезок суток не проникал за этот выступ. Сделав несколько шагов вперед, я подошла к заинтересовавшему меня комку впритык и, присев на корточки, взяла в руки нечто. Я понимала, что это было что-то из одежды, но мне хотелось рассмотреть отчетливее, поэтому я включила фонарь на мобильном. Заинтересовавшей меня вещью оказалась странная черная толстовка. Внезапно мне стало не по себе. Всё еще смотря на то, до чего я дотронулась, я вдруг всем своим телом почувствовала, что я не единственное живое существо, находящееся сейчас в этом коридоре. Каждой клеточкой своего тела я чувствовала присутствие кого-то, находящегося буквально в нескольких сантиметрах передо мной, и эта близость настолько холодила моё сознание, что я просто замерла, как замирает жертва, когда бежать уже бесполезно, в надежде на то, что её просто не заметят. Не поднимая головы, я лишь направила взгляд на того, кто был передо мной, и с ужасом отскочила, машинально выронив телефон. Я буквально впечаталась всем своим телом в соседнюю стену, после чего замерла. Мобильный упал на выпущенную из моих рук толстовку так, что фонарь четко освещал предмет моего испуга. Передо мной сидело иссушенное тело молодого человека, одетого в тёмно-синие джинсы и чёрную футболку с каким-то серым, неразборчивым изображением на груди. У него были густые, чёрные как крыло ворона волосы, из-за которых он выглядел заросшим. Он обладал красивыми, словно вырезанными скулами, четко очерченной линией губ и густыми, длинными ресницами. Всю эту безупречную красоту портило лишь одно — его тело, кажущееся настолько живым, словно он всего лишь заснул и готов в любую секунду проснуться, пронизывали синие вены. Маленькие и большие, они выступали из-под тонкой кожи на руках, шее, лице… Казалось, будто я вижу всю его венозную систему. Чучело было сделано искусно и, на секунду, из-за недостатка света, я приняла его за живое существо. Я больше не сомневалась в том, что передо мной муляж, так как живой человек не смог бы пролежать на чердаке неизвестное количество лет и остаться в живых. Если бы здесь и застрял живой человек, и, по неизвестным мне причинам, ему никто бы не помог, он бы скончался мучительной смертью, от истощения и обезвоживания, и сейчас бы передо мной было как минимум разложившееся тело, как максимум — скелет. Однако передо мной был человек в расцвете сил, полный энергии, словно ожидающий прикосновения к своему плечу, которое должно было придать ему сил, чтобы проснуться.

Вся эта картина сейчас, ночью, была настолько жуткой, что я точно не хотела притрагиваться даже к настолько красивому чучелу. Решив вернуться сюда утром, я сделала два медленных шага в сторону находки. Так и не решившись подойти ближе, я нагнулась и издалека потянулась за мобильным телефоном. Взяв телефон в руки, я не успела отпрянуть, как в мою сторону последовал резкий выпад со стороны чучела, и я с ужасом поняла, что оно схватило меня за запястье. Буквально вцепившись в мою руку, оно резко потянуло меня к себе, и я закричала от страха — в его руке было столько силы, сколько не могло быть у мертвеца или у мумии. И всё же я смогла выдернуть своё запястье, после чего, всё еще крепко сжимая свой телефон, упала на спину. Я хотела сразу же вскочить, но не успела — он схватил меня за правую ногу и с дикой, нечеловеческой силой, подтянул моё тело к себе. Еще спустя секунду я почувствовала невыносимую, жгучую боль в правой лодыжке, отчего из моей груди вырвался дикий крик. Он впился своими, острыми, как бритва, зубами, в мою бьющуюся лодыжку, и по моей ноге потекла тонкая струйка крови. Я не видела её, но чувствовала её теплоту, чувствовала, как этот человек, это существо, буквально вытягивает из моей лодыжки струю крови, и слышала, как звонко он её сглатывает.

Казалось, что с каждой секундой его хватка усиливалась, но я была уверена в том, что еще могу высвободиться. Со всей силой отчаявшейся жертвы, я начала выдергивать свою ногу из рук противника, второй ногой нанося удары по его шее. В момент, когда он дрогнул, я уперлась левой ногой в его глотку и, оттолкнувшись, высвободила из его рук пострадавшую ногу. Резко встав, я мгновенно почувствовала, как ледяные кончики пальцев незнакомца проскользнули по коже моей левой голени. Боясь, что он снова схватит меня, я изо всех сил оттолкнула его в сторону и кинулась к двери, с ужасом слыша, как он медленно преследует меня. С дикой, горящей от укуса болью в ноге, оставляя за собой липкий след крови, я добежала до двери и захлопнула за собой решетку. Уже набрасывая старый замок, я увидела как молодой человек, опираясь о стену, приближается ко мне. Осознание того, что я не успеваю закрыть замок, бросало меня в озноб. Дрожащие руки всё хуже справлялись с поставленной перед ними задачей, однако, когда рычащий незнакомец был буквально в паре сантиметрах от решетки, я успела успешно щелкнуть замком. Но я не успела отпрянуть в сторону прежде, чем он просунул руку через решетку и схватил меня за правое предплечье.

