Помоги проекту - поделись книгой:
Три повести о любви
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Ипатов не был в этих местах целую вечность. Так уж получилось, что его ежедневные городские тропы в последние два десятилетия пролегли на другом конце города. Однако здесь, на этой улице, мало что изменилось с тех пор: те же старые дома, меланхолически ожидавшие своей очереди на капремонт, те же газоны с редкими и низкими кустами, та же тишина, которую еще больше оттенял треск отбойного молотка, вспарывающего где-то асфальт.
Знакомый дом он увидел сразу, как только свернул сюда с Садовой: его единственный подъезд — высокий, с выступающим карнизом, со ступеньками, начинающимися почему-то с середины тротуара, всегда был приметным. Ипатов шел по противоположной стороне, и с каждым шагом в нем нарастало непонятное беспокойство. Как будто с этим домом, с этим подъездом не все было покончено тридцать пять лет назад. Нет, он мог быть спокоен еще и потому, что она давно здесь не жила. Поговаривали, что она сперва переехала не то на Васильевский, не то на Петроградскую. А в последние годы след ее и вовсе затерялся. Кто-то — он уже не помнит кто — сказал, что видел ее в Москве. Но не там, где встречаются простые смертные — на улице или в магазине, кино или театре, — а на каком-то приеме, куда случайному человеку дорога заказана. Так что, возможно, она сейчас живет в Москве, и ему нечего опасаться.
Между тем забрел он сюда не случайно. Началось все с того, что кому-то из его бывших однокурсников пришла в голову лихая мысль — собрать на традиционную встречу (дата отмечалась круглая) не только тех, кто вместе с ними окончил Университет, но и тех, кто поступил, однако по разным причинам не доучился. Мысль казалась странной лишь на первый взгляд. В ней была своя логика и свой расчет. Среди поступивших, но не окончивших фигурировали два человека, которых инициаторы сбора хотели во что бы то ни стало заполучить в качестве дорогих и желанных гостей. Большинство поддержало эту идею. Пленяла возможность побыть на короткой, дружеской ноге с известным всей стране министром и не менее известным кинорежиссером, автором теперь уже почти хрестоматийных фильмов. Да и понимали, что присутствие таких знаменитостей украсит их сбор, сделает его насыщенным, интересным и в чем-то, не исключено, многообещающим. В сущности, ради этой выдающейся парочки и заварилась вся каша. Но, сказав «а», надо было сказать и «б», то есть разыскать и пригласить на встречу еще несколько десятков бывших студентов, о которых при других обстоятельствах, наверно, и не вспомнили бы.
Роясь в пожелтевших от времени и всепроникающей невской сырости приказах, наткнулись и на ее фамилию. В тот же вечер Ипатову позвонили и не без подходца попросили взять на себя часть забот по организации встречи. Конкретно? Помочь разыскать хотя бы несколько человек. Среди названных была и она. Значит, кто-то до сих пор связывал их имена.
Растерявшись от неожиданности, Ипатов согласился. Потом разволновался. Хотел даже позвонить, отказаться. Но, подумав, вдруг успокоился: в конечном счете, от него требовалось немного — послать запрос в Центральное адресное бюро и терпеливо ждать ответа. Да и времени на это было более чем достаточно — два месяца.
Упомянутый разговор по телефону состоялся в прошлую субботу. А уже сегодня Ипатов, право же, совершенно неожиданно (чем не игра случая?) оказался в этих местах. Просто он решил навестить своего заболевшего нового сотрудника, который жил на Садовой, всего в двух кварталах от ее бывшего дома.
Пробыл он у больного минут тридцать-сорок и, когда вышел на улицу, вдруг подумал: а что, если набраться смелости и зайти по старому адресу? Возможно, там действительно, как поговаривали в свое время, жили ее дальние родственники, которым семья Поповых, переезжая на новую квартиру, каким-то образом передала старую жилплощадь. В любом случае он ничего не теряет. Больше того, если повезет, без всякой канители сможет узнать ее теперешний адрес. Конечно, потом, если родственники сообщат ей об этом визите и опишут его внешность, она легко догадается, кто заходил. Чем другим, а ростом и прочими милицейскими приметами (черные глаза, густые брови, нос с горбинкой) бог его не обидел. Поэтому, чтобы отвести от себя подозрения, он назовется другой фамилией. Какой? Хотя бы Жиглинским, то есть фамилией того однокурсника, которому первому пришла в голову мысль созвать вселенский собор!.. Словом, он только спросит и уйдет… только спросит и уйдет…
Боже праведный, неужели им все-таки суждено еще раз встретиться?..
