Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: На сердце без тебя метель... - Марина Струк на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Сердце предано метели

Сверкни, последняя игла,

В снегах!

Встань, огнедышащая мгла!

Взмети твой снежный прах!

Убей меня, как я убил

Когда-то близких мне!

Я всех забыл, кого любил,

Я сердце вьюгой закрутил,

Я бросил сердце с белых гор,

Оно лежит на дне!

Я сам иду на твой костер!

Сжигай меня!

Пронзай меня,

Крылатый взор,

Иглою снежного огня!

Александр Блок

Пролог

Самым тягостным для нее было ждать. Ждать, когда, казалось, счастье уже упало в руки — оставалось только покрепче ухватить его пальцами и прижать к себе.

Минуты до его возвращения тянулись слишком медленно. Она сидела у самого окна, не желая пропустить момент, когда в сгущающихся сумерках знакомая мужская фигура тихонько откроет калитку и незаметно проскользнет к дому. О боже, как это напоминало ей прежние дни, когда она садилась с рукоделием поближе к окнам, чтобы разглядеть его силуэт сквозь легкую ткань занавеси. С какой надеждой и странным томлением ждала она его прихода! И каждый раз, занимая уже привычное за эти пару недель место, как боялась однажды не увидеть его!

Не шаги ли слышатся? Она склонилась ближе к окну, оставляя на стекле следы от своего горячего дыхания. Где же он? Отчего так долго? Все эти два дня она была как на иголках, опасаясь, что их временное убежище выследит поверенный во всех делах Лизаветы Юрьевны — высокий и плечистый, истинный великан среди остальной дворни, Тимофей. Ему не составит особого труда силой увести ее прочь из этой комнатки, где она со страхом и предвкушением ожидала дальнейшего поворота на своем жизненном пути. И тогда не будет пощады той, что предала любовь и заботу Лизаветы Юрьевны. Она даже страшилась подумать, как встретит ее в этом случае tantine[1]. Но одно знала определенно — единственным исходом для нее будет монашеский плат на голову. Лизавета Юрьевна непременно заставит ее принять постриг, посвятив Господу свою молодость и желание любить.

— По твоей судьбе только два пути, ma chère, иных нет. Либо подле меня быть опорой, либо в келью — обо мне и Николеньке молитвы к Господу обращать, — голос Лизаветы Юрьевны звучал тихо, но настойчиво, выдавая скрытую властность за аккуратным лицом-сердечком в кружевных оборках чепца. — Ты же не оставишь меня, ma chère? Благодетельницу твою, радетельницу…

Она только кивала в ответ, прикладываясь губами к сухой, морщинистой руке, выражая свою благодарность за заботу и хлопоты, что взяла на себя Лизавета Юрьевна из милости и памяти к отцу, инвалиду войны 1812 года, который когда-то спас ее брата на поле боя.

Ведь еще две недели назад ей и мысль в голову не приходила, что она оставит дом Лизаветы Юрьевны и смело шагнет в неизвестность за тем, кому отдала свое сердце и вверила свою будущность.

«И Николеньку!» — не могла не вспомнить она тут же. Ведь будущее брата тоже отныне было в руках того, кого она ждала еще с полудня, запертая обстоятельствами в этой небольшой комнате арендованных покоев.

Не совершила ли она ошибки? Этот вопрос не давал покоя. Сколько она читала о соблазненных девицах, выманенных из родного дома и брошенных после на произвол судьбы с несмываемым пятном на репутации. Да и Лизавета Юрьевна не упускала возможности напомнить, сколь «коварно мужское племя».

