Стена. Сборник рассказов

— Ошибка исключается. Мне очень жаль…

Он словно выпал из окружающей его реальности. Плыл сквозь пространство, не чувствуя ног, тела, биения сердца, стремительного бега времени, собственного «я». Его окутывал вязкий и ватный кокон безвременной потусторонности, в котором не существовало ничего, даже его самого. Отсутствовали мысли, отсутствовала сама способность мыслить. Полная, абсолютная апатия. Пустота во всём, что некогда он считал самим собой.

Он двигался на автопилоте сквозь пышущий зноем воздух летнего города. Его выпотрошенная до последнего атома телесная оболочка пронизывала плотную людскую толчею. Удар был настолько силён (хотя где-то в глубине души он ждал его, не так ли?), что в миг сорвал его с привычной жизненной орбиты и зашвырнул в бездну невозможного. Хрустнула скорлупа внутреннего повседневного мирка, частица за частицей формировавшегося им на протяжении сорока пяти лет. Впереди был тупик, стена, за которой не было ничего. И никогда уже не будет.

Две недели. Срок, отпущенный ему жестокой судьбой. Рак. Последняя стадия. Какая-то вялотекущая форма, до сих пор почти не дававшая о себе знать. Он никогда не жаловался на здоровье и старательно избегал врачей, а редкие приступы гастрита переносил молча, втайне от жены и близких, справедливо считая, что повышенное внимание к своему здоровью — верный признак приближающейся старости. Так же скрыл он ото всех и появившиеся пару лет назад боли в пояснице. Однако в последнее время боли усилились настолько, что без медицинского вмешательства он уже обойтись не мог. Анализы показали, что метастазы уже оплели ядовитой сетью весь организм и успели поразить жизненно важные органы. Всё, конец.

Он не помнил, как добрался домой. Как сунул в рот таблетку фенобарбитала и забылся в тяжёлом сне без сновидений.

Вечером, когда вернулась с работы жена, он ей ничего не сказал. Не смог.

Осознание страшной участи пришло только на следующий день. Неимоверная тяжесть навалилась вдруг на него, скрутила, сдавила, объяла чёрным беспросветным мраком. Обезумевший от горя, он метался по квартире, сшибал по пути стулья, сметал цветочные горшки с подоконников, в кровь разбивал кулаки о бетонные стены. Страстное желание жить, поднявшееся из глубин его существа, рождало в душе бурное сопротивление той жуткой, безысходной действительности, которую ему навязали помимо его воли. Он не хотел принимать её, яростно гнал прочь, убеждал себя, что всё это — не более чем кошмарный сон, что стоит лишь захотеть — и он проснётся, сильным, здоровым, живым. Но рассудок твердил другое: это правда, жестокая явь, и никакой самообман здесь уже не поможет. Самообман бессилен против судьбы. Против рока. Против рака.

Почему, почему это случилось именно с ним? Ведь есть же сотни, тысячи, миллионы других людей, которых чаша сия минует, и они, как ни в чём не бывало, будут продолжать жить — уже после его ухода. Какая дикая, чудовищная несправедливость!

Бессилие… Полное бессилие — вот что он испытывал в эти часы. Он мог стенать и биться головой о стену сколько угодно, но изменить судьбу уже был не в силах. Это была чёрная, жирная точка, поставленная на его жизни. В конце его жизни. А конец уже не за горами: каких-нибудь две недели — и тьма навеки сомкнётся над ним, засосёт в своё ненасытное нутро. Он знал: там уже не будет ничего. И это было самым невыносимым.

Он чувствовал на своём лбу клеймо с пылающими словами «Возврату не подлежит». Клеймо смерти.

Он не мог оставаться в четырёх стенах: слишком они давили на него. Сунув ноги в сандалии, он быстро вышел на улицу. Прямо к дому примыкал небольшой лесок, безлюдный в этот будний пасмурный день. Над самыми кронами, едва не задевая их, плыли набухшие от дождевой влаги сизо-серые облака. Ветер рвал листву с деревьев, гнал обрывки газет и полиэтиленовые бутылки из-под газировки по гравию пустынных аллей, закручивал в крохотные смерчи дорожную пыль, песок, мелкие сучья и ветви. Погода явно не располагала к прогулкам. Но ему, отмеченному печатью грядущего конца, лучшего и желать было нельзя: природа дышала в унисон с его собственной мятущейся душой.

Понемногу, шаг за шагом, он сумел овладеть собой. И в конце концов пришёл к спасительной мысли: раз судьбу нельзя обмануть, её нужно принять как должное, смириться с её неизбежностью.

Что же теперь делать? Теперь, когда он признал собственное бессилие? Ведь должен же он что-нибудь делать, чтобы быть готовым встретить это!

Он бродил по лесным дорожкам — бесцельно, бездумно, ничего не видя и не слыша, — пока не начало смеркаться. Пора было возвращаться: жена наверняка уже дома.

Однако жены он не застал. На столе нашёл записку: «Извини, что не дождалась. Срочная командировка. Забежала домой на пять минут, собрать чемодан. Жди через две недели. Люблю. Целую. Лида». Вот так всегда: налетит, словно вихрь, чмокнет в щёчку, бросит пару слов на прощание — и поминай как звали. Словом, штатная ситуация для ответственного работника МЧС. Он давно уже привык к этому. И давно уже не роптал.