— Отдай ключ, — властно потребовал противник.

— Нет, — с ярко выраженным испугом ответила я.

Незнакомец с невероятной силой и злостью в глазах подтянул меня к себе, после чего моё правое предплечье буквально впилось в толстую резную решетку. Испугавшись того, что он отберет ключ, я перекинула его через перила, и он полетел вниз в гостиную.

— Ах ты!.. — злостно, через зубы выдавил мой противник, после чего резко впился в мою правую кисть.

— Нет, отпусти меня! Отпусти, не надо! — я не приказывала — я умоляла. Дикая боль проникала в меня от запястья до самого сердца, но я не плакала, а лишь продолжала биться о решетку. Я кричала о том, что мне больно, о том, что я ничего ему не сделала, чтобы подобным образом убивать меня, ведь мне почему-то казалось, что он непременно хочет меня убить. Я билась о решетку ногами и руками, но в глубине души понимала, что из железной хватки мне не высвободиться. Уже спустя минуту моего проигрышного боя, я начала понимать, что мои мольбы становятся слабее, голос начинает хрипеть и сил сопротивляться у меня становится всё меньше. Еще минута — я потеряю сознание, и это чудовище, словно огромный страшный паук, с легкостью подтянет моё обомлевшее тело к себе, чтобы впиться в мою сонную артерию. Осознав это, мне в голову пришла совершенно неожиданная идея, и я незамедлительно её осуществила. Я решила ответить взаимностью и укусила противника за руку, которой он удерживал меня. От неожиданности, нежели от боли, он резко выпустил меня из своей железной хватки, и я, не ожидая такой моментальной реакции на моё сопротивление, не устояла на ногах. Резко отпрянув назад, я неудачно упала на пол, сильно ударившись головой. Я прекрасно помню, как пыталась подползти к ступенькам, ведущим вниз, но, в итоге, лишь легла у их изголовья. В моих глазах потемнело, в ушах разлился серебристый звон, и я, наконец, потеряла сознание.

VIII

Неприятная боль во всём теле заставила меня поморщиться. Первые десять секунд я не понимала где нахожусь и почему лежу на твердой поверхности, которая, судя по неприятным ощущениям, и является причиной моей утренней ломки. Я перевернулась на спину, наблюдая за тем, как мои каштановые волосы волнами спускаются вниз по деревянной ступеньке, начинающейся прямо у моего изголовья. Переведя взгляд вниз, я увидела, как солнечные лучи, проникающие с кухни в тёмную гостиную, весело искрятся на персидском ковре. На мгновение я потерялась во времени: я не знала который сейчас час, время суток и день. Но я не успела зациклиться ни на мыслях о времени, ни на солнечных зайчиках, когда меня вдруг охватил страх. Переводя взгляд со струящихся волос на потолок, я мимолетом заметила нечто непонятное, находившееся за решеткой. Мне хватило трех секунд, чтобы понять, что это нечто наблюдает за мной, после чего на меня накатила настоящая паника. Моё дыхание замерло, я посмотрела за решетку и увидела за ней человека. Недавние события за одно мгновение всплыли в моей памяти яркими пятнами. Я слишком резко попыталась встать, из-за чего передо мной всё поплыло и перед глазами моментально потемнело. Либо я успела потерять достаточно много крови, либо слишком сильно ударилась головой, однако встать у меня получилось только с третьего раза, и в процессе я едва снова не откинулась. Молодой человек за решеткой молча и внимательно наблюдал за мной — я даже его дыхания не слышала. Наконец встав на ноги, я почувствовала острую боль в правой лодыжке. От неожиданности я вскрикнула, после чего мой тихий писк перешел в шипение и, крепко держась левой рукой за перила, я начала спускаться вниз настолько быстро, насколько могла себе это позволить. В этот момент я была похожа на улитку, медленно тянущуюся вниз и оставляющую за собой еле заметный след подсохшей крови.

Очутившись у подножия лестницы, я села на пол, чтобы отдышаться. В ушах снова появился звон и перед глазами замерцали черные пятна. Еще через пять минут я добралась до кухни, мастерски перевязала искусанную правую лодыжку и кисть правой руки, взяла рюкзак с уже готовыми сэндвичами и термосом, и, хромая, быстро вышла из дома. Мои мысли путались, из-за чего я толком не могла соображать, не то что анализировать произошедшее и принимать какие-нибудь решения. В полной растерянности, я не знала, что мне делать и, почему-то, отправилась к тополям за домом.

День был солнечным и, позавтракав сэндвичами под тополем, росшим на границе с лесом, я полдня провела на солнце, пытаясь осознать, что же произошло и что, в конце концов, я делаю, или должна сделать. Я понимала, что нахожусь в неком шоке, который ранее мне еще не доводилось испытывать, но недомогание было сильнее, поэтому, уже спустя полчаса после плотного завтрака, меня начала одолевать дрема, что лишний раз подтверждало мою догадку о том, что я нахожусь в шоковом состоянии.

На солнце было приятно спать, однако какое-то легкое беспокойство, которое рывками накрывало меня, не давало мне расслабиться до конца и погрузиться в такой желаемый сон.

Я отошла от дремы, а вместе с ней и от шока, только спустя пять часов — в три часа дня. После того, как я протерла глаза, моё внимание привлекло что-то тёмное в окне второго этажа. В этом окне никогда ничего кроме пустоты не было, поэтому сейчас, увидев в нем темную фигуру покусавшего меня человека, моё сердце снова застучало сильнее. Встав с зеленой травы и подняв свой рюкзак, я, прихрамывая, отправилась назад в дом, постепенно пытаясь понять, что именно я должна делать дальше.

Боль буквально пронзала мою лодыжку, и я знала, что эта боль еще не скоро отпустит меня.

Я приближалась к дому под пристальным взглядом пугающего незнакомца, стараясь не смотреть в его сторону. Для этого я шла с опущенной головой, смотря себе под ноги, но всё равно я всем своим существом чувствовала на себе его колкий взгляд. С каждым шагом, приближающим меня к дому, на меня накатывали новые волны паники и страха, с которыми бороться становилось всё сложнее. На несколько секунд замешкавшись на крыльце, я сделала глубокий вдох, после чего дернула дверь и уже с большей уверенностью переступила через порог. Теперь я знала, что мне необходимо сделать в течение ближайшего получаса, и это придавало мне уверенности.

IX

Бросив рюкзак у входа, я отправилась в гостиную и принялась искать ключ, который вчера спас мне жизнь, и, возможно, до сих пор её спасал. Спустя две минуты я нашла то, что искала, и, сунув ключ в карман, вышмыгнула из дома. Сначала я хотела обратиться в полицию и уже даже подошла к участку, когда внезапно поняла, что для начала мне необходимо поговорить с обидчиком. Не знаю почему, но эта мысль настолько прочно вцепилась в мой мозг, что в итоге я изменила свой маршрут.

Хотя я и решила выйти на диалог с нападавшим, домой возвращаться мне откровенно не хотелось, поэтому я решила отправиться в библиотеку, где завтра мне должны были предоставить рабочее место, и лишь после того, как мои мысли придут в порядок, вечером поговорить с этим человеком. До тех пор он посидит за решеткой, остынет, проголодается и будет не таким буйным… Должен быть.

Светило тусклое солнце и по узким улочкам бегал прохладный ветерок — предвестник вступающей в силу осени. Я думала о том, что именно мне нужно делать: рассказать кому-нибудь или промолчать? Если рассказать, то кому? Максу и его семье? Это первый вариант, который пришел мне в голову, но хотя я любила эту семейку, она мне казалась слишком уж навязчивой, что немного отталкивало.

Придя в библиотеку, я застала старушку, которую завтра должна была сменить. Она была в восторге от того, что я пришла именно сегодня, и ей не придется передавать мне свои дела завтра.

Рассказав мне всё в мельчайших подробностях от правил пожарной безопасности до картотеки посетителей, при этом постоянно разбавляя инструктаж рассказами о личной жизни, женщина провозилась со мной до девяти часов вечера, хотя рабочий день заканчивался в пять.

Возвращаться домой было страшно. Нарастающая мысль о том, что незнакомец мог выбраться из своей клетки и сейчас ожидает меня где-нибудь в темной гостиной, заставляла мою кровь стынуть в жилах. Потоптавшись возле закрытого здания библиотеки еще с полчаса, я всё же решилась пойти к Максу. К моему удивлению, в окнах его дома не горел свет, однако я всё же взошла на крыльцо и постучала в дверь. Спустя пять минут своего настойчивого биения в дверь и вглядывания в окна без тюлей, я окончательно потеряла надежду на то, что ко мне кто-нибудь выйдет.

Уже медленно идя к своему дому, я думала о том, что увидела в окнах соседского дома — это была запущенность. Ощущение, словно в этом доме никто не обитает уже очень давно, при том, что сейчас в нём живет семья из четверых человек… Наверное, они стеснялись состояния своего жилища, поэтому, за всё время регулярных посиделок на моей территории, они ни разу не пригласили меня к себе в гости.