Ну вот и подъезд. Правда, еще не совсем напротив, а чуть наискосок. Из него выскочила и сбежала на тротуар девочка с нотной папкой в руке. На минутку задержалась, чтобы затянуть ослабевший шнурок туфли. И с этого положения, словно со старта, устремилась к Садовой. Ипатов проводил ее заинтересованным родительским взглядом. Затем неуверенно перешел улицу и по высоким ступенькам, которые когда-то не принимал в расчет — перемахивал все разом, поднялся на площадку перед входом. И тут у него неожиданно зачастило сердце. «Ну чего дуришь? — сказал ему Ипатов. — Все это в прошлом, понимаешь? В далеком прошлом!» Довод был убедительный, и оно стало успокаиваться. На дверном косяке синела табличка с указанием этажей и квартир. Хоть убей, он не помнил, какая ее. Конечно, если подняться… если подняться… он узнает сразу. Кажется, справа. Куда денется квартира? И лестничный пролет, который тогда мог его поглотить, тоже никуда не должен исчезнуть! Интересно, установили там лифт или по-прежнему жильцы, чертыхаясь, подымались на свои этажи?
Расшатанные двери пропустили его в высокий сводчатый вестибюль. В нем было темно и прохладно. И в глубине, по-хозяйски, как будто он был здесь всегда, располагался лифт. Ничего удивительного. Было бы странно, если бы его до сих пор не было…
Ипатов закинул голову. Шахта уходила вверх, заполняя собой почти весь пролет. Но нет, позади оставался и просвет, перегороженный кое-где металлической сеткой — на всякий случай…
Ступив машинально на первую ступеньку, Ипатов вдруг с удивлением увидел, что ноги сами, словно повинуясь чьей-то команде, стали медленно поднимать его по крутой лестнице, которая все так же, срезая углы, кружила с одного этажа на другой…
Она появилась на их курсе с опозданием — через два месяца после начала занятий. Ипатов до малейших подробностей помнил ее явление однокурсникам. Это было в большой аудитории на древнерусской литературе. Лекция еще не началась: профессор имел привычку задерживаться на одну-две минуты. Студенты поглядывали на дверь, которую нарочно оставили открытой. И вдруг — вошла она. Одетая, как потом выяснилось, по последней парижской моде, с легким румянцем на щеках, незнакомка была необыкновенно хороша. Сощурив глаза, не спеша поискала взглядом свободное место. Все примолкли, удивленно уставились на нее. Войди английская королева, эффект был бы не больше. У Ипатова даже перехватило дыхание: неужели эта выдающаяся красавица будет учиться с ними? Ни на кого не глядя, девушка прошла вперед и села за свободный стол.
Ипатову пришлось все время елозить по скамейке, чтобы видеть ее, — мешали другие головы. Он отметил про себя, что весь первый час она сидела неподвижно и по-прежнему ни на кого не смотрела. После перерыва он незаметно пересел поближе. Теперь их разделял лишь узкий проход. О том, чтобы с ходу познакомиться, он и не мечтал. Где уж ему! Он и с обыкновенными девушками сейчас робел и смущался. А тут…
Так до конца лекции он не отрывал от новенькой глаз. Ему все нравилось в ней: и гордая осанка, и нежный мальчишеский профиль, и небрежные завитки прически, и маленькие мочки с красными бусинками сережек.
За два часа он изучил ее всю, правда лишь с одного бока. Но она ни разу не посмотрела в его сторону. Видимо, так и не почувствовала его неотрывного восхищенного взгляда. Или просто привыкла к тому, что на нее все глазели?
Весь день Ипатов был как пьяный. Разве только не шатался. А то и отвечал невпопад, и смеялся ни к месту, и головой вертел без конца: не покажется ли снова?
Кто-то даже спросил, что с ним. На это пришлось бодренько ответить: «Со мной? Ничего! Не доспал на лекции!»
Это было в субботу, а в воскресенье, которое обычно уходило у Ипатова на сидение в библиотеках, он прямо с утра стал готовиться к завтрашнему дню: сам простирнул свою лучшую рубашку, тщательнейшим образом прогладил брюки, вывел пятна на куртке, пришил недостающие пуговицы, надраил до блеска давно не чищенные ботинки. На это у него ушло все воскресенье.
Утром перед уходом Ипатов взглянул на себя в зеркало и остался доволен — и рубашка, и куртка, и брюки, и ботинки выглядели вполне прилично, вот только правая подметка чуть-чуть отставала, хотя и не очень заметно. Но, судя по всему, она еще несколько дней продержится.
Всю дорогу до Университета Ипатова переполняла радость от мысли, что снова увидит эту удивительную девушку. А главное, что теперь будет видеть ее каждый день. И уже неважно, когда он с ней познакомится — сегодня ли, завтра ли или только через десять дней: их знакомство неотвратимо так же, как неотвратимы предстоящая экзаменационная сессия или уплата комсомольских членских взносов. А дальнейшее уже будет зависеть от них и ни от кого больше…
В вестибюле было полно народу. Одни спешили в раздевалку, другие уже выходили оттуда, третьи неторопливо поднимались по лестнице на второй этаж, где находились основные аудитории факультета. Едва Ипатов переступил порог и быстро окинул своим емким командирским взглядом движущуюся в разные стороны толпу, он уже знал, что новенькой здесь нет.
Он спустился в раздевалку: там ее тоже не было.
Зато была огромная очередь. Попросив знакомого студента повесить пальто, Ипатов выскочил из гардероба и присоединился к восходящему потоку. Через полминуты его вынесло на второй этаж. И тут он увидел ее. Она стояла спиной к окну. На ней было уже другое, но такое же шикарное платье, которое ей также очень шло. На этот раз она была не одна: около нее ошивался Валька Дутов, известный пижон и трепло. Недавно все узнали, что отец у него не то академик медицины, не то медицинский генерал, и это сразу сделало его заметной фигурой на факультете. К тому же у Вальки было приятное открытое лицо, с которого глядели добрые нагловатые глаза. Слушала она Валькины разглагольствования с явным интересом. Иногда сдержанно хмыкала. Валька был в ударе. Ипатов с тоской позавидовал ему: умеет же! И неудержимо захотелось узнать, о чем они говорят. Хотя бы краем уха послушать…
И тогда он втиснулся в толпу студентов, валившую в ту сторону. Шел как бы по своим делам: то ли на лекцию, то ли еще куда. Но с каждым шагом, поглядывая украдкой, он все ближе подбирался к ним. И когда уже находился совсем рядом и до его слуха долетели какие-то непонятные и потому бессмысленные обрывки разговора, его хитрые маневры, по-видимому, привлекли внимание незнакомки. Ипатов заметил, как у нее в недоумении поднялись темные брови: «Как прикажете это понимать?» Обернулся удивленный Валька. Ипатов встретился с ее взглядом, который она тут же с чуть заметной усмешкой отвела в сторону. Неужели он показался ей смешным? Наверно. Во-первых, подслушивал. А во-вторых, все на нем выглядело так, как будто только что из чистки. Словом, еще тот видик!
Впрочем, весь день был такой — невезучий. Недаром что понедельник. Неожиданно отменили единственную общую лекцию, на которой он рассчитывал ее увидеть, а при благоприятном стечении обстоятельств — и познакомиться. Оставались короткие перерывы. Но в первый Ипатов задержался — дописывал контрольную, во второй перерыв ее нигде не было, возможно так и не выходила в коридор, а в третий их попросили остаться — куратор записал, кто живет дома, а кто в общежитии. Напрасно проторчал целый час и после занятий на Университетской набережной напротив факультета — она как сквозь землю провалилась.
День был потерян. Ипатов сел в автобус, который через десять минут доставил его к Публичке. А еще через двадцать минут он сидел, зажав голову руками, над «Диалогами» Цицерона:
«В эти дни, когда я отчасти или даже совсем освободился от судебных защит и сенаторских забот, решил я, дорогой мой Брут, послушаться твоих советов и вернуться к тем занятиям, которые всегда были близки моей душе…»
Увы, в отличие от Цицерона, вернуться к своей обычной размеренной жизни Ипатову так и не удалось.
