Гавана. Столица парадоксов

Особенность испанских законов, оказавшая огромное влияние на Гавану, заключалась в том, что рабы имели возможность купить себе свободу. На всех рабов устанавливалась фиксированная цена, и они могли либо выкупиться сразу, либо выплачивать плату долями, по частям становясь хозяевами сами себе. Это право гарантировал им закон.

Конечно, «право» тут понятие смутное. Чтобы купить свободу, раб нуждался в деньгах, а право получать их за работу не гарантировалось. Зарабатывать на сахарной плантации рабам было практически негде, зато Гавана давала много возможностей. В отличие от «полевых» рабов в домах трудились преимущественно невольницы-женщины. И рабы и рабыни в Гаване могли торговать на улице чем-нибудь, в том числе собственным телом; именно так город и стал центром проституции. Были и другие коммерческие возможности — например, открыть небольшой магазин.

Это привело к возникновению трех очень важных различий между Гаваной и остальной Кубой. В столице было намного больше свободного чернокожего населения, чем в любой другой части острова. Кроме того, здесь было намного больше женщин. И наконец, в Гаване появилось намного больше людей смешанной расы, считавшейся экзотической, — особенно если это были женщины, las mulatas (мулатки).

Труд свободных чернокожих людей играл важную роль в городской экономике. Они работали не только поварами, портными, прачками и столярами, но и были активно заняты в самых знаменитых отраслях гаванской экономики — судостроении и производстве сигар. В конце XVIII–XIX веке, когда производство сигар было поставлено на промышленные рельсы и качество «Хаванас»[16] заработало им известность в Европе и Северной Америке, скруткой их занимались преимущественно свободные чернокожие.

На остальной части Кубы не хватало женщин. Белые мужчины, приезжавшие из Испании, чтобы сколотить состояние, обычно не брали с собой жен. Еще больший дисбаланс наблюдался среди невольничьего населения. Большинство рабов были мужчинами, которых привезли в возрасте от пятнадцати до двадцати лет. Рабовладельцы хотели использовать их преимущественно для тяжелого физического труда, и большинство гаванских хозяйств в невольницах, за исключением небольшого числа женщин, работавших в качестве домашних рабынь, нужды не испытывали.

То, что домашние рабы в Гаване имели возможность заработать деньги на стороне и купить себе свободу, стало лишь одним из многих факторов, благодаря которым в городе появилось много свободных чернокожих. Другая причина — привычка рабовладельцев заниматься сексом со своими невольницами. Иногда они получали его силой, иногда путем принуждения, иногда с помощью обещаний более легкой жизни, а иногда всеми тремя способами сразу. Если этот союз приводил к появлению ребенка, женщина могла получить свободу, однако часто ее продавали в качестве кормилицы. Ребенок же автоматически считался свободным.

Такое случалось и на плантациях, но там было меньше рабынь. И, поскольку никто не остался бы на плантациях по доброй воле, освобожденные часто устремлялись в города. Наибольшей притягательностью обладала Гавана с ее многочисленным свободным населением, и вскоре столица прославилась своими чернокожими жителями и негритянской культурой. Гавана стала центром африканской культуры на Кубе — от музыки и религии до характерной манеры разговаривать.

* * *

В конце XVIII века случилось то, чего рабовладельцы боятся больше всего. Гаитянские рабы восстали, победили своих хозяев в длительном кровопролитии, положившем конец рабству, и изгнали белых с Гаити[17]. Многие французские плантаторы, сумевшие скрыться, перебрались на Кубу, привезя с собой жуткие рассказы.

У Кубы была своя история восстаний рабов. Мятеж в шахте Хобабо в 1533 году — это только начало. В 1727 году взбунтовались рабы на плантации Киэбра-Ача, что чуть южнее Гаваны. Захватив инструменты и огнестрельное оружие, они покинули плантацию, терроризируя окрестности, мародерствуя и убивая. Восстание было подавлено с помощью хорошо вооруженного отряда пехоты из Гаваны.

Причина, по которой Куба оставалась испанской колонией более чем на полвека дольше, чем остальная Латинская Америка, заключается в том, что рабовладельцы попросили (и добились) испанского военного присутствия на острове. Рабовладельцы боялись не только собственных рабов, но и многочисленных свободных чернокожих кубинцев, подавить которых было бы еще труднее.

Александр фон Гумбольдт, знаменитый прусский географ, совершил ряд путешествий на Кубу в начале XIX века. Он с тревогой наблюдал, как к 1825 году количество рабов и свободных чернокожих людей грозило превысить численность белого населения. «Число свободных негров, способных легко договориться с рабами, на Кубе быстро растет», — предупреждал он.

Фон Гумбольдт добавил, что ситуация в Гаване беспокоит его в том числе и потому, что свободные чернокожие из других областей Кубы стекаются в столицу. Он отметил, что за двадцать лет белое население Гаваны выросло на 73 %, а количество «свободных цветных» увеличилось на 171 %.

Примерно тогда же чуть не воплотился главный кошмар кубинских рабовладельцев — резня белых. В 1812 году восстание возглавил Хосе Антонио Апонте из Гаваны. Он был жрецом божества Чанго, почитаемого среди йоруба[18], и использовал африканские верования для распространения своего движения — белые всегда подозревали, что такое может случиться, и боялись этого.

Эти события произошли всего через десять лет после гаитянского восстания и заставили вспомнить имя лидера того мятежа, Туссена-Лувертюра, и других героев Гаити. Иларио Эррера, один из организаторов повстанческого движения в восточной части Кубы, был, кстати, одним из ветеранов гаитянской революции.

Восстание охватило весь остров. Оно ставило целью отмену рабства и в конечном итоге избавление от испанского владычества. Выступления произошли в Гаване и других крупных городах, а также на сельских плантациях. Однако Апонте предали собственные сторонники. Он и его восемь сподвижников были схвачены и повешены. После казни их обезглавили, и головы в клетках были выставлены в городе. Также показывали одну из рук Апонте. Фраза mas malo que Aponte («хуже, чем Апонте») стала крылатой в Гаване и означала «сделать что-то очень плохое».

Страх никуда не делся, и рабство тоже. В 1844 году испанское правительство объявило, что раскрыло заговор, получивший название La Conspiración de la Escalera («Лестничный заговор»), поскольку многих обвиняемых привязывали к лестницам и били. Тысячи рабов, свободных чернокожих и мулатов были высланы, избиты, брошены в тюрьмы или казнены. До сих пор неясно: действительно ли планировалось восстание или же государство хотело таким образом избавиться от аболиционистского движения?

В 1817 году испанцы подписали с англичанами соглашение о сокращении опасной практики ввоза африканцев, но затем сахарный рынок расширился, и рабов стали ввозить контрабандой. Еще один договор, запрещающий импорт рабов, был подписан с Англией в 1835 году, однако незаконный ввоз продолжался. К середине XIX века каждый год на Кубу нелегально доставляли пятьдесят тысяч африканских рабов. Когда контрабандистов настигали в море, они просто швыряли человеческий груз за борт. Прибыль от раба, купленного в Африке и перепроданного в Гаване, составляла целых 200 %, так что торговцы могли позволить себе выбросить несколько сотен человек.

Четыре. Огонь и сахар Сесилии

La complexión podía pasar por saludable, la encarnación viva, hablando en el sentido en que los pintores toman esta palabra, aunque a poco que se fijaba la atención, se advertía en el color del rostro, que sin dejar de ser sanguíneo, había demasiado ocre en su composición, y no resultaba diáfano ni libre. ¿A qué raza, pues, pertenecía esta muchacha?

У нее был тот здоровый цвет лица, который на языке художника называется живым телесным тоном, однако, если вглядеться пристальнее, можно было заметить в нем излишнюю желтизну и, несмотря на яркий румянец, некоторую блеклость щек. К какой расе принадлежала эта девочка?[19]

Сирило Вильяверде (Сесилия Вальдес), 1882

Свободное чернокожее население Гаваны состояло из женщин примерно наполовину, иногда даже больше, поскольку стоимость рабыни составляла всего 30 % от цены раба-мужчины, так что женщинам было куда легче выкупиться на свободу. Напротив, в деревнях женщин оставалось мало; рабовладельцы не желали иметь дела с беременными или детьми, поскольку те не могли много работать.

Гавана стала известна как город, полный женщин — красивых женщин. По аналогии иногда ее называли и городом красивых мужчин, но акцент, как правило, делался на женщинах. В романе «Наш человек в Гаване» Грэм Грин замечает: «Жить в Гаване — это жить на огромной фабрике, где беспрерывным потоком выпускают женскую красоту»[20].

Многим гаванцам, по крайней мере по их словам, нравится то, что некоторые из этих женщин, как они говорят, muy atrás, то есть обладают пышными формами. Об этом постоянно упоминается не только в разговорах и песнях, но и в литературе. В романе Эдмундо Десноса 1965 года «Безутешные воспоминания» рассказчик говорит с кажущейся серьезностью: «S-образный изгиб, образованный животом и задом, достигает совершенства в некоторых кубинских женщинах, когда он становится независимым, не связанным с остальным телом, и даже начинает обладать отдельной личностью».

Piropos, скабрезные комплименты, которые мужчины выкрикивают симпатичным женщинам на улицах Гаваны, часто восхваляют пышность форм: их сравнивают с дворцами, восхищаются их революционностью, называют победой над дефицитом — в зависимости от политических настроений на текущий момент. Реакция женщин — веселье, смущение, гнев — зависит также от их настроения, но когда замечание меткое и дружелюбное, его обычно встречают благосклонно.

Город, знаменитый своими красивыми женщинами, неизбежно прославился и своей секс-индустрией. В колониальные времена и при диктаторах эпохи независимости — особенно в 1952–1959 годах при Фульхенсио Батисте, имевшем прочные связи с американской мафией, — проституция стала высокоприбыльной отраслью с целыми улицами домов терпимости, стриптизом в модном «Шанхайском театре» (Shanghai Theater) и множеством доступных красоток в ночных клубах. Пласа-дель-Вапор служила огромным рынком проституток, пока его не разогнали вскоре после революции.

Когда Фидель Кастро пришел к власти в 1959 году, он, будучи умеренным феминистом, пуританином и, кроме того, противником свободного предпринимательства, попытался положить всему этому конец. Но прошло больше пятидесяти лет с тех пор, как он встал во главе государства, а кубинское правительство так и не преуспело в борьбе с проституцией. Она возникает везде, где есть иностранцы, вокруг гостиниц и определенных ресторанов, поскольку многие приезжие мужчины до сих пор мечтают о ночи или хотя бы о нескольких часах с гаванкой. Уличные сутенеры подходят к иностранцу и шепчут: Quieres una mu-la-ta?[21] На гаванском уличном языке, прославившемся дурной привычкой пропускать слова и выбрасывать фонемы, слово mulata (мулатка) представляет собой три тщательно артикулированных звука.

Как минимум с конца XVIII века, в самый расцвет рабства, появляется мистический образ мулатки. Возможен ли более типичный гаванский миф, чем история о том, что гаванские сигары скручиваются на обнаженных бедрах мулаток? В реальности на бедрах ничего не скручивают, и вообще женщин не брали на работу на сигарные фабрики до 1877 года. Эту байку запустил один французский журналист.

Миф о мулатках, уходящий корнями в расизм и сексизм рабовладельческого общества, начинался с того факта, что мулатка — это женщина, которая никогда не была рабыней, но поскольку белая она только наполовину, то полноценным человеком тоже не считается. Разница в положении между мулаткой и чернокожей женщиной отражена в жаргоне XIX века. Одну называли «корицей», то есть чем-то вкусным и экзотичным, а другую именовали «угольком».

Возможно, дело в том, что многие считают привлекательными людей смешанной расы. Испанский поэт Гарсиа Лорка говорил, что в Гаване живут самые красивые в мире женщины, и писал, что причина этому — «капли черной крови, которые есть во всех кубинках».

Впрочем, гаванская мулатка своей репутацией обязана и своему образу жизни. Мулатам и мулаткам, желавшим подняться по социальной лестнице, приходилось быть изобретательным. В 1950-е годы кубинский этнограф Лидия Кабрера изучала кубинские крылатые выражения, происходящие от африканских поговорок. Одна из них — «мулат на выдумки хитер».

На этой иллюстрации, изображающей бал-маскарад, толпа словно кружит вокруг загадочной мулатки. Из газеты The Graphic, 24 июня 1876 г.

Мулатка стояла на общественной лестнице выше, чем свободная чернокожая женщина, но ниже, чем белая. Человек смешанной расы продолжал считаться «цветным», хотя имел больше прав, чем чернокожий. «Цветных» не брали на определенные виды работ. Они не могли сесть на хорошие места в театре, их не пускали в некоторые рестораны. Они подвергались мелким унижениям, например, в документах их имена указывали без добавления «дон» или «донья». Как многие люди в середине социальной шкалы, люди смешанной расы придавали большое значение движению наверх, и для мулаток «ключом» к этому служили белые мужчины. Если мулатка рожала ребенка от белого мужчины, тот считался квартероном, что поднимало его на одну ступеньку выше по расовой социальной лестнице.

Богатые белые гаванцы, которых не мучили сомнения по поводу брачной неверности, были в курсе, что им доступны красивые мулатки. Все в Гаване знали это, но предпочитали не обсуждать. Обеспеченный отпрыск из семейства сахарных магнатов мог спать со своей мулаткой, дарить ей, как казалось, бесконечные подарки и даже обеспечить ей хороший дом в Гаване, но, если она хотела слишком многого, он мог избавиться от нее. Поэтому мулатка должна была научиться хорошо играть свою роль. Она выживала с помощью собственной привлекательности.

Одна популярная в XIX веке песня, или гуарача[22], посвященная мулатке, начинается словами Yo soy la reina de las mujeres:

Я королева женщин В этой земле обетованной. Я сделана из сахара и огня; Я — ключ к сердцу.

А потом припев:

Я не знаю, что у меня есть И что меня мучает. Ай-ая-ай! Нечем вылечить мою болезнь. Я — причина, по которой мужчины Не любят своих маленьких женщин. Ведь им до смерти хочется кое-чего от меня, И я растапливаю их своим теплом.

* * *

Лучший способ понять культуру мулаток в Гаване XIX века — прочесть роман «Сесилия Вальдес», великое наследие, оставленное нам Сирило Вильяверде.

Вильяверде старше Марти более чем на поколение. Вильяверде родился в 1812 году — в год восстания рабов во главе с Апонте — в западной провинции Пинар-дель-Рио. Он был сыном деревенского доктора, жившего на сахарной плантации. В детстве будущий писатель увидел, как жестоко обращаются с рабами на плантациях, и пришел от этого в ужас. Повзрослев, Вильяверде перебрался в Гавану. Там он учился, получил степень по юриспруденции и параллельно начал писать. В 1848 году, когда он участвовал в неудачной попытке избавиться от испанского владычества, его арестовали и приговорили к каторжному труду в группе других осужденных, скованных кандалами вместе, но Вильяверде сумел сбежать и обосноваться в Нью-Йорке. Там он жил и писал более сорока лет, до конца своей жизни. Ему удалось увидеть конец эпохи рабства на Кубе, но избавления от испанцев писатель не дождался, умерев за четыре года до этого, в 1894 году.

Первый вариант «Сесилии Вальдес» Вильяверде написал в 1839 году в Гаване, но вскоре переделал роман. Он переписывал его еще несколько раз в Нью-Йорке. С каждым разом книга становилась длиннее и сложнее. Опубликовать ее удалось лишь в 1882 году и только в Нью-Йорке. Выпустить роман на Кубе получилось лишь после обретения независимости в 1903 году, и с тех пор «Сесилия» выдержала более пятнадцати переизданий. При всех трудностях постреволюционного государственного кубинского книгоиздания, когда из опубликованных книг лишь немногие, если они не были про Фиделя или Че (или про обоих), оставались в продаже больше чем на мгновение, «Сесилия Вальдес» была доступна всегда.

Говорили, что «Сесилия Вальдес» — это кубинская «Хижина дяди Тома», и в ней действительно горячо осуждается рабство и влияние рабства на общество. Но если книга Гарриет Бичер-Стоу в свое время стимулировала аболиционистское движение, а потом превратилась в редко читаемый исторический артефакт, то «Сесилия Вальдес» появилась в конце борьбы против рабства и легла в основу канона кубинской литературы.

Вильяверде, как многие кубинские изгнанники после него, всю жизнь тосковал по миру, который он никогда больше не увидит, и, переделывая книгу, переходил от темы собственно рабства к порождаемым им социальным болезням, что казались более живучими, — к расизму и несправедливому отношению к женщинам, проблемам, которые действительно пережили рабство. Свой роман Вильяверде посвятил «женщинам Кубы».

Есть такие книги — «Дон Кихот» в Испании, «Отверженные» во Франции, «Война и мир» в России, «Приключения Гекльберри Финна» в Соединенных Штатах, — ставшие фундаментом культурного самосознания нации. В кубинской литературе это «Сесилия Вальдес». Хосе Марти, считающийся величайшим писателем Кубы, считал книгу Вильяверде незабываемым шедевром. Как «Гекльберри Финна» и другие произведения, получившие национальное признание, «Сесилию Вальдес» постоянно критикуют, но, если вы хотите поддерживать разговор о кубинской литературе, этот роман наряду с несколькими стихотворениями, эссе и письмами Марти, прочитать надо обязательно.

* * *

Сесилия — это не теряющий актуальности образ гаванской мулатки. От ее красоты перехватывает дыхание. Сладкая и огненная, она растопит своим теплом мужчин любого цвета кожи. Она не интриганка, но, будучи сиротой, привыкла сама заботиться о себе, то есть, в ее условиях, — иметь богатого белого поклонника. Ее полюбил юноша из разбогатевшей на сахаре аристократической семьи. Она ответила взаимностью. Конечно, никто не ждет, что юный богач женится на мулатке. Он обручен с белой девушкой из столь же аристократической семьи.

Сесилия считает себя сиротой — фамилию Вальдес в те времена часто давали сиротам, — но на самом деле ее мать — рабыня, а отец приходится отцом и ее богатому возлюбленному. То есть они единокровные брат и сестра, но не знают об этом. Отец порвал с любовницей, так и не узнав про дочь-мулатку. Сесилия не понимает, что против нее затевается игра.

Мать утонченного юноши, который любит Сесилию, — леди, судя по всему, умеющая тонко чувствовать, поскольку ей неприятно проводить каникулы на инхенио (так на Кубе называют сахарный завод), где невольников заставляют работать до смерти. Она не возражает против рабства и соглашается с доводом, что рабов надо наказывать, избивать или калечить, поскольку они такие дикие, что не понимают другого языка. Но смотреть на все это ей не хочется. Она мягкая. «Не скажешь ли ты еще, что эти африканские тюки имеют душу, не назовешь ли ты их ангелами?»[23] — спрашивает ее муж.

* * *

Как и в остальных карибских районах, прямизна волос, толщина губ, оттенок цвета ногтей на ногах — все возможные физические признаки — пристально рассматривались при определении степени чистоты расы. Цвет ладоней или форму носа многие тоже считали заслуживающим доверия показателем.

В случае с Сесилией, красивой сиротой неизвестного происхождения, нам сообщают: «Все же от опытного глаза не могло ускользнуть, что ее алые губки окаймлены темной полоской, а цвет кожи у самых волос становился темнее, словно переходя в полутень»[24].

Один из самых интересных примеров подобных наблюдений, которые и сегодня гаванцы делают в отношении друзей, соседей, работодателей и политиков, состоит в том, что лицо диктатора Батисты указывало знатокам расоведения на присутствие крови таино; а кровь таино когда-то считалась почти таким же проклятием, как африканская кровь. До того как Батиста пришел к власти, его исключили из нескольких клубов за то, что он таино, хоть и считалось, что их уже не существует. «Это видно по его лицу», — говорили тогда.

* * *

Сегодня, когда после отмены рабства на Кубе минули десятки лет, разговоры в Гаване изменились, но не сильно. Люди до сих пор шутят по поводу расовых признаков во внешности друг друга. El que no tiene de Congo tiene de Carabalí, — говорят в Гаване («Если в тебе нет крови конго, значит, есть карабали»). И тем и другим словом на Кубе называют африканские народы.

В середине XX века антрополог Фернандо Ортис заметил, что гаванские мужчины оценивают гаванских женщин точно так же, как они судят о гаванских сигарах. Табак, пишет он, «продукт бесконечных скрещиваний и смешений», бывает самых разных цветов. Нет двух одинаковых цветов, и у всех курильщиков есть свои любимые цвета: кларос, колорадо-кларос, колорадос, колорадо-мадурос[25] и так далее, список получается длинный. «Цвет двух разных типов сигар, — пишет Ортис, — как и цвет женских волос, нельзя свести к светлому и темному». Ортис фиксировал на Кубе и расизм и сексизм (здесь его предпочитают называть мачисмо), но также отмечал, что добродушные замечания о расе и поле считаются принятой нормой общения и беззлобными шутками.

Гаванцы до сих пор любят играть словами, обозначающими расовые различия. Друга часто называют негрито, и, хотя это же самое слово может быть употреблено в уничижительном смысле, его произносят и с юмором, без неприязни, даже с теплотой. В испанском языке добавление уменьшительно-ласкательного суффикса к бранному слову убирает негативный смысл и придает ему веселый, иронический оттенок. Другое дружеское обращение, правда немного старомодное, — это чино, буквально означающее «китаец», а на гаванском сленге — «человек смешанной крови». Так тоже называют друга, что-то вроде «приятель». Ходит много шуток про бланкито (белых мужчин). Нередко гаванцы изобретают собственное слово. Поэт Вирхилио Пиньера любил пошутить, что он — altísimo mulato blanconozo, что можно перевести как «светлый мулат, который белый, но не очень».

Если негрита и бланкито или негрито и бланкита решили пожениться, то их союз, который принято называть «бобы с рисом», как правило, не встречает противодействия. С каждым годом становится все больше людей смешанной крови. По современным оценкам, только 40 % гаванцев — чистокровные европейцы. Одни исследования показывают более высокий процент белых, другие — более низкий, но немногие берутся утверждать, что белые в большинстве.

Расизм, понятное дело, никуда не исчез и исторически во многих случаях дает экономическое преимущество тем, у кого кожа светлее. Например, поскольку так уж вышло, что большинство иммигрантов, присылающих близким на Кубу деньги и подарки, — белые, то их щедрость адресована белой родне, а чернокожих, получающих подарки из Майами, немного. И все же гаванское общество становится все более смешанным, и расовые различия обычно служат просто поводом для шуток.

Пять. За стеной

Гавана — очень большой город. Так говорит моя мама, а в таких вещах она знает толк. Говорят, ребенок может заблудиться здесь навсегда. Что два человека могут искать друг друга годами, да так и не встретиться. Но мне нравится мой город.

МИРТА ЯНЬЕС Гавана — очень большой город (La Habana Es una Ciudad Bien Grande), 1980

Гавана была (а Хабана-Вьеха остается и по сей день) городом узких улиц — проложенных либо для удобства обороны, либо для большей тени — и тротуаров, настолько узких, что даже одному пешеходу трудно про ним пройти. Ричард Генри Дана-младший, знаменитый своим повествованием о плавании на торговом судне «Два года на палубе», заметил в 1859 году:

Дома построены так близко друг к другу, а улицы настолько узки, что они кажутся просветами между домами, а не настоящими дорогами. Не верится, что две повозки сумеют разъехаться, и все-таки им как-то это удается. Постоянно возникают заторы. Кое-где над целой улицей натягивают навес, от дома к дому, и мы ходим под длинным тентом.

Женщины в длинных юбках не могли ходить по тротуарам, улицы были грязные, движение опасное. «Настоящие леди», то есть белые женщины, не выходили из дому ни под каким предлогом. На улицах можно было увидеть только чернокожих женщин и мулаток (легко представить их обаяние), которые могли ходить куда угодно, выпивать, играть в азартные игры и даже, как утверждают некоторые, курить сигары. Кубинский писатель XX века Гильермо Кабрера Инфанте утверждал, что сигарные ленты[26], которые изобрел в 1830 году немец-иммигрант Густав Бок, были придуманы, чтобы женщины, когда курят, не касались табачного листа.

Узкий тротуар в Старой Гаване. Из журнала Frank Leslie’s Popular Monthly, август 1878 г.

Белые женщины оставались дома и сидели у окна, словно красивые птицы в клетках. Высокие окна были расположены почти на уровне улицы и закрывались железными решетками. У них не было стекол (и сегодня их не ставят, чтобы ветер свободно проникал в комнату).

Эти окна всегда привлекали приезжих, и не только потому, что через них столь красивые и хорошо одетые женщины любезничали с поклонниками на глазах у всех, но и потому, что в жаркую ночь было хорошо видно целые семьи. Энтони Троллоп писал, что семьи «проводили вечер, сидя возле большого открытого окна у себя в гостиной, и, поскольку эти окна почти всегда выходили на улицу, все, кто шел мимо, могли разглядеть внутреннее убранство целиком». Дана-младший писал: «Окна сделаны вровень с землей, находятся заподлицо с улицей, как правило, не имеют стекол, и ничего, кроме решетки, не мешает прохожему зайти в комнаты».

Тем временем чернокожий народ вкалывал на улицах, стараясь заработать на жизнь. Такие путешественники, как Троллоп, Дана-младший и автор путевых заметок XIX века Сэмюэль Хазард, подтверждали это.

Богатая белая молодежь занимала себя пустыми развлечениями. «Молодые люди, — писал Троллоп, — и многие из тех, кто уже не молод, проводят вечера и, судя по всему, значительную часть дня за мороженым и игрой в бильярд».

Когда молодые белые женщины из богатой семьи хотели выйти из дому, они отправлялись на прогулку в воланте. Так называли сделанные специально для молодых женщин повозки. Буквально все, кто побывал в Гаване в XIX веке, не могли удержаться от комментариев по их поводу. Молодая женщина никогда не выходила из воланте до возвращения домой. Она покидала повозку, лишь когда та оказывалась во дворе дома, но ни в коем случае не на улице. Если женщина хотела заглянуть в магазин, ее воланте останавливалась перед лавкой, и хозяин выходил ей навстречу. Воланте представляла собой что-то вроде повозки с отдельным сиденьем, возвышающимся на оси между двумя огромными спицевыми колесами. Две чрезвычайно длинные оглобли соединяли колеса с далеко отстоящим сиденьем возницы и одной-двумя лошадьми.

Флирт у гаванского окна. Из журнала Harper’s Weekly, 3 мая 1873 г.

Чем аристократичнее дама, тем больше расстояние между ней и возницей, что затрудняло движение по узким улицам и без того неуклюжим повозкам. О разворотах и речи не было. Воланте едва хватало на простой поворот в тесноте углов старой Гаваны, и, по словам Сэмюэля Хазарда, попытка сменить направление «сопровождалась крепчайшей руганью». С благородными манерами в Гаване всегда было туго.

Для того чтобы две воланте могли разъехаться в разные стороны, требовалось определенное искусство: не удивительно, что тротуары делали такими узкими. Раб, правивший воланте, калесеро, служил частью декора. Его наряжали в бархатный сюртук алого или другого насыщенного цвета, украшенный золотым или серебряным шнурком, белоснежно-белые штаны и жилет, черную шелковую шляпу с серебряной или золотой лентой, а также отполированные до зеркального блеска ботфорты. Серебряные стремена украшал герб хозяина. В результате казалось, что по улицам в расписной колеснице катится фруктовая ваза с прекрасной женщиной.

Воланте в Хабана-Вьеха. Из журнала The Drawing-Room Companion, 1851 г.

В Гаване XIX века повозки служили важным символом статуса, примерно как «кадиллаки» в Гаване 1950-х годов, — это позволяло похвастаться богатством. В первом же абзаце «Сесилии Вальдес» герой сообщает о своем положении с помощью наряда кучера и серебряных украшений на сбруе.

Пассажирское место подвешивалось на кожаных ремнях, поглощавших тряску, когда калесеро правил по ухабистой дороге на приличной скорости, разгоняя прохожих со своего пути. Многие из пешеходов в любом случае были чернокожими, поэтому отсутствию необходимого места на тротуарах никто не придавал значения.

* * *

К XIX веку Старый город уже не вмещал Гавану. Это произошло не только из-за роста населения, но также из-за энергичности и суматошности этого самого населения, которое уже нельзя было запереть в небольшом углу и отгородить стеной. Три вещи хабанеро обожали: бары, кафе и казино, и улицы полнились ими. Вечером начинались танцы, ведь если и есть что-то, что гаванцы любили больше выпивки и азартных игр, так это танцы.

Кто мог устоять перед таким местом? Уже в XIX веке Гавану переполняли туристы. Кстати, в этом городе изобрели карибский туризм намного раньше всех остальных и даже вырезали просторные комнаты-гроты в скалах у моря — их остатки можно видеть и сегодня, когда отлив и волны позволяют, — там гости могли купаться в океанской воде в приватных помещениях с уступами и каменными сиденьями, на которых можно было расслабиться, частично погрузившись в воду. Вход в такой грот позволял морской воде проникать в комнату, но, по словам Хазарда, был недостаточно велик, чтобы пропустить внутрь какое-нибудь «прожорливое чудовище». Возможно, имелись в виду акулы, которыми кишели местные воды. Гаванцы комнатами не пользовались. Они были склонны считать их некой блажью, нравившейся иностранцам.

Город вел торговлю первоклассными товарами в роскошных магазинах на Калле-Обиспо и Калле-O’Рейли, названной так в честь испанского офицера ирландского происхождения. Под тенистыми навесами можно было купить фарфор, стекло, европейские товары, шелка и ткань, сделанную из ананасового волокна. Сегодня, когда лавки для туристов только начали появляться снова, их любят открывать на тех же самых улицах.

Вечером, кроме танцев, гаванцы ходили в оперу. Когда зрителям нравился гастролирующий певец, они бросали на сцену цветы. А если представление было особенно хорошим, они кидали украшения — дорогие украшения, — осыпая певца бриллиантами в типичной гаванской манере не знать меры. В опере умеренность не уважали, как, впрочем, почти везде в Гаване.

Петушиные бои, где птицы забивали друг друга до смерти шпорами, закрепленными у них на лапах, пока вокруг кричали и вопили азартные игроки, были любимым развлечением в Гаване. Во время петушиных боев налет аристократизма, наблюдаемый в лавках, театрах и операх, быстро слетал. Хазард предупреждал туристов: «Заплатите за вход на петушиные бои, и я обещаю вам: вы не пойдете туда снова, вы уйдете в сильном отвращении». Но именно здесь можно было увидеть весь срез гаванского общества — рабы, свободные чернокожие, мулаты, белые бедняки, аристократы.