«Жди через две недели»?! Сердце бухнуло с неожиданной силой. Потом ещё раз. Через две недели его уже не будет. Когда она вернётся… что она найдёт? ещё тёплый труп своего супруга? опечатанную квартиру? труповозку у подъезда? соболезнующие взгляды соседей и каменно-безучастные лица медработников? Он не знал. Представить себе не мог, как будут развиваться события, связанные с его кончиной. Внезапно он отчётливо понял, что больше никогда её не увидит — и первым его порывом было лететь вслед за ней, за его Лидой, догнать её — и проститься. По-человечески, навсегда. Но первый порыв прошёл, мысли приняли иное направление. Две недели он будет один! Не нужно будет обманывать жену, делать вид, что ничего не произошло, как ни в чём не бывало пялиться в телевизор, длинными вечерами сидеть в кресле и листать газету, за ужином перебрасываться ничего не значащими фразами. Ничего этого теперь делать не нужно. Не перед кем ломать комедию, некому пускать пыль в глаза. Он свободен! Тяжкий груз, о котором до сего момента он и не подозревал, свалился с его плеч.

Ему стало легче. Он остался один на один со своей проблемой. Да, одиночество — это как раз то, что ему сейчас нужнее всего. И если уж на то пошло, у него ещё уйма времени, чтобы подготовиться к этому. Тем более, что его отпуск только начался: впереди целый месяц…

Он скривился в усмешке. Ха! Месяц! Две недели — вот срок, предписанный ему болезнью, и ни секундой больше. Ему вдруг стало до слёз обидно: отпуск, которого он ждал с таким нетерпением, летел ко всем чертям. Целый год пахать, не разгибая спины, за мизерную зарплату — и на тебе! вместо долгожданного отпуска получить известие о собственной смерти! Как тут не поверить в рок!

Или рак. Что, впрочем, не представляло для него существенной разницы.

Так прошло несколько дней. Ранними утрами, когда даже дворники ещё спали, он выбирался на улицу и без цели бродил, меряя шагами метры серого асфальта, или же валялся в густой, в человеческий рост, траве, где-нибудь на берегу заросшего кувшинками пруда, и часами слушал, как шумит на ветру остролистый камыш. Что он только не передумал за эти долгие-долгие часы! Каких только монстров не рождал его воспалённый мозг! И каких титанических усилий ему стоило не сойти с ума.

Постепенно уныние и страх, владевшие им в первые дни, сменились потребностью в действии. В голове роились самые неожиданные мысли. Так, порой возникало чувство неоспоримого преимущества над обычными людьми: он знал свой срок, знал дату своей смерти, а это, в свою очередь, позволяло спланировать отпущенный ему остаток дней, расставить вехи на том небольшом отрезке пути, который ему ещё предстояло пройти. Или, например, пробуждалась в душе какая-то неуёмная, неутолимая жажда: с жадностью набрасывался он на всё, что видел, слышал, обонял — и смотрел, слушал, принюхивался, стараясь запечатлеть в памяти эти разрозненные обрывки ускользающей реальности, с ужасом понимая, что, возможно, всё это — в последний раз.

Всё чаще и чаще он думал о смерти.

Бесформенная пульсирующая субстанция, лишённая пространственно-временной однозначности, синтез энергии, воли и духа — сама Жизнь. Словно паутина, во все стороны от неё тянутся радиальные нити, множество разных нитей, толстых, с канат толщиной, и совсем тоненьких, подобных едва различимому волосу. Нити туго натянуты и походят на струны музыкального инструмента. Сгусток, который есть сама Жизнь, составляет с ними единое неразрывное целое, он — полюс, средоточие, энергетический центр миниатюрной вселенной. У каждой нити своё назначение. Есть нити-воспоминания: детство, далёкая деревня, ласковые руки матери, безоблачные школьные годы, учёба в институте, буйные студенческие пирушки, первый сексуальный опыт, женитьба, рождение сына… Их много, этих нитей-воспоминаний; тонкие, порой едва осязаемые, они тянутся из прошлого. Но есть и другие: это нити-проблемы. Любовь, семья, Лида, взрослый сын (который вот-вот должен прийти из армии), работа, долги, снова долги, и ещё долги, здоровье, целый сонм обязанностей, курс доллара, Чечня, интриги политиканов (будь они неладны), вечная проблема с деньгами (которых всегда не хватает), несбывшиеся надежды, возраст (далеко уже не юный), еженедельная рыбалка, сосед-алкоголик (любитель устраивать пьяные разборки с женой на лестничной клетке, с мордобоем, преимущественно по ночам), стиральная машина (никак нет времени починить)… Их тоже великое множество, этих нитей, и все они, так или иначе, поддерживают, питают, формируют Жизнь, наполняют единственным в своём роде, неповторимым, индивидуальным содержанием. Некоторые из них лопаются, рвутся, а на их месте возникают новые — Жизнь не стоит на месте, и содержание её непрерывно обновляется. Часть нитей-проблем время от времени претерпевает качественное изменение и переходит в разряд нитей-воспоминаний; другие, напротив, наливаются силой, разрастаются до небывалых размеров, приобретают первостепенную значимость. И есть ещё одна нить — нить Сердца. Эта нить главная, животворящая, жизнеутверждающая — обрыв её грозит неминуемой гибелью, без неё Жизнь погибает. Вся эта паутина нитей, вместе с центральным ядром — Жизнью, образуют гибкую, мобильную, постоянно видоизменяющуюся систему. Но вот наступает момент, когда регенерации лопнувших нитей не происходит. Одна нить лопается за другой, а новые больше не возникают. Истончаются, рвутся нити-воспоминания: понемногу сдаёт память, стираются видения далёкого детства, уходят в никуда лица и имена старых друзей, и вот уже недавнее, совсем ещё свежее прошлое начинает постепенно заволакиваться мутной пеленой забвения. Следом рвутся нити-проблемы: исчезает из поля зрения трагедия в Чечне, гаснет интерес к политическим играм сановных проходимцев, не волнуют больше пьяные дебоши спившегося соседа, финансовые трудности, наделанные долги… Жена, сын, семейные заботы, привязанности — всё становится неважным, эфемерным, призрачным. Неожиданно до гигантских размеров разбухает проблема здоровья, она растёт, затмевает собой все остальные, вытесняет более слабые и тонкие — но вот и она постепенно сходит на «нет». Стремительно летит время, нитей становится всё меньше и меньше, и в конце концов деструктивный процесс обретает необратимый характер. Всё замирает, застывает. Сонная безмятежность и апатия разливаются по системе, анестезирующим ядом вливаются в Жизнь. Наступает момент, когда остаётся всего одна, последняя, нить, ещё поддерживающая Жизнь, — нить Сердца. Когда же бьёт и её час, она рвётся. Жизнь, лишённая последней опоры, гибнет. Приходит Смерть.

Роковой день приближался. Осталась неделя.

Он проводил ревизию своей жизни. Он обязан был это сделать, чтобы быть готовым принять последний удар судьбы. Раз это неизбежно, все точки над «i» должны быть расставлены. Все до единой. Рассчитаться со всем, что связывает его с жизнью, получить полный расчёт, очиститься — и с умиротворённой душой перешагнуть последний порог. Это необходимо. Не должно оставаться ничего, что бы тянуло его назад, к миру. Сбросив бремя жизни, всех тяготивших его проблем, он обретёт свободу. И свободным примет смерть.

В его памяти, картина за картиной, эпизод за эпизодом, страница за страницей воскресали видения прошлого. Длинная череда их проходила перед его мысленным взором, словно кадры немого кино. Он фокусировал внимание на том или ином фрагменте жизни, просеивал через сито своей души, вновь переживал его, остро, горячо, с болью, с надрывом — и ставил на нём крест. Вычёркивал из памяти. С корнем вырывал из сердца. Всё. Возврата к нему больше не будет. Теперь — следующий кадр.

Он должен пережить свою жизнь с самого начала. Прокрутить её через вживлённый в мозг кинопроектор. А потом закрыть дверь в прошлое — навсегда. Иначе грядущая смерть будет слишком мучительной.

Прошлое не отступало, следовало за ним по пятам. Не все воспоминания удавалось выкорчевать с первой попытки. Некоторые цеплялись, словно репей, за его память, и вырвать их можно было лишь путём титанических усилий. Слишком часто испытывал он сожаление и боль, когда пытался перечеркнуть тот или иной фрагмент прошлого. Снова и снова возникал образ матери, звал, манил в детство — туда, где небо было безоблачным, трава — ослепительно зелёной, а солнце сияло так, как не сияло потом больше никогда. Волнами наплывало, неотступно преследовало видение разодранной в кровь коленки и соседской яблони, на которую он забрался как-то ночью (уж очень хорош был у этого старого одноногого хрыча белый налив!) и с которой впопыхах летел, спасаясь от погони, замирая от детского ужаса, ломая на лету ветки — тогда ему шёл всего шестой год. Воспоминание было уютно-тёплым, волнующим, и терять его не хотелось. Но… у него не было выбора: осталась всего неделя, нужно было спешить. Беспощадное время не знает ни тормозов, ни преград, оно мчится вперёд, ломает судьбы, перемалывает жизни. И нет силы, способной его остановить.

Большая светлая комната с множеством дверей. Десятки самых разных дверей: высоких и широких, инкрустированных лепниной, и совсем маленьких, узеньких, в которые можно протиснуться лишь с большим трудом. Все двери распахнуты настежь, из всех струится свет, из одних — ослепительно-яркий, напористый, огненный, режущий глаз, из других — мягкий, обволакивающий, матовый, тёплый, как парное молоко, из третьих — тусклый, бледный, холодный, подобный свечению зимней луны в морозную ночь. Волны света врываются в комнату, разливаются по всему её пространству, проникают в самые отдалённые уголки, зажигают каждый атом пространства. Здесь, в комнате, питаемая льющимся отовсюду светом, царит Жизнь. Но… что-то происходит: послушные неведомой силе, двери одна за другой начинают закрываться. Свет в комнате меркнет, медленно выползает из щелей ледяной мрак, шаг за шагом пожирая освещённые участки, оттесняя их к центру — туда, где ещё трепещет, тлеет искорка Жизни. И вот наконец очередь доходит до последней двери. С глухим громким стуком захлопывается и она — с таким стуком, наверное, падает первый сухой ком земли на крышку гроба, опущенного в могилу. Свет окончательно меркнет. Комната погружается в беспросветный мрак. Угасает Жизнь. На смену ей приходит Смерть.

Ему ни разу не пришло в голову напиться. Наверное, многие на его месте, узнав о скорой кончине, именно так бы и поступили. Утопить горе в вине, забыться в пьяном угаре, проспиртовать душу и мозг круглосуточными возлияниями, и в таком состоянии дотянуть до неизбежного конца — что может быть естественнее для человека в его положении? Человека, обречённого знать дату собственной смерти.

Да, накачаться алкоголем и забыться — это был выход. Не забвения ли искал он? Полного, абсолютного забвения, атрофирующего чувства, дарующего покой и умиротворение. Но… за возлиянием неизбежно следует похмелье, тяжёлое, мутное, угнетающее. Вместе с ним возвращается и невыносимое бремя реальности, знание о неизбежности конца. Нет, этот вариант ему не подходит. Собственную смерть он должен встретить с ясной головой и открытым забралом, лицом к лицу, глаза в глаза.

Покончив с прошлым, он приступил к настоящему. Освободиться от него было намного сложнее: оно-то как раз и питало его теперешнюю жизнь, придавало ей смысл. Слишком плотно он увяз в ней, в этой жизни, чтобы разом порвать все узы, связывающие с ней. Но ведь жизнь подходит к концу, не так ли? И совсем уже скоро, через каких-нибудь несколько дней, неотвратимая смерть так или иначе сама поставит на ней крест — так стоит ли ждать, отдавать ей на откуп, этой уродливой старухе с косой, самое сокровенное, что у него есть? Перед лицом смерти он должен предстать чистым и нагим, как невинный Адам до грехопадения. Уничтожить разом всё, что привязывает его к жизни, разрубить этот гордиев узел — и делу конец. Вбить в душу осиновый кол, отсечь все нити, вырвать из сердца любовь, привязанности, долг…

Не отпускала Лида, жена. Образ её то и дело всплывал в сознании, требовал внимания. Сердце сжималось от тоски и неизбежности потери — он любил её, может быть не столь горячо, как в дни их молодости и первых встреч, но зато прочно, надёжно, как неотъемлемую часть его самого. Лучшую часть — сейчас он не боялся себе в этом признаться.

И ещё сын… Дембель уже не за горами, нынешней осенью он вновь перешагнёт порог этого дома. Почти два года разлуки стёрли, затушевали его образ, память хранила лишь ряд фиксированных, статичных изображений, подобных фотоснимкам — и всё же как много он для него значил! какую власть имел над отцовским сердцем! и сколько боли и страданий нужно было претерпеть, чтобы навсегда вычеркнуть из памяти любимого человека — единственного сына!..

Вырвать, вырвать с корнем! Выкорчевать, выпотрошить, растоптать, распылить на атомы, развеять по ветру! Пусть канет в небытие всё! Пусть всё летит к чертям! И пусть пропадёт всё пропадом!

Смерть не прощает слабых…

Череда дней, отпущенных ему судьбой, становилась всё короче. И вот как-то раз, пробудившись серым пасмурным утром, он понял: отсчёт времени уже пошёл на часы. Но главное было в другом: в то утро он обрёл свободу. Он был выпотрошен, опустошён до предела, до последнего закоулка души — отныне ни прошлого, ни настоящего, ни тем более будущего для него более не существовало. Забвение… Он освободился от бремени жизни. Освободился, чтобы достойно встретить смерть. Да, теперь он готов встретить её — разве все последние дни не были подготовкой к этой встрече?

Небывалое чувство лёгкости, покоя, умиротворения снизошло на него. Свободен… Отныне он исторгнут из мира, а мир, со всеми его проблемами, печалями, радостями, страстями вычеркнут из памяти. Выжжен из сердца. Будь он буддистом, восточным мудрецом, мог бы назвать это воздушное состояние нирваной — состояние, достичь которого под силу лишь избранным единицам из числа истинных адептов веры. Однако он был далёк от религиозно-мистических воззрений на жизнь и на своё место в ней, в смерти же видел лишь одно: конец жизни, её безоговорочную и необратимую капитуляцию.

Утро последнего дня… Оно застало его сидящим в кресле. Он знал: это случится сегодня. Ждать осталось совсем недолго.

День обещал быть на редкость погожим, по настоящему летним: в небе — ни облачка, восток озарён заревом восходящего солнца, птичий гомон возвещает торжество жизни. Но для него уже ничего не существовало. Он сидел здесь, в этом кресле, более суток — без пищи, без воды, без мыслей. И будет сидеть, пока натянутая до предела нить — последняя нить — не оборвётся.

Теперь он ждал только одного: прихода этого последнего мгновения.

Звонок в дверь.

Он не шелохнулся. Ни единый мускул не дрогнул на его застывшем, словно каменная маска, лице. Входная дверь скрипнула, из прихожей донеслись чьи-то неуверенные шаги.

— Извините, у вас было открыто, — услышал он смущённый мужской голос. — Разрешите войти?

Не поворачивая головы, он чуть заметно кивнул.

Перед глазами возник человек, в котором он с трудом узнал доктора — того самого, который две недели назад вынес ему смертный вердикт. Доктор переминался с ноги на ногу и явно был не в своей тарелке. В глаза приговорённому к смерти он смотреть не решался.

