Помоги проекту - поделись книгой:
— Спасибо, Евсеич! А пирожки-то у тебя успеют к нему?
— Успеют! Теперь нас будет двое — завалим товаром!
Он вынул поварешку с яйцами, обдал их холодной водой.
— Тащи, Пашка, в цех!
Евсеич сам принес чаю, черного как деготь. Это и был «поварской». Но самым приятным для Пашки было то, что к чаю появился еще сыр, масло и бутерброд с той самой черной икрой, из-за которой расстраивался холодник. Пашка не сдержал своего восхищенья и решил сделать своему благодетелю комплимент:
— А здорово ты этого Тяпу, холодника, расколол!
Евсеич некоторое время молча смотрел на Пашку, наморщив лоб и поглаживая волосатые, голые по локоть руки. Он, по-видимому, хотел что-то сказать, но не нашелся и кивнул на завтрак. Сам он ел немного, задумчиво. Пашка — много, с жадной осторожностью чужой собаки и умял почти весь завтрак.
— Клади сахару-то больше, — добродушно сказал Евсеич и подвинул к Пашке большое блестящее ведро с сахаром.
Пашка всыпал горсть. Отпил и всыпал еще.
— Правильно. Голова будет лучше работать, да и сытость к тому же. В нашем деле с утра надо покрепче заправиться, потому как нет у поваров определенного часу на обед, это не завод. Рестораны тоже на обед не закрываются. Тут иной раз так закрутишься, что до вечера не присядешь. Недаром Горький — был у нас такой писатель, ничего, правильный…
— Знаю, — кивнул Пашка и еще добавил сахару в стакан.
— Так вот, этот самый Горький, а он, как и все приличные люди, был поваром, говорил: нелегкая это работа. Понял? Ну, пей, пей, не торопись. Сейчас я тебя к директору отведу, он тебе санкнижку выпишет и направит по докторам.
И пока Пашка пил чай, Евсеич подпылил стол мукой, обдал руки растительным маслом и выкинул огромный ком теста из котла на стол. Помял его, заправил с краев в середину, будто завязал в узел. Потом вымыл руки, вытер их чистым полотенцем.
— Ну, готов? Идем!
У кабинета директора Евсеич достал из кармана белую от муки трешку и дал Пашке на парикмахерскую.
— И вот еще что: времени сейчас немного, потому садись на двенадцатый трамвай и шпарь по Невскому до моста. Там проберись к Петропавловке, на пляж, и помойся, а оттуда — на медосмотр. Песочком потрись получше, а далеко не заплывай — Нева шуток не любит! Ясно? Вот и хорошо! А к вечеру приходи — поедим вместе.
5
Пашка целый день был сыт, как никогда, и, наверно, поэтому в голову ему приходили разные хорошие мысли. Он думал о золотых днях совершеннолетия. О том, как станет скоро самостоятельным, уйдет от тетки, накупит себе широченных брюк-клеш из чистой шерсти, ремень с морской бляхой сторгует на барахоловке, приобретет побольше шелковых рубах, ботинок и пойдет на танцы в женскую школу, где будет выдавать себя за десятиклассника. Где он возьмет столько денег, он точно еще не знал, но только не в ресторане, поскольку оставаться работать там при всем брюшином благолепии он не мог решиться — душа не принимала. В самом деле, не дай бог узнают на улице, что он повар, — пропало дело! Он с омерзеньем думал о колпаке, но с большим удовольствием о еде и своем покровителе. И странное дело: только утром он высморкнул большой сгусток крови и ощупывал припухший нос, а вечером — да и целый день — Пашка думал об Евсеиче с теплотой. «Законный мужик! — пришел он к выводу. — Поработаю у него пока, а там видно будет…»
К вечеру Пашка управился с медицинскими инстанциями, проголодался и подрулил к Евсеичу.
Еда снова была сказочной. Лучше, чем утром. Кроме того, Евсеич дал Пашке домой песочное пирожное «кольцо». Пашка вез «кольцо» в кармане и с полным сознанием своей правоты ехал на подножке, поскольку в трамвайной сутолоке могли пирожное раздавить. Он спешил домой, спешил — как это ни было удивительно для него самого — увидеть тетку. Ему не терпелось поразить ее рассказами о том изобилии еды, которую он увидел сегодня. Ему хотелось рассказать ей самое яркое из того совершенно нового для него мира, что открылся сегодня перед ним с большой щедростью и прямотой.