И дрожь шла по телу при мысли, что все может пойти не так, как она мечтала, собирая в потрепанный саквояж свои нехитрые пожитки. Несколько платьев из ситца и муслина, одно бальное, из шелка цвета слоновой кости, нить жемчуга, доставшаяся в память о матери, медаль отца за участие в войне 1812 года и два томика лирики на французском языке неизвестного автора — все ее богатство, исключая то, что она носила на себе. Совсем незавидная невеста…

В неясном отражении оконного стекла она попыталась разглядеть собственное лицо, которое уже не раз видела в крохотном зеркальце, умываясь поутру в своей комнате в мезонине дома Лизаветы Юрьевны. Та считала самолюбование одним из тягостных грехов для девицы, потому и не образовалось у ее воспитанницы привычки с интересом изучать себя, подмечая достоинства и недостатки. Никогда не думала она о прихорашивании, о том, чтобы выделиться среди прочих девиц на тех редких балах и вечерах, куда сопровождала Лизавету Юрьевну. Ведь с самого отрочества ей твердили, что основными ее добродетелями должны стать милосердие сердечное да покорность воле старших, что не должно ей думать о своей наружности.

«Insignifiante![2] И только как!» — требовала от нее Лизавета Юрьевна, и она изо всех сил старалась следовать желанию своей благодетельницы. И всякий раз чувствовала себя неловко, когда на нее обращали внимание, когда пытались завести с ней разговор или приглашали на танец. Знала, что после Лизавета Юрьевна не преминет обвинить ее в кокетстве и желании понравиться кавалерам.

— Mal! Ma chère, c'est bien mal à vous![3] Так необдуманно поощрять чужих кавалеров! Так легкомысленно! — всякий раз недовольно качала головой Лизавета Юрьевна, укоряя свою воспитанницу за каждый танец, улыбку или лишний, по ее мнению, взгляд.

И ей приходилось молча сносить эти упреки. Не оттого ли она так часто мечтала о том дне, когда перемены вихрем ворвутся в ее спокойную и такую тоскливую жизнь подле Лизаветы Юрьевны, тетушкиных любимых кошек и карлицы Жужу Ивановны? Не оттого ли так быстро отдалась водовороту чувств, что закружил ее при встрече с внимательным взглядом этих серо-голубых глаз?

Он словно шагнул из ее грез — невысокий, хорошо сложенный мужчина с резко очерченным профилем и светлыми глазами. Она навсегда запомнит каждое мгновение из встреч, посланных им судьбой до момента венчания, и спустя годы непременно расскажет о них своим дочерям. Те ведь спросят, как же родители повстречались прежде, чем ступить под венцы, как она сама любила спрашивать матушку-покойницу.

В двери передней заскрежетал ключ. Она напряглась, словно натянутая струна, выпрямилась и резко выдохнула, пытаясь унять бешено застучавшее сердце. А после, расслышав тихие шаги и стук поставленной возле двери трости, сорвалась с места и, едва не запутавшись в длинных юбках, бросилась ему навстречу. Он уже стягивал с плеч мокрый от моросящего осеннего дождя редингот. Замерев в дверях, она невольно залюбовалась им: и наклоном головы, и крупными мужскими руками, с которых он спешно стягивал запачканные перчатки, и его лицом, не замечая на том хмурой тени.

— Ты не зажгла огня. Я думал, ты спишь, — проговорил он, наконец, разобравшись с рединготом. Отбросив тот на кресло к шляпе, которую также небрежно поместил на уже изрядно потертую обивку, он сел за круглый стол, стоявший прямо по центру гостиной меблированных комнат, что снял несколько дней назад. Рукой показал ей на тарелки со снедью, накрытые салфетками. — Не будешь ли добра послужить мне?

Она с готовностью кивнула и шагнула к столу. Довольная, что будет сервировать ему нехитрый ужин. И совсем не думая, что это было обязанностью его слуги, которого она не видела вот уже второй день, с тех пор как оказалась в этих четырех стенах. Как не видела никого, кроме сидящего за столом мужчины, нервно барабанящего пальцами по поверхности скатерти.

А потом, когда ставила перед ним тарелку с нарезанной ветчиной, сыром и булкой, когда разливала по парам спешно подогретый чай, заметила складки у рта и на лбу, коих раньше не было. И тут же сердце кольнуло острой иглой страха. Даже присела на стул, чувствуя странную слабость во всем теле.

Николенька! Он не успел забрать мальчика из пансиона, где тот обучался уже второй год. Верно, Лизавета Юрьевна опередила их в этом намерении и теперь, имея на руках отличные карты против них, обрела власть выдвигать требования. А значит, придется вернуться в дом благодетельницы, смиренно опустив голову, и на коленях вымаливать прощение за свой дерзкий проступок.

Она испуганно взглянула на него, и ему отчего-то захотелось перегнуться через широкую поверхность стола, обхватить руками ее лицо и притянуть к себе. Коснуться губами этих губ, о чем он мечтал на протяжении долгих дней и не менее долгих ночей. Или обойти стол, опуститься перед ней на колени и, спрятав лицо от ее пристального взгляда в подоле платья, обнять ее ноги. Как смиренный раб перед ее прелестью, которую она сама толком не сознавала, перед ее властью над ним и над его душой…

Но он молча ел ветчину с булкой, запивая горячим чаем с липовым цветом, намеренно возводя градус ее растерянности и страха до самой вершины. И когда она, разлепив пересохшие губы, прошептала только слово — имя своего малолетнего брата, он решился на разговор, который и без того оттянул на день. Ненавидя себя за то, что будет вынужден ей сказать сейчас. За то, что делает с ней и ее любовью в этот миг. И надеясь лишь на то, что сила этой любви окажется столь велика, что она простит ему все то, чему он планирует ее подвергнуть.

— Николенька не у ta vieille[4], — он опустил взгляд на ломтик сыра, который держал сейчас в руке, чтобы не видеть выражения ее глаз при намеренной грубости, что позволил себе. — Мой человек забрал его еще прошлой середой из пансиона.

— Прошлой середой? — недоуменно повторила она.

Еще на прошлой неделе она и знать не знала, что решится на побег из дома, где провела столько лет, где выросла под пристальным оком Лизаветы Юрьевны и где превратилась из девочки в девицу. Тогда почему же?.. Но спросить его прямо испугалась, снова вспоминая то чувство ожидания худого, что поселилось в ней с первых же минут побега. Словно знала, что-то непременно случится.

— Понимаешь, надобно было то, — проговорил он, стараясь не выдать голосом дрожь, которую ощущал в этот момент в руках.

Вот и настал тот миг, когда из ее больших глаз, в которых он так легко читал все ее чувства и эмоции, исчезнет свет безграничной любви. Когда тень ненависти и страха навсегда скроет от него эти лучи, которые растопили лед его души.

— Так было надобно. Только ты можешь помочь мне. Понимаешь… есть одно очень важное для меня дело. И мне необходима твоя помощь… никто мне не окажет ее, кроме тебя…

Сказав эти горькие слова, вмиг разбившие ее сердце и ее мечты о счастливом будущем, он все-таки бросился к ней. Схватил ее холодные ладони, прижал их к губам и все целовал и целовал, пытаясь убедить ее, что все совсем не так, как она думает. Что, несмотря на сказанное, ничего меж ними не переменилось. Что он все так же любит ее… обожает… боготворит… И что спустя время они непременно будут вместе, как и мечтали, как и планировали.

Она не отвечала ему, сидела неподвижно, как кукла, позволяя целовать свои руки и обнимать колени через полотно юбок. Молча наблюдала за его попытками оправдаться в том, что он уже сделал и что только собирался делать. А потом выпростала ладони из его пальцев, оттолкнула его и медленно поднялась со стула, чувствуя себя абсолютно опустошенной.

— Arrangez-vous comme vous voudrez[5], — прошептала она тихо, соглашаясь тем самым принять его сторону и пятная свою душу первым грехом, которых, как она подозревала, вскоре будет не счесть.

Он хотел задержать ее, удостовериться, что она действительно поддержит его во всем. Но, заглянув в ее глаза, передумал, и его протянутая к ней рука безвольно упала вдоль тела…

— Я люблю тебя, — прошептал он прежде, чем она затворила за собой дверь комнаты, где еще недавно с таким восторгом ждала его прихода. Она ничего не ответила, лишь плотно закрыла створки и зачем-то несколько раз повернула ключ в замке, хотя знала достоверно, что он не придет к ней. Теперь стало ясно, почему он поселил ее здесь, в этих комнатах, названой сестрой, почему скрывал ее даже от квартирной хозяйки. И почему вообще появился в ее жизни…

С ним она хотела стать свободной, выпорхнуть из клетки, в которой столько лет держала ее душу и тело Лизавета Юрьевна. Хотела начать жить той самой жизнью, о которой мечтала, лежа в постели бессонными ночами. Ей казалось, что он — ее спаситель, что он поможет ей наконец-то стать самой собой. Что он отомкнет двери ее темницы, выведет за руку в иную жизнь…

Не замечая слез, струящихся по лицу, она медленно опустилась на пол возле двери. Какая жестокая насмешка судьбы! Она сменила одну темницу на другую. И именно человек, которого она любила, станет ее тюремщиком, ее демоном, ее проклятием…

Глава 1

Декабрь 1828 года,

имение Заозерное, на границе Московской и Тверской губерний

Лиза даже не поняла, как все случилось.

Бородатый ямщик в овчинном кожухе гнал запряженную в их сани тройку так, что ветер свистел в ушах. Мимо стремительно проносились темные стволы деревьев, сливаясь в одну размытую полосу. А когда выехали из леса на простор укрытых белоснежным покрывалом полей, Лизу буквально ослепило ярким разноцветьем искр. Это солнце рассыпало их поверх белизны снега, ненадолго показавшись из-за серых облаков.

Погруженная в раздумья, девушка не сразу обратила внимание на крик, перекрывший легкий звон бубенцов и хрипение, вырывавшееся из лошадиных глоток.

— Ну, барыньки! — оглушительный бас ямщика эхом ворвался в ее мысли, но прежде чем она попыталась понять, что происходит, перед глазами бешено замелькали картинки. Вот сани накреняются на бок, опасно нависая над снежной обочиной, и Лиза изо всех сил пытается ухватиться за боковину саней, стараясь удержаться на месте. А после — голубизна неба, ослепительный белый снег и короткая тень перед глазами, когда сани все-таки хлопнулись на бок, выкидывая вон и пассажирок, и дорожные сундуки, на которых от удара с треском лопнули веревки.

«Главное, чтобы не накрыло. Знать, надо подальше от саней быть!» — падая, Лиза помнила об этом, но в какой-то момент паника полностью захватила ее. Потому что совсем не готова она была к тому, что подобное может все же случиться.

После, когда Лиза, оглушенная и растерянная, сидела на дороге, в ушах ее еще долго стоял крик соседки по саням. Девушка ошалело переводила взгляд с перевернутых саней на завалившихся и хрипевших от боли лошадей, по-прежнему перебирающих ногами по снегу. Ямщик быстро распряг одну из уцелевших пристяжных и ускакал прочь, в сторону станции. А они остались совсем одни среди бескрайних просторов полей. Лиза заметила под одной из лошадей бурый от крови снег и нечто белое среди израненной плоти задней ноги. С ужасом вдруг подумала, что недалеко от них, в версте — не больше, лес с неизвестными хищниками, явно голодными в эту зимнюю пору.

Но вместо страха девушка ощутила сильнейшую ярость. Захотелось закричать, ударить ладонями этот взрытый копытами и полозьями саней снег, выпуская из себя всю накопившуюся злость.

Еще ранее на постоялом дворе станции, когда острыми когтями в душу цеплялось странное предчувствие чего-то неотвратимого, Лиза пыталась отстрочить эту поездку, как могла. Особенно, когда увидела ямщика, которому предстояло провезти их до условленного места. Он выглядел так, словно сошел со страниц книг о разбойниках.

— Blödsinn![6] — отмахнулись от нее и от ее слов, пытаясь закрыть крышку одного из дорожных сундуков. За ночь изрядно похолодало, и теперь, чтобы не замерзнуть, они были вынуждены извлечь из сундука теплые шали из мягкой шерсти, которые повязали поверх капоров.

— Чушь! — повторили и добавили уже на французском языке, словно ставя точку в разговоре: — Absurdités![7]

— Но… — попыталась возразить Лиза, презрев основы своего воспитания: никогда не перечить старшим по летам и положению! Но ее тут же оборвали коротким и резким: «Цыц!», и она подчинилась, отчаянно пытаясь задавить в душе дурные предчувствия.

Откуда-то из-за перевернутых саней раздался тихий стон. Лиза резко подняла голову.

— O mein Gott! — а следом послышалось сдавленное проклятие на так и не покорившемся ей языке, несмотря на все усилия приглашенного учителя. Да и могла ли она знать выражения, которыми так щедро сыпала женщина, лежащая на снегу за санями?

В ответ на этот стон со стороны полей донесся слабый звук охотничьего рожка, заставивший Лизу вскочить на ноги. Что же она сидит на снегу? Отчего не зовет никого на помощь? Отчего не бросается к раненой спутнице своей?

В спешке девушка запуталась в юбках и снова упала в снег, наступив на подол платья. А из-за саней к ней уже требовательно взывали:

— Что же ты, дитя? Кричи же! Кричи! Ах, минуют же! И тогда… Кричите же, Лизхен! Кричите!

И она закричала изо всех сил. Выпуская с этим криком и страхи, и злость, и даже боль, снова кольнувшую ее острой иглой.

Громко заржали лошади, словно помогая Лизе привлечь внимание миновавших поле где-то в отдалении охотников. Забили ногами, взрывая снег почти до самой земли.

— Мадам! — прошептала испуганно Лиза, прервав свой отчаянный вопль. Ведь где-то там лежала ее спутница, рискуя стать жертвой агонии покалеченных лошадей. Та, что теперь была единственным человеком, за кого Лиза могла ухватиться в этом мире. Не дай бог, случится страшное! И тогда она останется и без этой, пусть слабой, но защиты.

— Мадам, — снова позвала Лиза, уже не скрывая истерических ноток в голосе. Попыталась подняться на ноги, но снова наступила на подол и рухнула на колени, больно ударившись об утоптанный снег.

В этот миг на дорогу неожиданно вылетел всадник на кауром жеребце. Он недолго покружился на свободном участке дороги, осматриваясь, а потом быстро спешился и в несколько широких шагов приблизился к Лизе, по-прежнему сидевшей на снегу.

— O, mademoiselle! — он склонился над ней, тревожно вглядываясь в ее бледное, под стать шали вокруг капора, лицо. — Какое несчастье! Вы можете встать?

— Je vous prie, — Лиза показала рукой в сторону саней. — Ma mere est là…[8]

Кивнув, мужчина поднялся на ноги, обогнул сани и снова присел на корточки, скрываясь от взгляда Лизы. Сама же она в который раз уперлась уже изрядно озябшими ладонями в снег, чтобы подняться, но отвлеклась на кавалькаду, медленно подъезжавшую к дороге со стороны поля.

Доезжачие и ловчие, с трудом удерживающие в стороне собак на длинных поводах, несколько саней с пассажирами, кутающимися в меховые полости от морозца. И всадники. Несколько десятков всадников и лишь пара всадниц на маленьких лошадях, что остановились чуть поодаль от дороги, с любопытством оглядывая место происшествия.

— Si c'est pas un malheur! Qui est-ce? Кто-то из уезда? Vivant ou?..[9] Боже мой! И надо ж было ныне! — доносились до уха Лизы шепотки участников охоты. Она даже покраснела от досады, что стала объектом столь пристального внимания. Какой позор сидеть вот так на снегу в полном беспорядке на глазах у всех!



Поделиться книгой:

На главную
Назад