Вошедший заговорил, скороговоркой выплёвывая слова:

— Я страшно виноват перед вами. Произошла непростительная ошибка… Нет у вас никакого рака, понимаете… Тогда, на приёме, я по оплошности взял результаты анализов другого пациента. Не ваши, понимаете… У вас панкреатит, а не рак, хроническая форма панкреатита… никакой угрозы для жизни… С вами всё в порядке?

Заметив, что «пациент» никак не реагирует на его слова, доктор с тревогой заглянул тому в глаза. Их взгляды пересеклись. Доктор отпрянул: глаза его визави были пусты и безжизненны.

— Простите меня, прошу вас, — окончательно стушевался доктор. — Я причинил вам боль, но, поверьте, без злого умысла… — Он ещё долго что-то говорил о врачебной этике, о клятве Гиппократа, о совести, долге, человечности, своей готовности искупить вину — немедленно, сию минуту, не откладывая в долгий ящик. — Я обо всём договорился, всё устроил. Вас положат в лучшую клинику, подлечат по высшему разряду. Там прекрасные врачи, да и обслуживание не в пример обычным городским больницам… Собирайтесь. Я жду вас внизу, в машине. Десяти минут хватит?

«Пациент» скупо кивнул.

— Вот и прекрасно. — Получив однозначный, хотя и безмолвный ответ, доктор сразу заторопился. — Обещаю, вы останетесь довольны. И ещё раз простите.

Хлопнула входная дверь, по лестнице застучали удаляющиеся шаги нежданного посетителя.

Смысл услышанного медленно доходил до его сознания. Ни радости, ни облегчения визит доктора не принёс — напротив, он вдруг остро почувствовал, как что-то чужеродное болезненно вторгается в его опустошённую душу, будит страх и тревогу в сердце, питает иссушенный мозг ядом давно исчезнувших мыслей. Только-только обретённая свобода снова оказалась под угрозой, бремя жизни вновь ложилось на плечи, уже успевшие отвыкнуть от груза повседневных проблем. Пройдя через муки отречения от всего самого дорогого, что было в его жизни, перечеркнув прошлое, избавившись от настоящего, лишившись будущего, он обрёл взамен совершенный покой и своего рода счастье — счастье безгранично свободного человека. И вот теперь его хотят всего этого лишить. Появление совестливого доктора он воспринял как угрозу своему покою, как покушение… нет, не на жизнь, а на смерть. Его смерть. Смерть, неизбежность которой давно уже стала результатом его свободного выбора.

Он не мог этого допустить. Не мог и не хотел. Возвращение в стремительный круговорот жизни означало для него отступление, потерю завоёванных позиций. Нет, это было свыше его сил. Зачем? зачем всё начинать сначала? Ведь конец всё равно один…

Он усмехнулся. Доктор, наверное, прав: нет у него никакого рака. За все две недели боль в пояснице ни разу не напомнила о себе. Да и сейчас он чувствовал себя вполне сносно — в физическом плане. Однако это уже не имело никакого значения. Есть у него рак или нет — разве это так важно? Механизм запущен, и никакое вмешательство извне не способно теперь остановить мерного отстукивания маятника. Выбор сделан. Нужно ставить последнюю точку.

С трудом выбравшись из кресла, пошатываясь, превозмогая головокружение, он добрался до ванной комнаты. Там, под зеркалом, на подставке для зубных щёток, расчёсок, шампуней и другой привычной мелочи, он нашёл то, что искал.

Это был скальпель. Старенький скальпель, торчавший вверх острым концом из пластмассового пенала.

Он взял его в правую руку, слегка провёл пальцем по лезвию. Кивнул своему отражению в зеркале: всё о’кей.

Резкий взмах. Движение уверенное, продуманное, выверенное. Левое запястье — в том месте, где голубая пульсирующая жилка вены рельефно выпирает из-под кожи — глубоко, до самой кости, рассекается остро отточенным металлом. Чёрная густая кровь плавно, словно при замедленной съёмке, капля за каплей стекает на белую эмаль раковины.

Скупая улыбка ложится на его плотно сжатые синеющие губы. По гортани растекается ватный бесформенный звук, костенеющий язык выдавливает его сквозь зубы… Хватает сил произнести только это последнее слово:

— Всё…

Нет, собственную смерть он не отдаст никому. Смерть и свободу.

И хватит об этом.

Июль-август 1999 г., Москва.

Рождённый летать

Это так просто, что я даже не задумываюсь, как мне это удаётся. Лёгкий толчок ногой — и я отрываюсь от земли. Мягко, плавно, без малейшего усилия загребаю упругий, податливый воздух руками и устремляюсь ввысь, в тёплое прозрачное небо. Я прекрасный пловец — наверное, именно поэтому на ум приходит аналогия с ныряльщиком или, скорее, с ловцом жемчуга, когда тот, сунув в набедренную сумку заветную раковину, отталкивается от дна и медленно, едва шевеля ногами, всплывает к поверхности. Многометровая толща воды не вызывает в нём страха, напротив, вода надёжно держит его, она — его союзник, опора, хранительница, привычная среда обитания. Как и он в водной стихии, я парю сейчас в воздухе в нескольких метрах над землёй. Полной грудью вдыхаю ароматы июня, дышится легко и отрадно, мягкий прохладный ветерок овевает лицо, шею, руки. Всё во мне переполнено восторгом, сердце сладко замирает, ровные ритмичные удары его короткими импульсами растекаются по телу, разнося живительную энергию и удивительное тепло. А внизу змеятся ленточки асфальтовых тротуаров, по сторонам громоздятся старенькие пятиэтажные «хрущёвки», чуть поодаль древний могучий дуб шелестит густой тёмно-зелёной кроной. Совсем рядом, всего в нескольких метрах от меня, стремительно проносится стайка быстрокрылых стрижей. А мне так и хочется крикнуть им вслед: «Я такой же как вы, я — ваш! Я тоже умею летать!» Хорошо-то как!.. Ещё один взмах руками, и я резко взмываю вверх, в считанные секунды покрываю два-три десятка метров и… просыпаюсь.

Да, это был всего лишь сон. Но какой сон! Весь день потом я пребывал под сильным эмоциональным, едва ли не наркотическим воздействием ночного полёта, весь день меня не покидало ощущение, что за спиной у меня растут крылья — я то и дело порывался взмахнуть ими и устремиться ввысь — но, увы, серая обыденность яви то и дело вырывала меня из объятий ушедшего сна, бесцеремонно вторгалась в мир волшебных грёз, грубо швыряла с небес на землю. Зато поздним вечером, на исходе суток — вот-вот должно было пробить двенадцать — я, уже лёжа в постели, попытался воскресить в памяти вчерашний сон — и видение вновь посетило меня! О, я был на седьмом небе от счастья! Снова окунуться в фантастический мир свободного полёта, слиться с ним в одно целое, почувствовать себя его органически-неотъемлемой частью — разве мог я тогда мечтать о чём-то большем?

С той ночи я обрёл власть над своими снами. Отныне я без особого труда мог задавать тему сновидения — достаточно было лишь небольшого усилия воли, немного воображения и соответствующего душевного настроя. Нужно ли говорить, какие сны я себе «заказывал»!

Эти сны ворвались в мою жизнь совершенно внезапно, и с тех пор всё моё существование наполнилось каким-то высшим, непостижимым для других, особым смыслом, обрело целостность и устремлённость к единственной мечте, со временем ставшей моей идеей-фикс. Вопреки всем законам физики, логики и всемирного тяготения, всем доводам холодного рассудка я мечтал только об одном — когда-нибудь взлететь, взлететь не во сне, а на самом деле, по-настоящему, наяву. Эта мечта, эта идея-фикс зрела в моей душе исподволь, постепенно распускалась в ней подобно удивительной красоты сказочному цветку, пока наконец полностью не овладела ею, без остатка, без компромиссов, без каких-либо «может быть» или «а вдруг». И с некоторых пор я окончательно утвердился в мысли, что действительно смогу это сделать. Я знал это.

Теперь, три года спустя, я с грустью оглядываюсь назад, в то недалёкое, освящённое чудесными грёзами прошлое, когда жизнь моя казалась одной сплошной светлой полосой, ещё не запятнанной жестокостью, душевной косностью, агрессивным скудоумием и враждебностью людей. Да, теперь для мысленных экскурсов в былое у меня уйма времени — здесь, в боксе-одиночке с зарешёченным оконцем под самым потолком, единственной дверью без ручки, стенами с мягкой обивкой, привинченной к полу койкой и отсутствием каких бы то ни было колющих и режущих предметов. Здесь, в психиатрической клинике, клиентом которой я состою вот уже более двух лет, время течёт по иным законам. Если вообще не стоит на месте. Увы, жизнь всё-таки подлая штука, и светлые полосы отчётливо видны только на фоне тёмных. Сейчас у меня именно такая полоса. Но я верю: когда-нибудь и ей придёт конец.

Я солгал. Тогда, три года назад, на безоблачном небосклоне моей жизни всё же было одно облачко, которому я поначалу не придавал серьёзного значения. И зря: оно оказалось предвестником бури, очень скоро обрушившейся на мою голову с сокрушительной мощью настоящего урагана. Этим облачком была моя жена.

Однако не стану забегать вперёд. Времени у меня теперь более чем достаточно, и я могу разложить своё прошлое по полочкам со скрупулёзностью селекционера, отбирающего зёрна с заданными параметрами для выведения нового сорта пшеницы.

Шло время. С каждым новым днём, с каждой ночью я всё больше и больше уносился в созданный мною мир мечты, бежал от серых будней, нескончаемой рутины вечных забот, эгоизма мелочных человеческих отношений. Я чувствовал себя птицей, долгие годы томившейся в клетке и вдруг, по мановению волшебной палочки, вырвавшейся на волю — к свету, солнцу, свободе. Еженощные полёты во сне питали мою душу живительной энергией, придавали ей такой мощный эмоциональный импульс, что его с избытком хватало на весь следующий день…

Почему люди не хотят летать? Ведь это так просто! Плюнуть на все законы, сбросить их проржавевшие оковы, оторваться от серого прошлого, оттолкнуться от тверди земной — и взмыть в небеса! Свободными, обновлёнными, очищенными от гнёта земного притяжения и вековых предрассудков сотен поколений человечества. С развязанными руками, расправленными плечами и прозревшими глазами. Да что может быть проще, чёрт побери! Неужели люди не видят всей прелести свободного полёта? Или не желают видеть? Боятся потерять почву под ногами? твёрдую опору? уподобиться висельнику, из-под ног которого выбивают табуретку? Да они просто слепы, эти упрямые кроты, не имеющие ни глаз, ни крыльев!..

На окраине городка, в котором я жил, высилась старая заброшенная каланча, в незапамятные времена служившая наблюдательной вышкой бравой команде городских пожарников. Те времена давно уже канули в прошлое, и проблема борьбы с пожарами теперь успешно решается с использованием современной техники, — однако каланча осталась. Она хорошо была видна из окна моей квартиры, и с некоторых пор я всё чаще и чаще обращал на неё свои пристальные взоры. Дело в том, что каланча была самым высоким строением в нашем городке — именно эта её особенность и привлекла моё внимание. Мысль взлететь — не во сне, а наяву! — использовав каланчу в качестве стартовой площадки, своего рода взлётной полосы, поначалу показалась мне совершенно несуразной, сумасбродной, однако с каждым днём я всё более и более проникался ею, пока наконец она полностью не овладела мною. И я решил: главный полёт своей жизни я совершу с этой каланчи.

Прошло несколько месяцев. На исходе был август, но дни стояли на удивление тёплыми и погожими. Я по-прежнему продолжал видеть один и тот же сон, с небольшими, правда, вариациями. Мои полёты во сне схожи были с учебными занятиями на виртуальном тренажёре, цель которых — отточить мастерство, приобрести навыки и опыт, придать технике полёта виртуозность и совершенство — словом, подготовить «стажёра» к действиям в реальных условиях. На самом деле, конечно же, всё было не так. Я просто наслаждался тем удивительным состоянием эйфории, в которую погружался сразу же после отхода ко сну. Мне не нужно было учиться летать, техническая сторона процесса меня вообще мало интересовала — это знание было зашито в моём мозгу подобно микрочипу с заложенной в нём программой. Нет, не овладением искусством полёта занимался я короткими августовскими ночами. Для меня важно было другое: психологическая готовность к тому решающему шагу, который я вознамерился совершить вопреки всем научным догмам и устоявшимся стереотипам мышления, имеющим безграничную власть над умами подавляющего большинства людей.

Иногда, оставшись один, я распахивал окно настежь, взбирался на подоконник, сбрасывал с себя одежду и подолгу стоял в оконном проёме, балансируя на грани между сном и явью, всего на шаг от мечты. В эти минуты я мысленно переживал свой будущий первый полёт. Мне хотелось до конца понять, постичь, прочувствовать, что я буду испытывать перед «стартом» — там, на заброшенной каланче, когда час мой пробьёт. А он пробьёт, я знал это, и очень скоро.

Увы, я слишком увлёкся своей мечтой и не заметил, как налетела беда. Случилось так, что в один из последних августовских дней меня за подобным занятием застала жена. Нетрудно догадаться, что за этим последовало. Она устроила мне одну из тех бурных сцен, которые с некоторых пор стали обычным явлением в нашей семейной «идиллии», а под занавес закатила истерику и категорически заявила, что с психопатом жить больше не намерена. Я попытался было урезонить её, хоть как-то успокоить, свести всё к шутке (терпеть не могу эти семейные разборки), но всё было тщетно. Впрочем, я не слишком тешил себя надеждой на успех: она была упряма, как три сотни ослов. Тем более, что мои слова давно уже перестали для неё что-то значить. Что ж, к стыду своему должен признать: наша совместная жизнь, увы, не удалась. Юношеские порывы жгучей страсти, толкнувшие нас в объятия друг друга в те далёкие-далёкие годы, когда в целом мире никого, кроме нас двоих, не существовало, давно уже канули в небытие, на смену же им пришла пустота, холодная пустота и вакуум равнодушия, отчуждённости, повседневной мещанской рутины. Параллельные прямые, гласит аксиома, не пересекаются… да, мы оказались именно такими параллельными прямыми, и ничто, ни одна сила во всей вселенной не могла отныне сблизить нас хотя бы на йоту. Наша совместная жизнь на поверку обернулась досадной ошибкой, чудовищным недоразумением — от былой страсти остались лишь пепел и труха…

Она вызвала «скорую». Приехавшие вскоре дюжие молодцы в миг скрутили мне руки и погрузили в свой «рафик». Я не стал сопротивляться. Всё, что происходило со мной в эти минуты, казалось мне каким-то сюрреалистическим кошмаром, не имеющим ко мне никакого отношения. Я был словно в тумане и потому далеко не сразу сообразил, что жизнь моя с этого момента потекла по совершенно иному руслу.

Меня препроводили в городскую психиатрическую клинику и оставили там до утра. А утром я предстал перед врачом, который с первого же взгляда внушил мне доверие своими участливыми, всё понимающими глазами. И я выложил ему всё без утайки. Он молча выслушал меня, порой подкрепляя свой интерес одобрительными кивками. О, как я в нём ошибся! Надо же было оказаться таким легковерным! Уже через пять минут после того, как была поставлена последняя точка в моём рассказе, я очутился в боксе-одиночке, в котором и пребываю по сей день в качестве пациента с необратимым расстройством психики и представляющим опасность для общества и всего мира. И это я, я, который за всю свою жизнь мухи не обидел! Впрочем, всё для меня сразу же прояснилось, когда из случайно подслушанного разговора двух работников клиники я узнал, что виновницей моих злоключений является моя дражайшая «вторая половина». Именно благодаря её стараниями я и оказался взаперти в этом гостеприимном (вернее было бы сказать: странноприимном) доме. Не знаю, что она напела обо мне моим тюремщикам в белых халатах, но только заперли меня здесь, видать, всерьёз и надолго. Словом, порядочной стервой оказалась моя жёнушка. Ну да ладно, пусть это останется на её совести — если, конечно, она у неё имеется. Я на неё зла не держу.

Потянулась томительная череда дней, потянулась безрадостно, однообразно и тоскливо. Всё, о чём я мечтал, к чему стремился, чего жаждал, в чём видел смысл жизни закончилось полным, сокрушительным крахом. Я был подобен птице с перебитыми крыльями — птице, которой больше никогда не придётся взлететь. Всё, я умер, заживо похоронен в этой клетушке со звукопоглощающими стенами и маленьким оконцем с толстой, в палец толщиной, решёткой.

В довершение ко всему дала о себе знать клаустрофобия, о существовании которой я до сих пор даже и не подозревал. В минуты её обострения, одолеваемый неудержимым страхом и приступами удушья, я ломился в дверь моей темницы, умоляя выпустить на волю. Но всё было тщетно. Единственное, чего я добивался, так это доза сильнодействующего снотворного, которую получал от являвшихся на мой зов тупоголовых флегматичных санитаров.

От полного безумия меня спасали только сны. Во сне я вновь обретал способность летать, снова мог видеть чистое голубое небо, чувствовать на своём теле дуновение прохладного летнего ветерка, слышать щебет быстрокрылых стрижей, полной грудью вдыхать свежий, наполненный ароматами июня, воздух. О, какой грустью веяло от этих сновидений! Ведь пробуждение сулило мне только одно: тяжёлое похмелье безысходности и бессмысленности существования. И всё же… всё же сны питали ту крохотную искорку надежды, которую мне чудом удалось сохранить и которая до сих пор тлела в моей иссохшей душе — вопреки здравому смыслу, вопреки доводам рассудка. Уж не в этом ли и заключалось моё истинное безумие?

Раз в месяц я представал пред светлые очи лечащего врача — того самого, кто с таким интересом слушал меня в первый день моего появления здесь. Два-три раза я ещё пытался убедить его, что я не сумасшедший, но потом махнул на эти попытки рукой. Бесполезно. Этот приземлённый тип из рода слепорождённых кротов был абсолютно непробиваем. Позже я понял, что все мои откровения лишь подливают масла в огонь, всё более и более убеждая его в моей психической несостоятельности. И тогда я решил: никогда, никому, ни при каких обстоятельствах не рассказывать о своей мечте. Пусть это останется моей тайной, самой сокровенной, самой интимной частью неудавшейся жизни фантазёра-мечтателя. Когда-то очень давно, в призрачные времена моей свободы, я жаждал облагодетельствовать людей, подарить им знание об их неограниченных, поистине фантастических возможностях — о присущей каждому человеку способности летать. Но теперь, глядя на это примитивное человекоподобное существо в белом халате, считавшее себя «нормальным» до мозга костей, у меня пропала всякая охота давать им это знание. Какой смысл? Всё равно мои благие намерения останутся втуне — так стоит ли стараться? И я замкнулся в себе — навсегда.

Так прошёл год, за ним второй. На третий год моего пребывания в лечебнице произошло событие, на первый взгляд совершенно незначительное, которое тем не менее вновь пробудило меня к жизни. Это случилось во время очередного приёма у моего лечащего врача. Как правило, единственное окно в кабинете этого типа бывало плотно зашторено, и ни единый луч дневного света не мог пробиться сквозь толстый слой выцветшей материи. Однако в этот раз по какой-то необъяснимой причине традиция была нарушена: шторы закрывали оконный проём лишь наполовину. Но не необычное положение штор заставило меня остолбенеть, когда я, сопровождаемый двумя дюжими санитарами, был введён в кабинет врача, а тот вид, что открывался за ними. Там, за окном, метрах в пятидесяти, не более, высилась… каланча! Да-да, та самая каланча, которая в моих грёзах наяву занимала когда-то столь важное место. Да, тогда, в те далёкие благословенные времена свободы, когда я был полон решимости шагнуть в неизведанное, эта заброшенная каланча олицетворяла собой своего рода пограничную область, за которой открывался волшебный мир полёта, чудесный мир мечты, ставшей ныне, увы, всего лишь бледным, бесплотным призраком.

Сердце бухнуло в моей груди подобно удару колокола, потом ещё раз, и вдруг забилось часто-часто, словно птица, попавшая в силок птицелова. Целых два года эта каланча была в нескольких шагах от места моего заточения, а я ничего не знал об этом! не чувствовал её близости!

Нет, мечта не умерла — я понял это, понял сейчас, здесь, стоя в кабинете моего тюремщика. Вид каланчи вновь всколыхнул в моей душе неудержимое желание летать. Это было удивительное чувство — словно я заново родился. Моя жизнь снова обрела вектор, заветную цель, и отныне все мои помыслы будут направлены на её достижение. Да, именно так!