Тетка была дома.
— Ну, работал? — спросила она удивительно нормальным голосом, на какой сегодня и рассчитывал Пашка.
— Завтра приступлю, — не стал он врать и принялся рассказывать. — А это тебе. От меня. Он положил перед ней пирожное и пролез между столом и швейной машиной на заваленный всякой рухлядью балкон. Там он потрогал свои мускулы, потом несколько раз поднял пудовую гирю, поломался с ней, шумно выдохнул. Потрогал мускулы опять и решил: надо больше заниматься спортом, ведь при таком хорошем питании, как в ресторане, сильней его не будет даже Мишка-Гога. Пашка улыбнулся чему-то. Настроенье его было великолепное. Он даже попробовал сделать стойку на решетке балкона, но внутри у него сразу все похолодело от страха: шестой этаж… У Копыты он делал, на таком же балконе, но у того второй… Вспомнив о ребятах, он шагнул было обратно в комнату, но невольно остановился: на оттоманке сидела тетка, а по ее худому лицу текли слезы. Пашка отвернулся в каком-то непонятном самому волнении и стал смотреть, вниз, на улицу.
На тротуарах потемнело от прохожих — народ шел с работы густо, величественно, как утром, только солнце светило сейчас с другой стороны, уже над самым Варшавским вокзалом. Оно будто тоже возвращалось с работы, и Пашка как-то по-своему почувствовал это и понял, каким большим был уходящий день.
Вечером, уже после захода солнца, он по привычке вышел в их большой гулкий двор. Был тот удивительный час, так любимый Пашкой, когда впереди, до полночи, еще масса времени и каждый час таит приятные неожиданности. С неба сочились фиолетовые сумерки. В нижних этажах зажигали свет. Из какого-то окошка по всему двору разносилась песня:
Любил Пашка этого певца, у него есть песня о море, и, должно быть, поэтому вдруг вспомнилась мучительно-сладкая мечта быть моряком.
Пронзительный свист полоснул по двору и сразу приглушил все звуки.
Пашка знал, кто так свищет, и побрел к черной лестнице, где в проеме открытой на задний двор двери на фоне маслянисто-черной угольной кучи стоял Косолапый. Он сунул Пашке свою длиннопалую руку, но не ответил на пожатие.
— Ну как? Когти рвал?
— Рванул, — ответил Пашка.
— А нос?
— Дяхан перемешал по носу…
Косолапый окинул двор уничтожающе-подозрительным взглядом.
— Наколка в ажуре. В воскресенье — на дело. Все, как договаривались… Ты готов?
— Готов, — ответил Пашка.
6
— Во, во, так. До дна загребай. До дна.
Пашка устал, но виду не показывал, только лоб, заблестевший от пота, да прилипшая к спине куртка выдавали его. Он без отдыха замешивал большой котел теста, погрузив в него выше локтя обе руки.
— А много еще муки сыпать? — спросил он.
— Ни, ни! Больше не надо. Теперь мешай, пока тесто само от рук не отскочит. Это скоро. Мука в этой партии попалась хорошая, а вот в том месяце была дрянь дрянью — никакой клейковины. Выпечка из такой муки будто из глины сляпана — ни подъема в ней, ни колера, ни припека. Эх, Пашка, а на какой муке я рабатывал до войны! Сколько было сортов!
Евсеич подошел к окошку и смотрел в него некоторое время, будто видел там то прошлое, о чем он только что вспомнил.
— Ну, готово? Дай-ка взгляну. Та-ак… Ничего, ничего… Первые дни работаешь, а уже толк есть. Хорошо. Теперь зачисти котел моим ножом, смажь маслом и покрой. Я пошел к шефу узнать ассортимент, а ты слетай в холодный и принеси что-нибудь к чаю. В горячем разведай, нет ли горячих котлет, — тоже неси. Да не забудь мой нож под стол спрятать, а то мясники свистнут, им мой нож давно спать не дает. Он у меня как бритва, а им — затупить да бросить. А повар без ножа — не повар. Понял?
Евсеич сощурился, что означало улыбку, и легко пошел к двери, покидывая в стороны мучными носками тапок. Вернулся он, когда у Пашки уже все было готово к чаю, и перечислил заказанный ассортимент.
— А шеф много в нашем деле смыслит? — спросил Пашка.