Вторник принес ему новые огорчения и новые заботы. Какому-то усердствующему хозяйственнику пришла в голову мысль — глядючи на зиму, перекрасить дверь в раздевалку. Предупреждающая записка: «Осторожно, окрашено!», как это часто бывает, вскоре отлетела, и несколько студентов здорово перепачкались краской. Среди них — Ипатов. Как он успел в один момент посадить на себя столько белых пятен, — уму непостижимо. Вся группа со смехом оттирала ему куртку и брюки. Но без бензина, ацетона и прочих растворителей дело совсем не подвигалось: большинство пятен сохраняло первозданную свежесть. И вот вместо того, чтобы искать встреч с ней, Ипатов весь день старался не попадаться ей на глаза. Надо отдать ему должное, в этом он проявил немалую изобретательность.
А на общекурсовой лекции по античной литературе он ухитрился сесть так, что даже при желании незнакомка не смогла бы его увидеть. Жаль только, что и она находилась вне поля зрения — за одним из печных выступов, сохранившихся в аудитории еще с петровских времен. В последнюю минуту по соседству с Ипатовым с грохотом опустился на скамейку вечно опаздывающий на занятия Валька Дутов. Понимающе, как показалось Ипатову, подмигнул. Так оно и было: вскоре от него поступила записка. В ней было три слова: «Выбрось из головы!» — «О чем ты?» — покраснев, написал ниже Ипатов. Через минуту пришел ответ: «Учти, орешек крепкий, но пустой». — «Не понимаю, о чем ты?» — продолжал упорствовать Ипатов. «Н-да! Гибнут лучшие люди… Впрочем, прими мои искренние соболезнования». — «Взаимно!» — не удержался от легкой пикировки Ипатов. И вдруг понял, что выдал себя. Валька тут же ответил: «Я-то что? Я — пас!» Теперь перешел в наступление Ипатов: «Поругались?» — «Разные взгляды», — коротко нацарапал Валька. «На что?» — полюбопытствовал Ипатов. «На кое-какие вопросы», — вдруг стал темнить Валька. «Секрет?» — спросил Ипатов. «Если позволите…» — вежливо ответил Валька. «А кто она — не секрет?» — неожиданно решился спросить Ипатов. «Это — нет. Известно следующее. Переведена из Московского университета на датское отделение. Отец у нее был военным атташе не то в Норвегии, не то в Швеции. Жила там год с родителями… Все! Советую прочесть — и забыть!» — «Забыл!» — в тон ему ответил Ипатов. «Так-то оно лучше, дольше проживешь!» — в заключение заметил Валька.
Было ясно, что он отговаривал Ипатова не без скрытого умысла. Отшить потенциального соперника никогда не лишнее. Но возможно, в нем говорила и обыкновенная обида: похоже, что новенькой потребовалось немного времени, чтобы раскусить его, — весь он как на ладони…
Надо поторапливаться. А то, пока он будет раскачиваться, другие начнут действовать. Не все ведь такие слабаки, как Валька. Есть ребята, которые прут вперед как танки. Они уж не отступят при первой неудаче…
Если бы не эти пятна на одежде, может быть он уже сегодня рискнул подойти к ней. Благо, она целый день была в Университете, все шесть перерывов — больших и малых — провела в коридоре — и снова одна.
Но это уже голая теория. На самом деле трудно, ох, как трудно предугадать, как бы он вел себя. Скорее всего, так же, как до этого: вздыхал бы в сторонке.
Тут необходимо решиться. Быть смелым и осторожным одновременно! Найти удобный предлог, чтобы не вспугнуть…
Значит — завтра.
Он ушел из аудитории последним, когда ему не угрожала опасность встретиться с нею. В кабинетах и коридорах уже хозяйничали суровые уборщицы, а внизу, на столе у вахтерши, по-домашнему пофыркивал помятый электрический чайник.
На улице валил снег. Но всю дорогу до дому Ипатов шел пешком и фантазировал. Он чувствовал, что его еще ждет долгая бессонная ночь. И не ошибся. До семи часов утра он перебрал множество вариантов знакомства. Некоторые из них он отмел сразу. Не трудно представить, что бы подумала она о нем, если бы вдруг услышала: «Скажите, пожалуйста, который час?» Это в зародыше убило бы всякий интерес к нему. Он понял: только что-то неожиданное, непривычное будет похоже на правду, не вызовет нежелательных ассоциаций. Можно, например, познакомиться так. Она идет по коридору. Он обгоняет ее и на ходу спрашивает: «Вы не видели… — И назовет какую-нибудь редкую фамилию, скажем: — …Черношварца?» Она обязательно удивится: «Нет… Какого Черношварца?» Или же: «Нет… Я не знаю такого!» — «Как, вы не знаете Черношварца?» И он тут же начнет описывать внешность своего бывшего санитара, по слухам занимавшегося сейчас где-то в степях Казахстана искусственным осеменением овец. «Представьте себе… (да простит ему кроткий и безобидный Черношварц это нелестное сравнение!)… бульдога, поставленного на задние лапы и увеличенного до размеров баскетболиста». Или что-то в этом роде. Не может быть, чтобы она не улыбнулась. С этого момента — он уверен — разговор между ними пойдет уже своим ходом. Но фамилия должна быть позаковыристее. Не Иванов, не Петров, не Сидоров: не исключено, что она знает кого-нибудь с такой фамилией и тогда просто отрежет: «Нет!» А на нет, как известно, и суда нет.
Можно разыграть и такую психологическую сценку. Когда она будет проходить мимо него, он укоризненно покачает головой: «Нехорошо, нехорошо забывать старых знакомых». И она вынуждена будет подойти к нему и смущенно сказать: «Простите, я никак не могу припомнить, где мы с вами встречались?» Раз он уже попадался ей на глаза, то можно допустить, что и отложился в памяти. Она непременно решит, что видела его где-то раньше. Но где и когда, придумывать необязательно. Неплохо даже слегка поинтриговать: «Ну, ну, припоминайте!» Так, реплика за репликой, и они разговорятся…
А под утро родилась идея, поразившая его своей неуязвимой и многообещающей простотой. Для этого нужна всего лишь книга, способная заинтересовать любого знающего и культурного человека. Такая книга у него есть. Старое издание «Декамерона». Он догонит ее и спросит: «Скажите, не вы ли оставили в аудитории эту книжку?» Она непроизвольно бросит взгляд на яркое золотое тиснение, и ее глаза, как минимум, загорятся простым человеческим любопытством. И тогда он, не дожидаясь ответа, подаст книгу. Она возьмет и, вздохнув, скажет: «Нет. Ее оставил кто-то другой». — «Что же делать?» — спросит он. «Я думаю, — ответит она, — надо дать объявление». — «Да, конечно, — с готовностью согласится он. — У вас нет ручки? Я свою где-то оставил». — «Пожалуйста», — скажет она и достанет из сумочки вечное перо. И они, отойдя в сторону, вместе напишут обращение к неизвестному растяпе. «А пока найдется хозяин, — под конец скажет он ей, — вы можете взять почитать». — «Спасибо, — ответит она. — Я давно хотела перечитать «Декамерона».
Конечно, потом, спустя много дней, когда они станут друзьями, он признается ей во всем.
На этом последнем варианте Ипатов и решил остановиться. Как завзятому книжнику, ему казалось, что здесь он маху не даст. Тут он был как бы в своей стихии…
Но произошло то, чего он совсем не ожидал. О н а в з я л а к н и г у. Сказала: «Спасибо!» — и взяла как свою. Не смутилась, не покраснела. Вела себя совершенно спокойно и обыденно, как будто действительно оставила эту книгу, как будто это была какая-нибудь брошюра, изданная миллионным тиражом, а не редкое издание «Декамерона». Ипатов обалдело глядел на нее и не знал, что думать и делать дальше. Он буквально был растоптан случившимся.
Но даже сейчас, когда Ипатов уже начинал презирать обманщицу, он не спускал с нее влюбленных глаз — до того она была хороша, хороша вся, от аккуратно вздернутого носика до последней складки на одежде, — сущее произведение искусства.
Он смотрел на нее жалким взглядом.
А она молча и равнодушно опустила книгу в сумку и своей удивительно милой серьезной походкой заторопилась к себе на занятие.
В ту минуту он не предполагал, что эта история с книгой будет иметь продолжение…
Ипатов ухватился рукой за перила и перевел дыхание. Вот что значит годы. Все-таки пятьдесят девять — не двадцать три, когда ему на подобное восхождение требовалось всего каких-нибудь несколько минут. Сейчас же он пыхтит еще где-то между вторым и третьим этажами. Почти весь этот путь он проделал, не отрывая взгляда от темнеющей впадины лестничного пролета. Раньше там, внизу, была широкая овальная площадка, в центре которой поблескивал разноцветными плитками несложный орнамент. Как будто даже с какой-то надписью. То ли годом постройки, то ли фамилией домовладельца. В настоящее время все это, исключая части пролета, занятого лифтом, погребено под толстым слоем пыли, мусора, окурков. Несмотря на то что прошло столько лет, память сохранила многое: и тогдашние мысли, и смятение, и встречи, и разговоры, и разные подробности, полные когда-то для него неизъяснимой прелести и смысла. Сердце, которое поначалу было успокоилось, припустило снова, подстегиваемое воспоминаниями. Ипатов тут же стал внушать себе, что все дело в лестнице, в этой чертовой лестнице, чья многоступенчатая крутизна требовала усилий от каждого шага. Уже больше года занимаясь аутотренингом, который он, как и все неофиты, считал панацеей от большинства болезней и нервных срывов, Ипатов мысленно твердил, тяжело поднимаясь по высоким ступенькам: «Я спокоен… я спокоен… Все свои волнения я сумел побороть еще внизу, у входа… еще внизу, у входа… Здесь же мною владеет одно голое любопытство… одно голое любопытство…» И как бы в подтверждение этого замечал то, на что человек, разгоряченный воспоминаниями, вряд ли обратил бы внимание… небольшие витражи из красных, синих и зеленых стекол в верхней части лестничных окон, которые, очевидно, и тогда, тридцать пять лет назад, рисовали на стенах бледные цветные узоры… глубокую стертость ступенек… перила с довольно простой, но все-таки изящной решеткой, которая тоже почему-то не осталась в памяти…
И даже подумал вдруг, с вороватым чувством приближаясь к площадке третьего этажа: а не повернуть ли назад? И в самом деле, какого ляда он потащился сюда? Уж конечно, не только затем, чтобы узнать адрес. Для этого он мог бы, не обременяя нервную систему излишними эмоциями, воспользоваться безотказными услугами Центрального адресного бюро и почты. Тогда зачем? Чтобы снова пробежаться по знакомой лестнице? Взглянуть на знакомую дверь? Побыть, если пустят внутрь, в знакомой до последнего закутка квартире? Словом, дотронуться голой рукой до обнаженных проводов памяти, ощутить если не удар током, как прежде, то хотя бы легкое подергивание?
А не проще было бы, уважаемый Константин Сергеевич, подняться на лифте и разом покончить с этим делом? А?
И все же он продолжал идти вверх, смятенно подчиняясь какой-то слепой и непонятной силе…
Да, та история с книгой имела продолжение с восхитительной концовкой в духе О’Генри. Ипатов ждал автобуса. Десятого давно не было, и на остановке скопилось много народу — главным образом студенты и преподаватели Университета. Наконец показался автобус. Задние нажали, и все ринулись на штурм дверей. Все, кроме Ипатова, который предпочитал лучше пропустить два-три автобуса, чем вместе с другими толкаться и продираться вперед. Сколько раз он опаздывал на занятия, в кино, в театр, как-то даже не успел на поезд, но все равно заходил в автобус последним, когда некого уже было толкать, или же висел на подножке, рискуя сорваться. И это был не каприз. Просто он не мог иначе. Глядя на давку у дверей, он каждый раз почему-то представлял себе одну и ту же картину: тонет корабль, и потерявшие от страха голову пассажиры бросаются к шлюпкам, вырывают друг у друга спасательные круги и плотики. И хотя он допускал, что многие из тех, кто ведет себя не лучшим образом при посадке в городской транспорт, в других обстоятельствах не обязательно будут отшвыривать детей, стариков и женщин, он молча отходил в сторонку и смотрел на всех тяжелым, осуждающим взглядом.
Так было и в этот раз. В результате автобус уехал без него. Ипатов подошел к парапету набережной и вдруг услышал совсем рядом:
«Можно вас?»
Он резко обернулся и увидел новенькую студентку. Сердце у него рванулось и неудержимо запрыгало. Он тут же забыл и о ее неблаговидном поступке, и о своем презрении, да и обо всем остальном на свете. Из-под изящной меховой шапочки на него смотрели серые — под цвет плескавшейся внизу осенней невской воды — глаза.
«Это вы нашли Боккаччо?» — голос у нее был глуховатый, не очень выразительный.
Ипатов тоскливо подумал, что она даже не запомнила его внешности.
«Да, я», — ответил он с радостной настороженностью.
«А я вас всюду ищу! — сказала она и достала из сумочки злополучную книгу: — Возьмите, пожалуйста. Я думала, что ее оставила одна девица из нашей группы. Она читала книгу с очень похожим переплетом».
Лицо у Ипатова горело. Он еще никогда так не презирал себя. Господи, как же он мог подумать, что она собиралась зажилить чужую книгу! И, собравшись с духом, он робко проговорил:
«Если хотите, можете взять ее почитать. — И смущенно добавил: — Пока не найдется хозяин».
«Спасибо. У меня «Декамерон» есть», — сухо ответила она.
«Извините», — совсем пришел в замешательство Ипатов.
«За что?» — удивилась она. Затем пожала плечами и, не попрощавшись, пошла прочь.
Он ясно сознавал, что должен догнать ее и пойти рядом, продолжить разговор о «Декамероне», о книгах, о чем угодно, и, если все пойдет гладко, проводить ее до дому.
Но пока он собирался, девушка ушла далеко, и нужно было уже придумать что-то новое, а это с ходу у него никогда не получалось, требовалось время на обдумывание и подходящая обстановка тоже. К тому же подошел почти пустой автобус, и Ипатов увидел в этом неслучайное совпадение, которым не следует пренебрегать. И, дав себе слово непременно проводить ее завтра, он вскочил в автобус и поехал домой.
А на следующий день Ипатов был наказан за свою нерешительность: новенькая вообще не пришла на занятия. Странное дело, но, оттого что ее не было, он вначале почувствовал даже облегчение. Не так трудно было разгадать, в чем дело. Просто со вчерашнего дня он со страхом думал, как будет держать данное самому себе слово, навязываться к ней в провожатые. И вдруг неожиданная отсрочка. Да и вообще впервые за то время, как он увидел ее, к нему вернулось давно утраченное чувство свободы и раскованности. Только подумать — ходить и не оглядываться, не искать всюду взглядом, не переживать из-за того, что как-нибудь не так одет, короче говоря — быть самим собой!
Но к концу дня у него опять заскребло на душе. Завтра она появится, и он должен будет снова жить на цыпочках. А самое главное — попытаться проводить ее до дому…
Спал он плохо, десятки раз прокручивал мысленно воображаемую встречу. Уснул только под утро и, естественно, едва не опоздал на лекцию по русской литературе, которую блистательно читал Гуковский. Но слушал Ипатов его невнимательно, думал о новенькой — ее не было уже второй день. Не то заболела, не то еще что…
Но от вчерашнего ощущения свободы почти не осталось и следа. Он с особой остротой почувствовал, что ему не хватает ее, нет, даже не ее, а ее присутствия.
На третий день она тоже не пришла. Ипатов все глаза проглядел — он вполне допускал, что она еще может прийти на второй, на третий, на четвертый час, мало ли что могло ее задержать? Сердце у него не раз екало, когда где-нибудь вдалеке мелькали знакомые цвета одежды.
Отсутствие ее на четвертый день впервые по-настоящему встревожило его. А вдруг с ней что-нибудь случилось, а он и не знает? Было же однажды такое. Вместе с ними сдавала вступительные экзамены одна девчушка, которая поначалу привлекла к себе общее внимание. Очень толковая, живая и решительная, она получала одну пятерку за другой, и ее жизнерадостность поднимала настроение даже у самых безнадежных пессимистов. Никто не сомневался, что она поступит. Но когда все, кого зачислили, поехали на картошку, ее среди них почему-то не было. А потом начались занятия, и Ипатов как-то позабыл о ней. Вспомнил только через месяц. И тут он узнал, что еще летом ей сделали какую-то сложную операцию и она через два дня умерла в больнице.
Но как узнать о новенькой? Ему неизвестны ни ее фамилия, ни имя. Датская группа, в которой она училась, для него тоже белое пятно на географической карте: он никого там не знал. Только некоторых в лицо. Конечно, он может спросить кого-нибудь. Но тогда все поймут, что он сохнет по ней, и уже за каждым его шагом будут наблюдать десятки любопытных глаз. Хорошо, если она ответит ему взаимностью. А если — нет? Стать всеобщим посмешищем? Ну уж нет!
Остается Валька Дутов. Даже если он и в самом деле вышел из игры, вряд ли он перестал интересоваться ею. И наверняка заметил ее отсутствие и, надо думать, узнал, что с нею: ему, с его характером, это проще пареной репы.
Вот и он. Правое плечо у него выше левого, и ходит он им всегда вперед, как форштевнем разрезая толпу. Увидев Ипатова, подмигнул ему. Тем лучше: можно прямо приступить к разговору о ней. Разумеется, все в том же шутливо-подтрунивающем духе.
Ипатов догнал Вальку.
«Всё сохнем?» — поражаясь собственному нахальству, спросил он.
«Правильно действуешь, старик, — благодушно заметил Дутов. — Лучший способ защиты — нападение!»
«Это я-то нападаю?» — не отступал Ипатов.
«А кто же — я? — уперся в него насмешливым взглядом Валька. — Брось, старик, придуриваться! Говори прямо, чего тебе от меня надобно?»
Ипатов заколебался: сказать, не сказать? А!.. Все равно Валька обо всем догадывается!
«Ты не знаешь, куда подевалась новенькая?»
«Знаю, — ответил тот. — Уехала в Москву к больной тетке-генеральше. К понедельнику вернется… Н-да!» — многозначительно протянул он.
«Что н-да?» — встрепенулся Ипатов.
«Не люблю повторяться, старик, — проговорил Валька. — Пропадешь ни за грош!»
Ипатов хотел крикнуть ему вслед: «Не надоело каркать?», но в последнее мгновение передумал: зачем?
Никогда еще так медленно не тянулось время, как в эти неполные четыре дня. Дома на плотном листе бумаги Ипатов нарисовал длинную-предлинную изгородь. В ней было восемьдесят семь кольев. Через каждый час один из них полагалось зачеркнуть. Вначале все это походило на занятную игру и не было в тягость, особенно на занятиях. Но вскоре Ипатов обнаружил, что уж очень черепашьими темпами сокращается его частокол. Дома он попробовал отвлечься, заняться каким-нибудь делом. В результате ему иногда удавалось зачеркнуть два, а то и три колышка. Больше всего его радовали первые утренние часы, когда одним росчерком карандаша превращались в прах сразу семь ночных часов. Сперва Ипатов пытался придерживаться какой-то системы — скажем, двигаться только слева направо. Но впереди было еще столько нетронутых кольев, что от них начинало рябить в глазах. Тогда Ипатов стал вычеркивать с другого конца. С этой минуты наступление на время он повел сразу с двух сторон. Чтобы окончательно расстроить сомкнутые ряды часов, он принялся зачеркивать и в середине. Теперь он уже метался по всему частоколу, нанося урон ему там, где заблагорассудится. Никогда он не думал, что поединок со временем примет у него такую уродливо-инфантильную форму. Но остановиться он уже не мог. Десятки зачеркнутых часов обязывали продолжать начатое. Но в воскресенье у Ипатова неожиданно переменилось настроение — стали одолевать обычные страхи по поводу завтрашнего дня и уже не радовали основательно поредевшие остатки времени. Думалось: как-то ему удастся подъехать к ней? Он скомкал испещренный черточками лист бумаги и больше к нему не возвращался.
Наконец наступило долгожданное утро. Ипатов надел свою старую офицерскую форму без погон, которая ему очень шла: подчеркивала высокий рост и стройность. Правда, несколько портили вид потертые обшлага и топорщившиеся на коленках галифе. Но это были мелочи, которые могли быть замечены лишь при внимательном разглядывании. А последнее, по-видимому, ему еще не угрожало. Готовясь к встрече, Ипатов впервые не имел никакого плана, не вел мысленного разговора с новенькой. Нечто подобное он испытывал перед экзаменами, когда все знаешь, все вызубришь, а в голове — впечатление такое — хоть шаром покати. Но вот соберешься с мыслями, откроешь рот для ответа и уже сам удивляешься, откуда что берется. Он даже чувствовал какую-то легкость, порожденную то ли усталостью, то ли неизбежностью предстоящей встречи. И куда-то исчез страх. А, была — не была!
Он увидел ее сразу, как вошел в вестибюль. Она стояла у зеркала и поправляла прическу. На ней было опять новое платье — четвертое с того, первого дня. Ипатов сделал глубокий вдох и направился в ее сторону. Его подхватил человеческий поток. Освободиться ему удалось только в двух шагах от зеркала. Собравшись с духом, Ипатов сказал в задумчивый тонкий профиль:
Поделиться книгой: