Старостёнок

Валентин Сафонов

Старостёнок

1.

Будто ливнем красным брызнуло - струйчатые языки пламени рванули из самолета, косыми молниями воткнулись в хмурое небо. Курносый «И-16» потерял управление, кувыркаясь, жарким березовым листом устремился к заснеженной земле. Огненные прутья жадно оплели фюзеляж, кабину, крылья.

С бычьим ревом просквозив над промерзшим лесом, оставляя за собой угарную дорожку дыма, истребитель ударился о поле. «Фонарь», сорванный с кабины пилота, покружил в воздухе и упал шагах в тридцати от самолета.

Качнулись, с дремотой прощаясь, деревья в близком лесу, сыпанули с корявых ветвей морозный иней.

Ветер из глубины леса пришел, поднял снег.

…Через полчаса или малость позже, с усталым пыхтением одолевая непогодь, подполз к догорающему истребителю бронированный вездеход. Машина, не доезжая до самолета каких-нибудь двадцать метров, остановилась, тупо нацелила в чадный костер дуло тяжелого пулемета.

Толстый, мешковатый офицер с изрытым оспинами лицом и два рослых солдата выбрались из броневика. Один из солдат, туго натягивая поводок, с трудом удерживал беспокойную овчарку. Второй прижимал к животу рукоять черного «шмайсера». Офицер опередил солдат шага на два, на три, шел уверенно и быстро, не вынимая рук из карманов теплой шинели. Крупная голова его на сильной короткой шее клонилась навстречу хлещущей в глаза метели, упрямо рассекала ее.

Самолет догорал. Под его обломками снег плавился, обнажилась выголь земли. В стороне на снегу отчетливо лежал копотный, глубоко вдавленный след - будто проволокли тяжелое, обгорелое бревно.

Офицер присмотрелся к следу, сокрушенно развел руками, обернулся к солдатам:

- Ушел…

Солдат подтолкнул овчарку к копотной колее, освободил от поводка:

- След!..

Овчарка, радостно взвизгнув, побежала по колее, беспрестанно и усердно обнюхивая ее. Однако ушла недалеко. Метель колюче ударила ее в морду, в лощине колея исчезла под снегом, и собака, устыдясь своего бессилия, сознавая, что и острый нюх, и отточенное зрение не сослужат ей ныне доброй службы, жалобно заскулила, виновато помахивая хвостом.

Подбежал, наклонился над ней солдат, понукая, коснулся пальцами в перчатках ее загривка, прикрикнул недовольно.

- Оставь, Отто, ни к чему,- одернул его мешковатый офицер, вынимая из кармана тонкую пластинку шоколада и сдирая с нее пеструю облатку.- Бедный пес не виноват, эта метель нас всех одурачила. Но и он далеко не уйдет. Метель уляжется - отыщем.

Офицер положил в рот шоколадку, сладко прижмурился, скомандовал бодро:

- В машину!

Незряче тыкаясь в навалы снега, вездеход уполз в ту сторону, откуда незадолго перед тем появился.

…И другие люди побывали у самолета в этот день. Они, приминая снег, подошли на лыжах со стороны леса, едва в метельном вихре смолк мотор вездехода.

Истребитель уже догорел, оплавился, осел на земле бесформенной грудой металла - ничто не напоминало грозную боевую машину.

Низкорослый, кривой на один глаз мужичонка в стеганой ватной куртке обежал вокруг того, что недавно было самолетом, задержался у сплющенной кабины, привстал на цыпочки, заглядывая за срез борта.

- Летчика-то, стал быть, увезли, не сгорел, стал быть,- сказал он.- Увезли, проклятые!

К нему подошел другой лыжник - долговязый, сутулый.

- Увезли, стал быть, летуна-то. Слышь, Демид. Проканителились мы, припозднились… По следу видать - хотел уползти…

Покачиваясь на ветру, долговязый пробасил:

- Говорил вам, раззявам: давай пужанем машину. Пужанули б - смотришь, отбили б парня. Все ты, Митек…

- Как же, пужани, когда они за броней и с пулеметом… А что до летчика, так лучше б, стал быть, сгорел, чем так вышло. Истязать они его будут и все одно убьют,- со злостью отозвался одноглазый Митек.

Пятеро, сойдясь в кружок, посокрушались относительно того, что вместе с истребителем сгорел, в полную негодность пришел и пулемет, что нет уже возможности снять его и взять на вооружение.

И снова ушли в лес.

Мела, завевала за ними узко простроченный шов лыжни подгулявшая метель. Белую крупку вытряхивала на быстро стынущую груду металла, бывшего еще сегодня краснозвездным истребителем.

2.

Панька лег на скамью, шубенкой старенькой укрылся. Овчина кислой шерстью попахивала и сладким дымком: отец в шубенке этой на рыбалку прежде хаживал, костры на льду разводил,- оттого и дымком посейчас веет.

Над Панькиной головой, в образах, лампадка неярко горела: в волость с утра уехал отец, надеялся засветло обернуться, но уже и сумерки наползают, густея, а все нет его. Анисья, Панькина мать, и велела лампадку засветить перед спасителем: дороги ныне отчаянные, во множестве по ним всякий разбойный люд снует, так что - оборони, господи, от напастей.

Сама Анисья на печи лежала - невозможно ей оттуда спуститься, невмоготу на ноги стать. Неделя тому прошла - полоскала белье на речке да и оскользнулась с мостков, и ухнула в прорубь. Вода - льда холодней, и ветер с наволоком - лютый, северный. Ей бы в избу что мочи бежать, а она бельишко собирать начала… Заложило у Анисьи грудь - так и лежит с тех пор на печи, сама себе в тягость, и кашель сердитый бьет ее беспрерывно.

«Мчалась бы домой-то сразу да на печь, на горячую - оно бы и ничего вышло, дрожь-то унялась бы,- думает Панька, слыша беспокойное, хриплое дыхание матери.- Разве бы я не сходил за портками да рубахами?»

Панька некоторое время смотрел на огонек лампадки, потом натянул шубенку на голову, подышал в кислую шерсть и - угрелся. А угревшись, задремал.

Пробудила его мать.

- Паня, сынок,- звала она, и хриплый голос ее то и дело срывался на кашель.- Слышь-ка, в дверь кто-то стукнул. Может, Парамон Моисеич вернулся? Поди взгляни, Паня. Не приведи бог, обмерз он, вишь, как ветер высвистывает…

Иначе, как по имени-отчеству только, мужа Анисья не величала.

- Почудилось тебе,- прислушиваясь, не согласился Панька.

- Бог с тобой! - почудилось! Ятный такой стук был.

Панька вздохнул, сел на скамье, протирая глаза. За окном загустела, утвердилась ночь, и оттого синий огонек в углу стал резче и вроде бы шире: громадная черная печь наступала на Паньку, на черном же столе нечетко рисовался высокий глиняный горшок.

Вдруг и Панька услышал: скребнуло что-то в наружную дверь. Снова вздохнув, он сунул ноги в растоптанные валенки, натянул на плечи шубенку и прошлепал по кухне. Анисья слышала, как долго гремел он на крыльце засовами и щеколдами, как скрипнула дверь и как стихло все за резким ветром.

Панька стоял на крыльце, и у самых своих ног, на обледенелых приступках, услышал вдруг неровное дыхание. Холодные мурашки пробежали по его телу.

- Кто тут? - негромко спросил Панька.

Дыхание у его ног стало частым и хриплым, вроде как клекот, а Панькины глаза, попривыкнув к темноте, различили поперек крыльца похоже что человека.

И тогда он бесстрашно,- потому что испугаться Панька мог волка или иного злого зверя - не человека,- опустился на корточки, протянув руку, учуял под пальцами задубевшую кожаную одежду на чьем-то плече, и меховую шапку с длинными ушами, с пряжками из металла на ремешках ущупал, и холодные затвердевшие губы. В то мгновение, когда он коснулся их, дыхание в человеке прекратилось.

Панька по одежде сообразил:

- Летчик будто бы. Раненый, никак, не то умер минутой!

Что делать с этой нежданной напастью - Панька не знал. Ясно одно было: оставить человека у крыльца никак нельзя. А в избу втащить - мать до смерти перепугается. Да и мало ли что и как, в избу-то?

Тогда Панька соступил с крыльца. Метель, шебурша, заигрывала с ним, швыряла снегом в лицо.

Панька толкнул калитку в задний двор - жалобно скрипнули ржавые, давно не мазанные петли.

- Вот ведь черт неумытый,- укорил он себя,- расхлябил на ночь двор, калитку не припутал.

Однако промашка эта ныне кстати пришлась. Снова вернулся Панька к раненому не то уже мертвому человеку, наклонился над ним, подхватил под мышки и волоком потащил во двор.

- Положу на сеннике, а там видно будет. Тяжеленный, дьявол.

Пока к воротам сарая доволок Панька свою нелегкую ношу, упарился - сил нету. А уж в сарай втащил - едва на ногах держался. Пот горячими струйками щекотал спину.

- Огонь вздуть надо, посмотреть, какой он,- сам себе сказал Панька. Охлопал руками карманы шубенки - спичек не оказалось. Пришлось бежать в избу.

- Приехал Парамон Моисеич? -спросила мать, едва Панька переступил порог.

- Нет. И не приедет, видать. Там такое - куда…

- А ты чего ж замешкался так-то?

- Калитку припутывал.

Парень нашарил на загнетке коробку спичек и, зажав ее в кулаке, прикрикнул на мать, словно в какой виновности уличил:

- Ночь на дворе, а калитка настежь. Хорошо?! Ты лежи, чего тебе не лежится, а я сейчас до ветру схожу. Чего-тось живот схватывает… Я мигом.

И опрометью, через сени, во двор выскочил.

В сарае Панька снял со стены фонарь «летучая мышь», поднял толстый пузырь и фитиль прижег, загораживая огонь полой шубенки. Держа фонарь над головой, огляделся и пришел в удивление: на том месте, где оставил он лежать неизвестного, никого не было. Панька в один угол метнулся, в другой - и опять никого.

- Что за оказия? Привиделось мне, что ли? - пробормотал он.

Паньке зябко стало: человека ли он тащил по снегу минут пять назад, обливаясь потом? Может, оборотень какой был, нечистая сила?

Ниже к земляному полу фонарь опустил Панька, к выходу спиной пятясь, в дальний и самый темный угол посмотрел. Кто-то негромко вздохнул над его головой. Оторопь Паньку охватила. Еще мгновение - и выскочил бы он из сарая стрелой. Но тут на полу земляном, в скудном свете фонаря, увидел он раздерганные клочки сена.

И Панька понял.

По лесенке, к сеновалу прислоненной, с трудом переставляя ноги-неслухи, влез Панька на самую верхотуру. Посветил фонарем и - откачнулся, чуть не свалился вниз, увидя нацеленное в свой лоб дуло пистолета. Где-то там, за пистолетом, в темной глубине,, свету фонаря недоступной, горели по-волчьи два зрачка: живых, пронзительно горячечных.

- Не балуй,- попросил Панька.- Слышь, кому говорю.

С неожиданной послушностью пистолет опустился в сено, и Панька, успокаиваясь, зацепил «летучую мышь» за стропила, примостился на верхней перекладине лесенки.

Немощный огонь фонаря высветил протянутую вперед руку в кожаном рукаве с зажатым в ней пистолетом - рука покойно лежала на сене, и скуластое, темное - обугленное точно - молодое лицо.

- Отец,- услышал Панька,- куда это я попал?

- К нам на двор,- ответил Панька и удивился: - Какой же я тебе отец?! Панькой меня зовут, на Новый год только пятнадцать стукнет.

- Панька,- повторил незнакомец, подтягивая к себе руку с пистолетом.- Немцы где? Есть поблизости?

- Кругом тут немцы, только в нашей деревне не стоят. Маленькая у нас деревня, пить-жрать им тут нечего - не разбежишься… Они по селам больше норовят. А ты кто? Летчик?

- Летчик. Сбили меня.

Панька встревожился:

- Ты, видать, пораненый. Я мигом в хату слетаю, тряпок чистых принесу - перевяжемся.

Качнулась из стороны в сторону голова в шлеме.

- Крови вроде нет, не чую. Разбился я сильно и обгорел - вместе с самолетом падал. На тысячу кусков разбился, и каждый болит. О-о…

Летчик скрипнул зубами.

- «На тысячу кусков»…- ухмыльнулся Панька.- А на сеновал-то залез вон…

- Я? Залез?. - удивился летчик.

- Ты, а то кто же!

И опять качнулась из стороны в сторону голова в летчицком шлеме.

- Не помню. Ничего я не помню.

- Я тебя на крыльце нашем подобрал и в сарай припер,- чувствуя в себе, невесть почему, прилив какой-то восторженной силы, заговорил Панька.- Пер-пер, думал, дыхалка лопнет. В сарае бросил тебя, за спичками побег в избу. Думаю, засвечу огонь да погляжу, не мертвяк ли? А ты вон какой мертвяк - на такую гору, можно сказать, закарабкался. Да еще пальнуть в меня собирался. Это разбитый-то…

Панька перевел дыхание, тыльной стороной руки вытер испарину на лбу, рассудил:

- Оно, конечно, может, и со страху ты на сеновал заскочил, Со страху, в беспамятстве, чего хочешь сделать можно. А? Как думаешь?

Летчик не отозвался. Панька пригляделся - лица не увидел: только затылок, обтянутый кожаной шапкой. Может, заснул, а может, забылся в усталости человек.