— Кое-что… А вообще мало сейчас осталось тех, кто в нашем деле серьезный мастер. Мало. В загоне наше дело, а ведь наша специальность самая древняя. Человек еще по деревьям лазал, а еду себе готовил — молоко из орехов выжимал, коренья чистил съедобные. Так что, Пашка, мы с тобой люди самой древней профессии. Потом идут строители, ведь человек давно себе жилище делает. Специальность эта тоже очень почетная, но помоложе на лет на тыщу.
— А потом? — спросил Пашка.
— Потом идут портные и сапожники. Те еще моложе. А потом пошли-поехали разные специальности: земледельцы, каменщики, краснодеревцы — тоже народ нужный. Без такого народа все на земле сгинет.
— Интересно… — Пашка потянул чай из стакана. — Значит, мы самым древним делом занимаемся?
— Самым древним, тут нет никакой ошибки и быть не может. Мне вон дочка рассказывала, что когда-то очень давно, в глубокой древности, были такие рабы, что дрались в цирках насмерть.
— Я знаю! Гладиаторы!
— Во, во! Так за одного такого раба давали на рынке сто простых, а повар стоил еще дороже. Ясно? То-то, голова! Доедай скорей да приступим… Так что, Пашка, видать, было за что их ценить.
— А тебя ценят?
— И меня ценят немного. Вот я человек дисциплинированный, а нынче весной три дня прогулял на свадьбе у дочки. Другому бы суд обеспечен, а у меня только и спросили: «Нагулялся?» И все. И на работу. А если бы кто другой так? А? То-то! Но ведь за одно званье ценить не будут, надо показать, что ты можешь, нынче век — не дурак, словам-то не очень верит, ты работу покажи. А потому учиться надо своему делу. Трудиться. Я вот с удовольствием поучился бы у кого, да вроде и не у кого. Кухню я хорошо знаю как будто… И нашу, и французскую, и английской учен был, а про наши южные — и говорить нечего!
— Вот это — да!..
— Что — да? Ведь у блюд паспортов и прописки нет, они все для человека. Вкусное блюдо понравится и немцу, и французу, и турку, и японцу. Другое дело — вкусы, но вкусы прививаются. Только кто их прививать будет, наш шеф, что ли? Да такие шефы довели нашу кухню до того, что поезжай от Белостока до Владивостока и найдешь во всех ресторанах, не говоря о столовых, — одно и то же: два-три мясных, два-три первых, две-три закуски, два-три гарнира, а соуса — те и вовсе пропали. А сами блюда — свиньям на диво: гуляш, котлеты, суп да щи, а больше и не ищи, хоть запищи. Что ухмыляешься?
— Смешно.
— Плакать надо, а ты — смешно!
В цех заглянул шеф. Блеснул на руке золотой браслет, и дверь снова закрылась.
— Знает порядок, — кивнул Евсеич, — если я за столом — не мешай!
Пашка допил чай и сам, без напоминаний, опустил поднявшееся в котле тесто.
— Скоро подойдет. А тесто как шелк, — сказал он с видом большого знатока.
— Ну и ладно! — прищурился Евсеич. — Значит, товар будет хороший, в лицо не бросят. А сейчас, пока есть время, давай-ка собьем бисквит. Бисквит — основа пирожных и тортов этого вида.
Пашка притащил из мойки луженый котелок, отбив его силой у коренщицы, той, что работала в корневом цехе. Потом сам получил у шефа продукты — сахар, яйца и муку. Евсеич объяснил ему, сколько существует способов приготовления бисквита. Научил, как взбивать на парах, как надо осторожно вводить муку и выпекать.
— Ты с ним осторожней! Это тебе не кирпич: чуть тряхни — и село. Ты пойми: взбитое яйцо держит на себе двадцать грамм сахара и столько же муки, а и само-то оно весит всего сорок. Ему ведь тяжело, голова! Вот так надо. Во…
Они уже выпекли бисквит, когда в цех пришел шеф.
— Евсеич, выручай!
— Что такое?
— Завтра хоть и воскресенье, а надо поработать. Потом отгуляешь.
— Гм! — прищурился Евсеич. — Пашка! Ну-ка подтверди, ты у меня ученый — ведь при татарском иге и то в воскресенье отдыхали.
— Ну, Евсеич!.. Ты пойми: надо. План горит, а дотянуть осталось совсем немного.
— А я при чем? Мы с Пашкой и так даем тебе по две с половиной-три нормы.
— Да знаю! Какой о вас разговор! Если бы все у меня так работали! — заискивал шеф, и Пашка понял, что половина похвалы относится и к нему.
Евсеич отошел к окошку, наморщив лоб. Он понимал: план — основа. Не будет плана — не будет у людей прогрессивки, не будет у начальства настроенья, пойдут пререканья, кто-то уйдет в другой ресторан — коллектив залихорадит. Противно… По опыту он знал, что все это может быть.
— Какой заказ будет? — спросил он шефа.
— Штук пятьсот «кольца», потом коржей, ну и как можно больше пирожков московских, самых ходовых.
— Сладких?
— Сладких.
— Ладно. Только поставь кого-нибудь на фритюр, чтобы нам с Пашкой не отвлекаться. А товару дадим. Дадим, Пашка?
— Дадим! — весело ответил тот, почувствовав, что и от него в этом серьезном деле многое зависит.
— Паша! — удивился шеф. — А что это у тебя куртка-то рваная? Я сейчас скажу, чтобы тебе принесли новую. Сейчас!
— Ишь лиса! — вослед ему прищурился Евсеич и закрыл свою розовую лысину колпаком. — Ну, Пашка, начнем!
Часов до четырех они работали без перерыва. Пашка брался за всякую работу. Он вместе с Евсеичем делал листовые и порционные ватрушки, ювелирничал над маленькими бульонными пирожками, учась фигурной защипке, добросовестно заделывал края больших листовых пирогов. Тесто еще плохо слушалось его, но он сумел сварганить вполне приличную сдобу, какой-то случайно получившейся замысловатой формы. Сдобу эту Евсеич профессионально довел до дела и принял на вооруженье цеха, дав ей названье «Пашкина сдоба». После полудня Евсеич завернул песочное тесто — большую партию, на пол-ящика масла, и тут же приставил Пашку раскатывать, а потом и вырубать формой пирожные. Пашка сам спроворил льезон, сам смазывал пирожные и посыпал их протертой через грохот крошкой. Все было хорошо, но мучила его выпечка: очень часто он обжигал с непривычки руки, но и на выпечку он вставал смело.
— Пашка! Имей в виду: тебе можно работать только шесть часов. Теперь не война. Ясно?
— Ничего!
В работе он терял представление о времени, а от жары и утомленья даже не хотелось есть. Сразу же после завтрака он ввязывался в работу, охваченный только одним желаньем — желаньем переделать все это огромное количество медленно убывающего теста. Порой ребяческое нетерпенье вырывалось у него наружу, он нервничал, обжигая руки, и орал, по примеру Евсеича, на поваров, с которыми сталкивался на кухне, у духовки:
— Лентяи! Кондитерский всех вас обрабатывает!
И те молчали, лишь кое-кто перемигивался — ишь какой строгий, теленок-то!
В шестом часу Пашка сложил всю выпечку на большие деревянные листы, расставил их на столах один к одному и отошел полюбоваться.
— Во дали! А?
Румяная, свежая, еще отдающая печной жар разнообразная масса изделий, еще утром стоявшая на полу тугим и холодным мешком муки, бесформенным куском масла и ведрами сахара, теперь, взяв в себя уменье их рук, их пот, их силы, нервы и время, готова была перейти к сотням других людей и принести им радость.
— Да, Пашка, одному мне столько бы ни за что не сделать. Ты смажь ожоги-то маслом да давай-ка, брат, пообедаем. Заработали!
За обедом Евсеич призадумался.
— Знаешь что? Ты сейчас поезжай домой, отдыхай, а я еще немного поработаю. Бисквит наш, утренний, выстоялся, я сделаю крем и займусь тортами. А ты завтра приди сюда как можно раньше и выполни особое заданье: один поставь тесто. Ты умеешь, у тебя получится. Я приду — и у нас сразу пойдет готовый товар на улицу. Понял? Возьмешь мои ключи от цеха, товар я тебе, сырье, оставлю, а производство будет открыто — сторож рано плиту разжигает. Ясно? Вот так…
Пашка сразу завял, вспомнив о Косолапом. Впервые в жизни он должен был пойти на большой риск, но это волновало его меньше, чем досадное совпаденье их дела и работы. Он не знал еще, что предпринять, но искал выход.
— Устал?
— Ничего… — не стал разуверять Пашка, опасаясь объяснений.
Молчали.
Поделиться книгой: