Ботинки, полные горячей водкой

Утром было приятно просыпаться и видеть много света. Казался вкусным дым бессчётных вчерашних сигарет: мы снова все вместе курили в той комнате, где я замертво пал восемь часов назад.

Я люблю запах вчерашнего молодого пьянства; я даже нахожу это эстетичным: когда из-под простыни встаёт вполне себе свежий человек и бежит под душ, внутренне ухмыляясь себе, вчерашнему.

Силы сердца казались в то лето бесконечными, сердце брало любую высоту, не садилось в чёрном болоте, не зарывалось в жирной колее. Выбиралось отовсюду, только брызги из-под колеса, и снова бодро гудит.

Было правило: не пить до двух часов дня. Иногда, в качестве исключения, позволял себе не пить только до полудня. Проснувшись утром, я всегда с лёгкостью определял, когда начну своё путешествие. Но в любом случае слово держал неукоснительно: либо с двух, либо с двенадцати, но не минутой раньше.

Помню эти попытки отвлечь себя, когда на часовой стрелке без четверти двенадцать, без двадцати минут… без семнадцати… чёрт. Как долго.

Похмеляться нужно в кафе. Если у вас нет денег на то, чтобы похмелиться в чистом кафе, – не пейте вообще, вы конченый человек. Кафе хорошо тем, что позволяет уйти; из квартиры, похмелившись, выйти сложнее; а если выйдешь – то пойдёшь во все стороны сразу, дурак дураком.

Без трёх минут двенадцать я, почти свежий и с чистыми глазами, заходил в кафе, заказывал себе пятьдесят граммов водки и пятьсот граммов светлого пива.

Я садился всегда на высокий табурет напротив бармена; лучше, если бармен – женщина, но и мужчина приемлем. Нельзя пить с пустой стеной и тем более в тишине, это ещё одно правило, даже два правила, которые нельзя нарушать.

(А водку с пивом пить можно, в этом нет ничего дурного.)

Бармен передвигался на быстрых ногах, никому не улыбаясь – в России бармены не улыбаются, они уже с утра уставшие.

Я смотрел на него иронично: он работает, а я ещё нет. Я ждал, когда мозг мой получит животворящий солнечный удар, и всё начнётся снова, ещё лучше, чем вчера.

Выход из похмелья – чудо, которое можно повторять и повторять, и оно всегда удивляет; ощущения совсем не притупляются. Это, наверное, подобно выходу из пике. Гул в голове нарастает, тупая земля всё ближе, настигает дурнота, и вдруг – рывок, глаза на секунду смежаются, голова запрокидывается, в горло проникает жидкость, и вот уже небо перед тобой, просторы и голубизна.

Я вышел из пике и двинул на вокзал встречать героя рок-н-ролла.

Мы не были знакомы раньше, но изображение его курчавой башки украшало мою подростковую комнату в давние времена, половину моей жизни назад.

Подростком я и представить себя не мог рядом с ним и подобными ему: к чему героям рок-н-ролла нелепый юноша из провинции? Впрочем, и мне они незачем были: музыки вполне хватало для общения.

Тот самый, кого я встречал сегодня, с курчавой башкой, был одним из, пожалуй, трёх самых буйных, самых славных в свои времена рок-н-ролльных героев. В те годы злое лицо его отливало чёрной бронзой, а в голосе возможно было различить железный гул несущегося на тебя поезда метро; причём голос звучал настолько мрачно, что казалось: поезд идёт в полной темноте и света больше не будет. С ужасом в подростковых скулах я чувствовал, что вот-вот сейчас, всего через мгновение, меня настигнет стремительная железная морда и раздавит всмятку. Мне едва удавалось спастись до конца песни, но тут начиналась следующая, и вновь было так же радостно и жутко.

Поезд так и не настиг меня, он унёсся в свои гулкие, позабытые тоннели и затерялся на долгие времена. Изредка, по уже совсем другим делам проходя по земле, я вдруг слышал этот железный подземный гул, и сердце ненадолго откликалось нежностью и подростковым эхом: ты всё поешь ещё, мой обожаемый некогда, мой чёрный, курчавый, растерявший, как мне мнилось, звонкую бронзу…

Слава его больше не клокотала в глотке у поперхнувшейся и сплюнувшей под ноги страны.

Два его певчих собрата избрали иные пути. Первый въехал под «Икарус», отчего умер честным и замечательно молодым, а второй, долгое время блуждавший по тонким белым дорожкам, неведомой тёплой звездой был приведён в Гефсиманский сад, переночевал там и остался жить, уверовавший в нечто несравненно большее, чем героин. В обмен за жизнь у него отобрали дар, но он того не заметил.

Я не держал на них зла за то, что они оставили меня: слыша их голоса, я прожил несколько нервных, но полных сладостными надеждами лет – с кем ещё было жить подростку, как не с героями рок-н-ролла. Распечатав красивые рты, они почти десятилетие смотрели на меня со стен, а потом сотни их фотографий вместе с обоями были оборваны со стен моей мамой, пока сын её бродил неведомо где.

Нелепо испытывать обиду на то, что юность не подтверждает надежд. Всё должно быть как раз наоборот: юность обязана самочинно пожирать свои надежды – оттого, что продливший веру в них никогда не исполнит судьбы своей.

У меня отличные отношения с моей юностью, мы не помним друг друга и не вспоминаем никогда; то же самое случилось бы и с героями рок-н-ролла, если б один из них не вернулся ко мне, обретший наконец плоть и даже место в поезде, прибывающем к вокзалу того города, где неизменно счастливый, а в то лето ещё и пьяный, обитал я.

Прозвание ему было Михаил.

Он оказался высок и улыбчив – пожав ему руку, я смотрел на него внимательно и задумчиво: вряд ли можно привыкнуть к тому, что призраки оживают.

Михаил был один, команду свою он не привёз – это оказалось бы слишком дорого.

Едва перевалило за полдень, и солнце уже расходилось, накручивая жар.

– Куда пойдём? – спросил он, поглядывая то на меня, то на небо, то на проводника.

Вид у него был под стать жаре: словно он не бледнолицый герой рок-н-ролла, а гость с юга, породистая помесь казачины и персиянки, презирающий, впрочем, всякое кровное родство.

– Нас ждёт машина, – наконец ответил я, улыбаясь.

Оказывается, с призраками можно даже разговаривать.

В здании вокзала его встретили пять подростков в майках с изображениями курчавой головы. Меня умилил их приём; хотя пятнадцать лет назад таких подростков было бы пять тысяч, и среди них – я, конечно.

Концерт Михаила устраивал мой друг, и на время до начала выступления мы определили героя рок-н-ролла ко мне домой, чтоб не тратиться на гостиницы. Я жил один тогда и спал один: иначе какое может быть пьяное лето. Обременённые женщиной пить не умеют: они не пьют, а мучают женщину. Это очень разные занятия.

Мы ловко прошуршали по городу на красивой чёрной машине, вползли во дворик, похлопали дверьми авто и вот уже топтались в моей прихожей.

Михаил сбросил сумку, порылся в ней и, разыскав нужный пакет, попросил убрать его в холодильник.

– Там котлеты у меня, – сказал он.

– Может быть, выпьем? – предложил я.

– Перед концертом… нет… – ответил Михаил и посетовал на то, что сорвёт голос.

Он вёл себя скромно, передвигался, огромный, под потолок, по квартире, несколько рассеянно оглядываясь, осматриваясь, ничего не касаясь руками. В моей квартире есть картины на стенах и многие пыльные тысячи книг – но звезда рок-н-ролла, с почтением пройдя мимо всего этого ласкающего моё сердце роскошества, не зацепился взглядом ни за единый корешок, ни за один рисунок.

Мы сели за стол и выпили чаю; конечно же, я ещё раз предложил водки, или спирта, или коньяка – но все отказались, и я выпил спирта один. И ещё раз, разбавив немного тёплой водой: холодной и кипячёной не было.

Михаил искоса проследил движения моих рук и кадыка.

Мы поговорили о дороге, музыке, погоде и немного о политике; собрались и отправились смотреть город, проветривать головы – его, недавно снятую с верхней полки купейного вагона, и мою, получившую семидесятиградусный ожог.

Сделали круг по горячим асфальтам; церкви и стелы оставили Михаила равнодушным; было безветренно; потом – нежданный – посыпался кислый дождик, и мы забежали в кафе.

Меня всё время не покидало одно странное ощущение, которое я не умел сформулировать тогда и не могу сейчас: как он здесь оказался, Михаил, отчего я сижу рядом, зачем он ест салат и огурцы в нём и пьёт кофе затем.

«А что ему ещё делать?» – спрашивал себя.

Я расплатился за всех, и мы двинули в большой кабак, где застолбили концерт.

По кабаку бродили нетрезвые хозяева, и в их жёлтых, плывущих лицах непоправимо просматривались порочные половые наклонности. Они курили повсюду, я сразу принялся делать это вместе с ними, прикуривая одну сигарету от второй; хозяева пододвигали пепельницы и громко хохотали своим борзым шуткам. Отчего-то они были приветливы со мной.

Звезда рок-н-ролла стоял на сцене и, проверяя звук, изредка начинал петь те песни, что построили мою физиологию: хрипло произносил несколько строк и стеснительно просил немного пьяных людей за пультом править звук.

Находившиеся у пульта делали своё дело раздражённо, и мне хотелось их убить, всю эту клубную шваль. Они будто бы мстили Михаилу за то, что один его солнечный корейский братик стал жертвой ДТП, второй, по совести сказать, сошёл с ума, при жизни познакомившись с ангелами, а этот стоял тут и настраивал звук, чтобы всё ещё петь.

Я поднялся в бар и выпил сто граммов водки, закусив лимоном.

В фойе уже бродили от стены к стене редкие люди, решившие посетить концерт.

Михаил казался встревоженным, и это снова удивило: я же помнил его давние фотографии, сделанные со сцены, – спина и жёстко выбритый затылок звезды рок-н-ролла, а впереди – пред и под ним – несколько тысяч людей, смотрящих вверх, в кричащий рот; и у каждого подняты руки со взорванными пальцами. Он так долго питался этими бесноватыми душами, насквозь бы мог пропитаться их страстью и вожделением: кто его теперь может напугать – вот эти полста вялых людей, половина из которых пришли посмотреть на человека, чью фамилию слышали чёрт знает когда и даже успели забыть её.

До начала концерта мы ещё успели посидеть за столиком – Михаил был приветлив со мной. А куда деваться, он же вообще тут никого не знал – хоть какой-то человек, известный около суток, оказался поблизости. Перед выходом на сцену ему нужно было запастись самым малым теплом, тем более что тепла во мне становилось всё больше: я успел выпить ещё немного, со вкусом сеновала пива, и теперь с удовольствием бы обнял по-дружески звезду рок-н-ролла – всякое быдло склонно как можно скорее наверстать разницу между собой и объектом восхищения, будь то сладкая женщина или сердечно почитаемый человек. Мы уже разговаривали с ним запросто; он цепко, скорым взглядом оглядывал зал, который был далеко не полон, полупуст, рассеян, и моего собеседника едва ли кто признавал в лицо. Лишь некоторые косились, сомневаясь: «Вроде он…»

Вбежали, будто опаздывая, те, что встречали Михаила на вокзале: потные, в потных майках, юные, белолобые ребята – они сразу двинулись к Михаилу здороваться за руку, и это, конечно, привело меня в некоторое раздражение: ладно я, мне-то уже можно, а они кто такие? Им надо стоять в отдалении и не дышать, пошмыгивая носами, ловя каждое движение своего кумира и смертельно завидуя мне, как я сижу тут с ним и перешучиваюсь.

Впрочем, поздоровавшись, ребята дальше всё сделали, как я и хотел: встали неподалёку и начали смотреть на нас пристально, словно мы были два поплавка и вот-вот должен был пойти бешеный клёв.

Понемногу люди собрались, и в зале возникла та самая, вроде бы расслабленная, но уже готовая к началу предстоящего действа, чуть искрящаяся атмосфера. Люди ещё разговаривали меж собой, но в любое мгновение готовы были легко, хоть и без подобострастия, замолчать. Но вот того остро сосущего чувства, когда пустота на сцене становится совершенно невыносимой и всякий желает, чтоб она была немедленно заполнена, – его не возникало.

К тому моменту, как Михаил образовался у микрофона, я успел принести себе ещё пару тяжёлых и холодных, как гири, бокалов пива. Несколько десятков людей ударили ладонью о ладонь, приветствуя большого черноволосого человека, который выставил на стойку слева от клавиш белые листы с текстами песен.

Тяжёлые пальцы звезды рок-н-ролла, который, конечно же, давно забыл быть звездой и почти никем так не воспринимался, – его, говорю, тяжёлые пальцы деревянно коснулись клавиш. Раздался пока ещё не распевшийся, напряжённый голос, который проводил прямые линии в воздухе.

Отпивая из бокала пиво, уже невкусное – оно всегда невкусно, когда чрезмерно, – я ревниво оглядывал зал: как они реагируют на моего гостя, все эти люди, сидевшие вокруг за столиками, и медленно пьянел, отчего ревность моя становилась не очень искренней, но гораздо более агрессивной.

Не в силах усидеть, я сделал несколько кругов по залу, заглядывая людям в лица, но ничего так и не умея определить.

Голос Михаила набирал крепость, и линии, пересекавшие зал, становились всё более резкими и сложными.

Моё пиво никто не тронул, зато за столик подсели две девушки, по всему было видно – сёстры, хотя одна светлая, а другая наоборот. Я немного посмотрел на них, сверяя скулы и разрез глаз, всё более доверяя своей догадке.

– Сёстры? – спросил я, когда голос Михаила смолк на минуту.

Они кивнули, словно бы отразившись друг в друге, светлая в тёмной, тёмная в светлой.

И я кивнул им в ответ. Сёстры озирались по сторонам, явно далёкие от произносимого высоким человеком на сцене. Отчего-то их поведение вовсе не смущало: порой девочкам положено быть рассеянными, неумными, невнимательными.

Но Михаил снова запел, и допивая второй бокал с пивом, отдававшим странным, кислым вкусом, словно жуёшь рукав джинсовой куртки, – ну вот, дожёвывая рукав, я заметил, как сёстры, очарованные чем-то ещё не ясным для них самих, обернулись к сцене, забыв обо мне.

Вместе с тем на площадке в центре зала по одному, как заблудившиеся, стали собираться люди. Они стояли, подняв вверх удивлённые головы, и в плечах их будто таилась готовая ожить судорога.

Этот двухметровый зверь медленно возвращал себе власть – сегодня, сейчас, у меня на глазах, – и власть эта всё более казалась абсолютной и непоправимой. Сёстры медленно встали и тоже пошли к сцене, мне очень понравились их джинсы, они были замечательно заполнены. Встав напротив Михаила, сёстры делали бёдрами плавные, почти неприметные движения, словно рисуя два мягких, плывущих круга – белый и чёрный.

Неожиданно пришалевший от выпитого, равнодушно оставив без внимания круг чёрный и круг белый, кривя губы, я, по пьяному обыкновению, начал разговаривать с собой, в каком-то полубреду произнося: «Это опять звезда рок-н-ролла, вы же видите, слепцы… это опять звезда… вот он превращается из никчёмного козыря в чёрного кобеля, которого не отмоешь добела… ни бесславием, ни забвением, ни презрением не отмоешь его…»

Михаил действительно был похож на огромного курчавого умного пса, спасателя, и вот он взрывал лапами чёрные липкие почвы – за шиворот, крепкими зубами вытаскивая одного за другим слабых людей в освещённый квадрат.

В освещённом квадрате у сцены толпилось уже жаркое множество, и общая, из плеча в плечо, судорога наконец надорвалась, раскрыла рты и грудные клетки, и после очередного вскрика звезды все закричали в ответ, требовательные и влюблённые.

Михаил впервые улыбнулся – наверное, в очередной раз поняв, что он ещё в силе, ещё в голосе, и снова овладел тем, на что издавна имел все основания.

Мальчики возле сцены, слушая требовательный голос, напрягали мышцы и жаждали сломать кому-нибудь голову.

Сёстры рисовали круги один за другим, и движения их становились несдержанней и сложнее – теперь в каждом кругу они изящно выводили некий иероглиф, требующий разгадки.

Даже порочные хозяева кабака начали дёргать щеками, словно из них выходил бес, погоняемый чёрным псом.

– Сыт по горло! – выкрикивал свой древний боевик человек на сцене. Он, казалось, стал вдвое больше, и ненасытное его горло затягивало всех, будто в чёрную воронку.

Собравшиеся пред ним кружились всё быстрее и быстрее – сумбурные, растерявшиеся, набирая сумасшедшую скорость, сшибаясь и расшибаясь. И вдруг словно вышли разом в иной свет, где глаза раздёрнуты и хочется кричать так, чтоб лёгкие вместили и выместили всю ярость сердца и всю радость плоти.

Звезда рок-н-ролла, вернувший за сто минут своё звание, стоял на сцене, потный яростным потом искателя и трудяги.

Срывая голос, бушующие у сцены требовали, чтоб он не уходил и не оставлял нас теперь, когда мы вновь признали его. Сёстры прекратили рисовать круги и застыли, оледенев.

– Я устал, ребят, – сказал Михаил и, переступая провода, сдувая чуб с лица, пошёл в сторону гримёрки.

– Правда устал, – повторил он хриплым голосом, взмахнул рукой и шагнул за сцену.

Вслед ему раздались топот, свист и вой.

Кричали долго и требовательно, но теперь уже звезда была в своём праве – ему приходилось слышать и не такой свист, и не такой гай.

– Упроси! – неожиданно бросились ко мне несколько человек. Я стоял на сцене, слева, приглядывая за тем, чтоб никто не кинулся без спросу к моему гостю.

Я кивнул, отчего-то уверенный в том, что всё будет правильно.

Заглянул в гримёрку. Михаил пил воду и явно никуда не собирался.

– Спой ещё одну, – сказал я просто.

Михаил посмотрел на меня внимательно, ни слова не говоря, встал и вернулся на сцену.

«…если бы здесь было десять тысяч человек, их вопли взорвали бы сердца нескольких ангелов, рискнувших пролетать неподалёку», – думал я, глядя на раскрытые рты людей, когда музыка закончилась.

Дождавшись, пока возбуждённая и удивляющаяся сама себе публика разойдётся, мы вылезли из гримерки, загрузились в машину и приготовились двинуть в магазин, где хранилось много разнообразного спиртного.

Неподалёку от кабака всё ещё стояли сёстры, переступая на плавных ногах, словно выстукивая четырьмя каблуками очень медленную мелодию ожидания.

– Какие… – сказал Михаил хрипло, усаживаясь на переднем сиденье и не находя подходящего определения.

Я на секунду задумался и решил для себя, что нам они не пригодятся.

«Прощайте, овцы тонкорунные», – подумал я нежно, и, мягко взвыв, машина оставила их, наглядно опечаленных.

Я не люблю устраивать дома разврат. Пить можно какой угодно непристойной толпой. Но если у меня дома в разных углах будут совокупляться посторонние люди, пусть даже хорошие, это глубоко оскорбит мои эстетические чувства.

После первого же светофора я забыл о них, и Михаил то-же. И они, думаю, нашли, как себя развлечь, кого запустить рассматривать иероглиф в круге чёрном и в круге белом.

Бодрые, мы высыпали из авто, прошли внутрь магазина и шли какое-то время вдоль полок, касаясь чувствительными ладонями прилавка. Когда я наконец остановился, разглядывая товар, Михаил полез за деньгами с предложением вложиться. Пришлось сказать, что он у меня в гостях, и… Ну, в общем, я сам всего купил – естественно, мне было радостно его угостить. К тому же бо́льшую часть алкоголя я собирался выпить сам.