Помоги проекту - поделись книгой:
Дэвид Хоффман
«Мёртвая рука». Неизвестная история холодной войны и её опасное наследие
Пролог
I. Тайна одной эпидемии
«Наука подвела нас к точке, в которой мы можем ждать победы над болезнями и даже приближения к пониманию сути самой жизни. Мы расщепили атом и высвободили такую мощь, которой обладают, вероятно, только солнце и звёзды. Мы использовали эту энергию для того, чтобы убивать; теперь же мы готовимся использовать знание о болезнях, чтобы превратить их в оружие».
— У вас умирают пациенты? — спросил Яков Клипницер у Маргариты Ильенко, позвонив ей в среду 4 апреля 1979 года. Ильенко была главврачом свердловской больницы № 24. Из этого медицинского учреждения на сто коек пациентов часто направляли в более крупную больницу № 20, которую возглавлял Клипницер.
Он столкнулся с двумя необычными случаями смерти от чего-то, похожего на тяжёлую форму пневмонии. «Эти двое — ваши», — сказал он Ильенко. «Нет», — ответила она, о летальных случаях ей не известно. На следующий день Клипницер позвонил снова: «У вас кто-нибудь умирает?» У него были новые умершие предположительно от пневмонии. «Да кто же сейчас умирает от пневмонии?» — не поверила Ильенко.
Однако вскоре люди начали умирать и в больнице № 24. Их привозили на «скорой помощи» и личных автомобилях. Они страдали от высокой температуры, головной боли, кашля, рвоты, озноба и боли в груди. Они ковыляли по коридорам и лежали на каталках. Заведующая приёмным отделением больницы № 20 Роза Газиева заступила на дежурство в ночь с 5 на 6 апреля. «Те, кто после оказания первой помощи почувствовал себя лучше, пытались даже дойти до дома… Но их потом находили на улице — люди просто теряли сознание», — вспоминает она. Газиева пыталась сделать одной из больных искусственное дыхание, но она умерла: «За ночь — четыре трупа. Еле дождалась утра. Перепугалась страшно».
Утром 6 апреля Ильенко примчалась в больницу, бросила сумку в кабинете, надела белый халат и отправилась в отделение. Один пациент поднял голову — и умер. «Мёртвые, живые — всё вперемешку. Какой-то кошмар. Что-то пошло не так, совсем не так», — вспоминала она.
Смерть быстро настигала свои жертвы. Ильенко сообщила в районный отдел здравоохранения, что у неё чрезвычайная ситуация. Её уведомили, что всех пациентов будут принимать в инфекционном корпусе больницы № 40. «Инфекция!» — это известие распространилось мгновенно, а с ним пришёл и страх. Некоторые сотрудники отказались приходить на работу, а те, кто был уже в больнице, не хотели идти домой, чтобы не подвергать родных риску. Затем в больницу № 20 явились дезинфекторы в защитных костюмах. Они всё поливали хлоркой — это стандартное средство дезинфекции. «Выглядело это всё ужасно, — вспоминает Ильенко. — Когда люди их увидели, началась паника».[1]
Свердловск с населением 1,2 млн человек был десятым по величине городом СССР и одним из главных центров советского военно-промышленного комплекса. Оружейная, сталелитейная и обрабатывающая промышленность и, возможно, лучшие факультеты машиностроения достались Свердловску в наследство от сталинской попытки модернизировать экономику во время Второй мировой войны и после неё. С 1976 года регионом руководил Борис Ельцин, молодой амбициозный первый секретарь обкома КПСС.
Больницы № 20 и № 24 находились в южной части Свердловска. Среди деревянных домиков то тут, то там стояли серые пятиэтажки, магазины и школы. В Чкаловском районе, где располагалась больница Маргариты Ильенко, был и керамический завод — похожее на огромную пещеру здание с высокими окнами, где сотни людей работали посменно.
Примерно на расстоянии километра к северо-западу от больницы стоял военный городок № 32: база, где размещались две танковые дивизии, а по большей части — жильё. По соседству с ней находился секретный военный институт микробиологии. Военный городок № 19 (Свердловск-19), где были расположены лаборатория, исследовательский и опытный центр смертельно опасных патогенов, в том числе сибирской язвы, подчинялся 15-му Главному управлению Минобороны. В понедельник 2 апреля 1979 года ветер с утра до раннего вечера дул от Свердловска-19 в сторону керамического завода.[2]
В Свердловске-19 работали круглосуточно, в три смены. Там экспериментировали с бактериями сибирской язвы и производили дозу за дозой это биологическое оружие. Бактерии выращивали в сосудах с питательной средой, затем извлекали из жидкости и высушивали, превращая в порошок, пригодный для распыления в виде аэрозоля. Сотрудники городка регулярно проходили вакцинацию: их работа была связана с большим риском.
Сибирская язва — инфекционное заболевание с частым смертельным исходом, которое возникает, когда споры Bacillus anthmcis попадают в организм через кожу, дыхательные пути или пищевод. Бактерии размножаются и выделяют токсины, которые могут быстро вызвать смерть, если больной не получит медицинской помощи. «Сибирской язвой» это заболевание называют из-за того, что когда бактерия попадает в организм через порез, в месте проникновения на коже образуется язва с чёрным содержимым. Естественным путём бацилла чаще всего распространяется через контакт с заражёнными животными, обычно травоядными — коровами, козами и овцами, — которые поглощают споры бактерий из почвы. Для людей опасна лёгочная форма болезни: попадание спор в лёгкие может привести к смерти, если вовремя не заняться лечением. Один грамм субстанции сибирской язвы содержит около триллиона спор. Эти споры, не имеющие цвета и запаха, чрезвычайно устойчивы и могут сохранять свои свойства в течение пятидесяти лет, а то и дольше. Именно поэтому сибирская язва оказалась весьма эффективным средством биологической войны. По некоторым оценкам, если рассеять 51 кг спор сибирской язвы по ветру на линии около двух километров над городом с 500 тысячами жителей, то 125 тысяч будет заражено, 95 тысяч из них — умрёт.[3]
До сих пор неизвестно, что именно произошло в военном городке № 19. Есть версия, что сотрудники лаборатории сняли отработанный фильтр вентиляционной системы и вовремя не заменили его. В результате споры сибирской язвы попали в атмосферу.[4]
В деревнях к югу от военного городка гибли овцы и крупный рогатый скот. Сибирская язва в прошлом встречалась в сельской местности, хоть и не была там широко распространена. Примерно в это же время начали болеть и люди. Первые записи о поступивших больных датированы 4 апреля — тогда Клипницер позвонил Ильенко. «Вот что нам показалось странным: умирали в основном мужчины, женщин среди больных было немного — и ни одного ребёнка», — говорила она.[5] Ильенко начала записывать имена, возраст, адреса и возможные причины смерти, но она не понимала, что происходит и почему.
Десятого апреля, когда ситуация обострилась, в больницу № 40 пригласили Фаину Абрамову, патологоанатома на пенсии, преподавателя Свердловского медицинского института. Её попросили провести вскрытие 37-летнего пациента, умершего в выходные. Он проходил службу в военном городке, вернулся домой в соседнюю деревню и вдруг, безо всякой причины, заболел. Абрамова, преданный своему делу профессионал, была озадачена. У пациента не было классических симптомов гриппа и пневмонии. Но вскрытие обнаружило поражение лимфатических узлов и лёгких. Абрамова также заметила, что погибший перенёс множественные мелкие кровоизлияния в мозг: об этом говорил характерный тёмно-красный цвет мозговых оболочек, именуемый «красным чепцом» или «шапочкой кардинала».[6] «Мы стали думать о том, какие ещё болезни вызывают подобные патологии, — вспоминает она. — Мы заглянули в справочники. Похоже, это была сибирская язва».
Тем вечером Абрамова была на вечеринке вместе со своим протеже, патологоанатомом Львом Гринбергом. Гринберг, темноволосый молодой человек, носил бороду и очки с толстыми стёклами. Пока они танцевали, Абрамова шепнула Гринбергу, что утром проводила вскрытие и поставила диагноз: сибирская язва. Новость поразила его. «Я спросил: откуда в нашем богом забытом Свердловске сибирская язва?» — вспоминал он позднее.
На следующий день Гринберг увидел всё собственными глазами. Его направили в больницу Ильенко. «Я увидел ужасную картину, — рассказывает он. — Три женщины, у них были одинаковые симптомы — острые геморрагические поражения лёгких и лимфатических узлов, кровотечение в ткани лимфатических узлов». Абрамова забрала образцы и материалы вскрытия.
О вспышке заболевания узнали в Москве. Поздно вечером и апреля Владимир Никифоров, начальник отделения инфекционных заболеваний Центрального института усовершенствования врачей при больнице имени Боткина, прибыл в Свердловск. В город также приехал Петр Бургасов, замминистра здравоохранения СССР, который в 1950-х работал в военном городке № 19. В два часа дня 12 апреля Никифоров собрал докторов, имевших отношение к делу, и попросил их представить свои наблюдения и результаты вскрытия. Абрамова выступила последней. Она сказала: это сибирская язва.
Никифоров — выдающийся учёный, изучавший сибирскую язву на протяжении всей своей карьеры, — заявил, что согласен с ней. Но откуда она взялась? Бургасов заявил, что источником было заражённое мясо из деревни, находящейся в пятнадцати километрах от города. Никто больше не решался говорить откровенно. Никто не знал наверняка, и неопределённость была пугающей.
Жителям Чкаловского района сообщили: нужно внимательно следить, чтобы им не попалось заражённое мясо. Началась массовая вакцинация; согласно записям Ильенко, в следующие несколько дней прививки получили 42065 человек. Были распространены большие листовки, датированные 18 апреля и призывавшие людей не покупать мясо у частных торговцев, следить за симптомами сибирской язвы (головная боль, лихорадка, озноб и кашель, затем боли в животе и высокая температура) и не забивать животных без разрешения.[7] Местные пожарные бригады отмывали здания и деревья, милиция отстреливала бродячих собак, а немощёные улицы спешно покрывали асфальтом.
Двадцатого апреля Ильенко записала: «358 человек заболело. 45 — умерло. 214 — в больнице № 40». От неё не требовали сдать записи, и она хранила их дома. Сорок пять умерших в больнице — это далеко не все жертвы; в целом от сибирской язвы погибло более шестидесяти человек.
Ветер постоянно дул в одном направлении, и он пронёс споры к югу от Свердловска-19, на керамический завод, где работало 2180 человек. Главный инженер Владлен Краев был на работе, когда началась вспышка болезни. Краев вспоминал, что на заводе был установлен большой вентилятор: он засасывал наружный воздух, закачивал его в печи и позволял проветривать помещение. В течение нескольких недель умерло восемнадцать человек. В целом кризис продолжался семь недель — дольше, чем можно было ожидать, учитывая, что инкубационный период сибирской язвы составлял, согласно учебникам того времени, от двух до семи дней.[8]
Гринберг вспоминал, что Никифоров принял необычное решение: приказал вскрывать все трупы, несмотря на то, что постановление правительства запрещало вскрывать тела жертв сибирской язвы, чтобы бактерии не могли распространяться. Гринберг и Абрамова работали допоздна, и со временем они начали вести собственные записи на карточках. Иногда они оставляли себе копии официальных отчётов. «Никто не проверял», — вспоминала Абрамова. Однажды к ним пришёл начальник регионального отдела здравоохранения и настоятельно порекомендовал «не особенно об этом распространяться и не обсуждать по телефону».
Они провели сорок два вскрытия и обнаружили, что сибирская язва поражала лёгкие и лимфатические узлы. Гринберг говорил, что, по его подозрениям, болезнь передавалась через дыхательные пути, но твёрдой уверенности у него не было: «Возможно, это было так, однако мы не знали наверняка, да и не так уж много мы об этом говорили. Честно сказать, мы очень устали, это была тяжёлая работа, и у нас — у меня, к примеру, — было чувство, что мы работаем в военных условиях. Нас кормили, приносили нам еду в центр в больнице № 40. Там было огромное количество хлорки. Каждый день проводили дезинфекцию. После рабочей смены мы каждый день ехали домой на трамвае, и люди отшатывались — так от нас несло хлоркой. Помню, к концу второй недели мы стали задумываться о том, чтобы оставить себе этот материал, сохранить его для изучения». И хотя это было запрещено, Гринберг убедил своего друга-фотографа тайно отснять результаты вскрытий на цветную гэдээровскую плёнку. Абрамова также сохранила образцы тканей.
В мае, когда напряжённость пошла на убыль, Никифоров собрал всех, кто работал в больнице, и объявил: источником сибирской язвы было заражённое мясо. Но втайне от других он попросил Абрамову продолжать расследование. Никифоров вёл двойную игру. Он был чиновником и должен был демонстрировать свою лояльность. Тем не менее он попросил патологоанатомов спрятать и сохранить свои материалы. Позднее он умер от сердечного приступа. «Мы уверены, что он знал правду», — говорил Гринберг.[9]
Но советские граждане и остальной мир её не знали.
II. Ночной дозор ядерной войны
Пересменка началась в семь часов вечера 26 сентября 1983 года. Подполковник Станислав Петров прибыл в Серпухов-15 — сверхсекретный командный пункт раннего оповещения о ракетном нападении, расположенный к югу от Москвы. Командный пункт получал сигналы от спутников. Петров переоделся в мягкую униформу космических войск СССР. В течение следующего часа он вместе с дюжиной других специалистов задавал вопросы уходящей смене. Затем его люди выстроились в две шеренги и доложили Петрову о готовности к дежурству. Началась двенадцатичасовая смена.[10]
Петров расположился в удобном вращающемся кресле с подлокотниками. С места, где он сидел, был виден зал командного пункта. Прямо перед ним стояли мониторы и телефоны для связи со штабом. Всю дальнюю стену операционного зала, позади специалистов, сидящих за пультами, занимала большая карта. В центре был Северный полюс. Верхнюю часть карты занимали США и Канада (они были изображены так, как их можно увидеть из космоса, только в зеркальном отражении), нижнюю — Советский Союз. Такой путь предстояло бы пройти ядерным ракетам, если бы их запустили. На карте были обозначены американские базы ракет «Минитмен». Петров знал, что на этих базах размещена примерно тысяча межконтинентальных баллистических ракет с ядерными боеголовками, способных за тридцать пять минут пересечь Арктику и достичь территории СССР. Поэтому около дюжины сотрудников следили за пультами с одной-единственной целью: обнаружить с помощью спутников запуск ракеты и дать советским лидерам десять-двенадцать минут на принятие решения.
44-летний Петров уже двадцать шесть лет служил в Вооружённых силах и теперь занимал должность замначальника отдела боевых алгоритмов. Он был скорее инженером, чем солдатом. Ему нравился процесс составления логических формул на разных языках программирования, в основе которых лежал английский. Большую часть времени он проводил не в кресле командира, а за столом в соседнем здании, где анализировал сбои программного обеспечения и занимался его доводкой. Но дважды в месяц он заступал на дежурство, чтобы быть в курсе происходящего.
Когда Петров впервые оказался на командном пункте (это произошло за одиннадцать лет до описываемого дня) в только что построенном здании, оборудование ещё не было распаковано, помещения пустовали. Теперь станция выросла в электронный пульсирующий нервный центр. На орбите над Землей находились семь спутников, следивших за пусковыми площадками американских ракет, обычно по шесть часов каждый. Спутники — цилиндры 1,8 м в длину и 1,5 м в обхвате — отправляли потоки данных на командный пункт.[11] Мозгом системы был М-10 — лучший суперкомпьютер в Советском Союзе, который анализировал данные, выискивая признаки ракетной атаки.
Спутниковая система была известна как «Око», но конкретные аппараты Петров знал по номерам — от 1 до 9. Той ночью спутник № 5 достиг высшей точки орбиты — 32 км над поверхностью планеты. Он сканировал Землю до самого горизонта, используя инфракрасные датчики. Спутник мог засечь вспышку двигателя ракеты на чёрном фоне — тонкий трюк, для которого необходимо было развернуть спутник в нужном положении, зафиксировать его и нацелить на дальнюю точку, где Земля уходила в космическую тьму. Спутник № 5 был самым высокочувствительным из этих аппаратов, но его задачу осложняло время суток. В смену Петрова районы базирования ракет, на которые был нацелен спутник, переходили из зоны дневного света в зону сумерек, и на закате часто возникала туманная, мутная область, сбивавшая с толку спутники и компьютеры. Операторы знали об этом и поэтому очень внимательно следили за экраном.
Обычно каждый спутник «видел» 15–20 подозрительных объектов, и компьютеры в Серпухове-15 анализировали поведение каждого из них, сравнивая данные с известными признаками вспышек от запуска ракет. Если объект не был похож на ракету, программа принималась за новую цель. Компьютер поочерёдно проверял поступающие из космоса потоки данных. Спутники, кроме прочего, были оснащены телескопами, в которые можно было наблюдать поверхность Земли. Эти резервные данные позволяли наземным операторам визуально обнаружить ракетное нападение. Но изображения были тусклыми: специалистам приходилось по два часа сидеть в тёмной комнате, чтобы привыкнуть к картинке с телескопа.
Той ночью спутник № 5 поставлял больше данных, чем обычно: вместо 15–20 целей он заметил более 30. Петров понял, что это обусловлено повышением чувствительности спутника. Военные внимательно наблюдали за тем, как аппарат достиг апогея орбиты, откуда он должен был следить за американскими ракетными базами. В десять вечера Петров сделал перерыв, чтобы выпить чаю.
Петров и его сотрудники видели множество тестовых запусков с базы ВВС «Ванденберг» в Калифорнии и с мыса Канаверал во Флориде, а также советские тестовые запуски с космодрома в Плесецке. С помощью спутника они могли засечь ракету очень быстро — уже спустя несколько мгновений после того, как она взлетала в небо. Иногда они становились свидетелями неудачного запуска.
В те годы, когда Петров работал в центре раннего оповещения, всё делалось в спешке. Спутниковую систему ввели в эксплуатацию в конце 1982 года, хотя она ещё не была полностью готова. Петрову и его сотрудникам сказали: это важный для страны проект, не волнуйтесь о возможных недоработках. Их исправят потом, а пока вам надо приспосабливаться. Ищите другой способ сделать своё дело. Петров знал, почему наверху так торопятся. Ракетные базы Соединённых Штатов и Советского Союза всегда находились в состоянии повышенной боевой готовности. На две сверхдержавы в целом приходилось около 18400 ядерных боеголовок в шахтах, на субмаринах в океанских глубинах, на бомбардировщиках. Кроме того, в Европе на линии фронта холодной войны было размещено множество более мелких — тактических — ядерных зарядов. В случае ядерного нападения решение об ответном ударе нужно было принять за считанные минуты, и обе сверхдержавы прилагали колоссальные усилия, чтобы узнать об атаке как можно раньше и выиграть драгоценное время. Если бы страна использовала только наземные радары, не фиксирующие ничего за линией горизонта, то приближающиеся ракеты нельзя было бы засечь до последних 7-10 минут их полёта. Используя спутники раннего оповещения, запуск можно было обнаружить гораздо быстрее. Американцы уже вывели на орбиту спутники для слежения за советскими ракетными базами, и Советский Союз торопился ответить тем же. Советское руководство спешило построить Серпухов-15 и запустить собственные спутники.
Правивших Советами старцев во главе с генсеком ЦК КПСС Юрием Андроповым (у этого больного, снедаемого паранойей бывшего председателя КГБ осенью 1983 года отказала почка) постоянно преследовал страх. Они боялись, что внезапная атака уничтожит их до того, как они покинут Кремль. Если Советы могут быть обезглавлены, то угроза ответного ракетного удара станет попросту неубедительной. Вот почему задача Петрова была столь важна. Спутники, антенны, компьютеры, телескопы, карта и центр операций — это был ночной дозор ядерной войны.
Петров слышал разглагольствования в верхах, но не верил, что дело дойдёт до прямого столкновения сверхдержав: его последствия были бы слишком разрушительными. Петров считал советских лидеров напыщенными эгоистами. Втайне он относился к партийным боссам пренебрежительно и не принимал всерьёз их речи о враждебности Америки. Однако на шумиху последних месяцев трудно было не обращать внимания. В марте президент Рональд Рейган назвал Советский Союз «империей зла». А всего за несколько недель до того, как Петров заступил на смену, советские ВВС сбили корейский самолёт на Дальнем Востоке. Тогда погибло 269 человек.
Петров считал себя профессионалом и гордился тем, что может добиться положительного результата даже в трудной ситуации. Он понимал колоссальную важность своей задачи — в системе раннего оповещения не было места ложным тревогам — и тренировал свою группу, чтобы устранить малейшую возможность ошибки. Но пока они с трудом добивались от системы раннего оповещения правильной работы, с аппаратной частью по-прежнему были проблемы. Система, от которой зависела судьба мира, была подвержена сбоям. Из первых тринадцати спутников, запущенных в период испытаний системы в 1972-79 годы, только семь проработали дольше ста дней.[12] Их нужно было запускать постоянно: на орбите должно было находиться такое количество аппаратов, которое позволяло бы следить за всеми американскими базами. Нередко передача данных на Землю просто прекращалась.
В 00:15 Петров вздрогнул. Висевшая над залом тонкая панель обычно «молчала», и никто не обращал на неё внимания. Сейчас на панели горели красные буквы: «ЗАПУСК».
Завыли сирены. На карте включилась подсветка одной из американских баз. Взгляды всех сотрудников были прикованы к этой точке. Экраны показывали, что запущена ракета, а главная панель сообщала: высокая надёжность данных. Такого ещё не случалось. Операторы в зале вскочили со своих мест, повернулись и посмотрели наверх, на сидящего за стеклом Петрова. Он был дежурным. Он тоже встал, чтобы они могли видеть его, и начал отдавать приказы. Петров не вполне понимал, что происходит. Он приказал всем сесть и начать проверять данные. Надо было убедиться, что это реальная угроза, а не сбой системы. Полная проверка заняла бы десять минут, но в случае ракетного нападения столько ждать было нельзя. Был ли спутник надёжно зафиксирован? Был ли исправен компьютер?
Пока военные искали ответы, Петров изучал мониторы с картинкой, которую давал телескоп. Если ракета и вправду запущена, они бы рано или поздно увидели её. Куда она нацелена? По какой траектории летит? Но признаков запуска не было. Специалисты, сидевшие в тёмной комнате и следившие за телескопом, тоже ничего не видели. Компьютерным специалистам нужно было проверить информацию, которую изрыгал принтер. Петров также вглядывался в данные на своём мониторе. Может быть, речь идёт о техническом сбое?
А если нет? Петров перебирал варианты. Если ракета всего одна, был ли это случайный, несанкционированный запуск? Он решил, что едва ли. Петров был осведомлён о всех системах блокировки: один человек не смог бы запустить ракету. Даже то, что два офицера сговорились это сделать, казалось невозможным. А если одна ракета всё же запущена, что это значит? Так ядерную войну не начинают. Многие годы Петрова учили, что ядерная война начнётся с массированного ракетного удара. Он повторил про себя: так ядерную войну не начинают.
В одной руке Петров держал микрофон, подключённый к системе внутренней связи командного пункта, в другой — телефон для связи с начальством, контролировавшим всю систему раннего оповещения, в том числе радары. Петрову нужно было быстро прийти к какому-то выводу. Его командиры, естественно, хотели знать, что происходит. Петров не закончил собственную проверку, но ждать он уже не мог. Он сдавленно произнёс в трубку: «Докладываю: ложная тревога».
Петров не знал наверняка. Он руководствовался только своим чутьём.
«Принято», — ответил офицер. Петров с облегчением вздохнул: офицер не спросил почему.
Телефонная трубка всё ещё была у него в руке, а дежурный офицер ещё ждал на линии, когда две минуты спустя Петров опять подскочил в кресле. Панель мигала: запущена ещё одна ракета. Затем третья, четвёртая и пятая. Система испытывала перегрузку. Дополнительные сигналы вызвали вывод нового предупреждения. На панели зажглись красные буквы: «РАКЕТНОЕ НАПАДЕНИЕ». Высшее военное командование также получило этот сигнал. Петров был напуган. Он чувствовал, как страх парализует его. Думать надо было очень быстро.
Петров знал, что решения в случае ракетного нападения принимает генеральный штаб. Теоретически именно генштаб должен был руководить ответным ударом, если бы сигнал тревоги подтвердился. Советские ракеты были бы подготовлены к запуску, координаты целей — введены, люки ракетных шахт — открыты. У советских лидеров остались бы считанные минуты, на то, чтобы принять решение.
Сирена выла. Красный сигнал мигал.
Петров сделал выбор. Он знал, что система в прошлом давала сбои; в телескоп ракет не было видно; спутники находились в правильном положении. С радарных станций тоже не было сигналов, подтверждающих приближение ракет. Хотя, возможно, радарам было рано что-то фиксировать.
Петров повторил дежурному офицеру: ложная тревога.
Сообщение пошло по инстанциям.
Введение
Это история о людях — президентах, учёных, инженерах, дипломатах, солдатах, шпионах, политиках и так далее, — пытавшихся затормозить разогнавшийся локомотив гонки вооружений. Ими руководили родившееся из личного опыта проектирования оружия и управления омерзение перед равновесием, достигнутым посредством устрашения, или ужас перед лицом последствий возможной войны; или же они хотели избавиться от бремени оружия, тяготившего их народы.
В центре этой драмы находились две фигуры — оба романтики, оба революционеры, видевшие растущую угрозу и бросившие вызов существующему порядку. Михаил Горбачёв, последний руководитель Советского Союза, питал отвращение к насилию и боролся за открытость и «новое мышление», надеясь спасти свою измученную страну. Рональд Рейган, сороковой президент Соединённых Штатов, был мастером вести переговоры и идеалистом. Его вера в триумф капитализма и американский гений была непоколебимой. Он мечтал вывести ядерное оружие из употребления раз и навсегда.
Рейган и Горбачёв не были одиноки. Угрозу пытались обуздать и многие другие люди — целеустремлённые, совестливые, обладавшие хорошим воображением. Цель этой книги — рассказать о том, как подошла к концу гонка вооружений времён холодной войны, и о том, какое опасное наследие она оставила, причём показать эту историю с обеих сторон. В прошлом исторические истины слишком часто оказывались в тумане триумфализма американцев, отражавшего одну точку зрения, или же скрывались за пеленой секретности и дезинформации со стороны Москвы. Она маскировала то, что реально происходило в СССР, и то, почему это происходило. Располагая новыми свидетельствами, теперь можно лучше понять дискуссии, разворачивавшиеся за закрытыми дверями Кремля во время бурного правления Горбачёва. Он искусно маневрировал и улещивал своих противников — глубоко окопавшиеся, мощные силы военно-промышленного комплекса. Он приступил к радикальной смене направления, в котором двигалась страна. Горбачёв решил отказаться от многочисленных ракет, вывести Советский Союз из глобальной конфронтации, сократить военные расходы и убрать войска из Европы. Он похоронил масштабные планы советских «звёздных войн», представленные ему инженерами. Новые данные, особенно дневники и документы того времени, позволяют яснее увидеть, как Горбачёв и Рейган относились друг к другу, как их взгляды отражались на их действиях, как они боролись со своими внутренними конфликтами, с идеологией и колоссальным недоверием, чтобы вывести мир из этого многолетнего противостояния.
Хотя основной угрозой в ту эпоху было ядерное оружие, в колбах и ферментерах вызревало ещё одно ужасное оружие массового поражения. С 1975 по 1991 год Советский Союз тайно работал над биологическим оружием. Советские учёные ставили генетические эксперименты, пытаясь создать возбудителей неизлечимых болезней. Директора советских заводов были готовы начать производить тоннами микроорганизмы, способные убить миллионы людей. В книге рассказывается об этой подпольной деятельности, в которой России ещё предстоит дать отчёт.
Повествование о холодной войне чаще всего останавливается на моменте разрушения Берлинской стены в ноябре 1989 года, или же на декабре 1991 года, когда в Кремле был спущен советский флаг. Эта книга — попытка заглянуть глубже.
Книга начинается с описания военного психоза 1983 года — периода конфронтации и взаимных угроз. Но, чтобы понять его по-настоящему, нам нужно сначала рассмотреть, как сгущались тучи в предшествующие десятилетия. Это было великое психологическое противостояние, дуэль посредством сдерживания. В битвах холодной войны между США и СССР атомную бомбу так и не использовали. Однако стороны добивались равновесия путём устрашения, размещая тысячи ядерных боеголовок на ракетах, подводных лодках и стратегических бомбардировщиках. С течением времени угроза росла: стороны изобретали всё новые и новые вооружения, придавая им огромную разрушительную силу, обеспечивая скоростную доставку к месту применения, сверхточность и неуязвимость.
По словам Бернарда Броди, одного из первых ядерных стратегов, атомная бомба явилась «абсолютным оружием», навсегда изменившим облик войны.[13] Появление бомбы многократно увеличивало шансы на то, что первыми в войне погибнут обычные люди. В исследовании группы гарвардских профессоров 1983 года говорится: «Впервые в истории ядерное оружие предоставляет возможность уничтожить страну, не побеждая в бою и не уничтожая её вооружённые силы». Ядерная война шла бы быстрее любой другой войны в истории. Она закончилась бы через несколько часов. Она могла бы начаться ещё до того, как руководители государств получили возможность пересмотреть свои решения или изменить своё мнение. И она могла бы привести к гибели миллионов людей ещё до того, как выяснилось бы, что её причина — ложная тревога.[14]
На начальном этапе холодной войны Соединённые Штаты угрожали Советскому Союзу одним разрушительным ударом, нацеленным на города и промышленные центры. Первые американские ядерные бомбы весили тонны, а несли их неповоротливые стратегические бомбардировщики, которым требовалось несколько часов, чтобы достичь цели. Полвека спустя ракета, снабжённая боеголовкой, могла пересечь океан за тридцать минут. Контр-адмирал Дж. П. Нанос, директор программы стратегических систем ВМС США, говорил в 1997 году: если нарисовать круг с радиусом, равным длине субмарины «Трайдент» — 170 м, — то боеголовки ракеты «Трайдент II» (D5) можно точно нацелить в этот круг с расстояния четыре тысячи морских миль.[15] Однако эти достижения по части мощи и точности внушали глубокий ужас тем, кому однажды, возможно, пришлось бы нажать кнопку и запустить эти ракеты.
В США план ядерной войны был впервые разработан в 1960 году, в конце срока президента Дуайта Эйзенхауэра. Масштаб «Единого комплексного оперативного плана» приводил в трепет. Имея достаточную фору, США и их союзники могли бы запустить всё своё стратегическое ядерное оружие — около 3500 бомб — в направлении СССР, Китая и их сателлитов. Эйзенхауэр направил своего советника по науке Джорджа Кистяковски в штаб-квартиру стратегического командования ВВС на авиабазе Оффут в штат Небраска 3–5 ноября 1960 года, чтобы тот изучил только что подготовленный план. Кистяковски доложил, что исполнение плана «приведёт к избыточному и нежелательному массовому уничтожению». Эйзенхауэр признался своему военно-морскому адъютанту, капитану Э. П. Оранду, что предварительные оценки — число предполагаемых целей и «зарезервированных» на каждую из них бомб — «пугают меня до смерти».[16]
Президент Джон Ф. Кеннеди был не менее расстроен. После инструктажа по плану войны, прошедшего 14 сентября 1961 года, он заметил госсекретарю Дину Раску: «И мы ещё называем себя родом человеческим».[17]
Кеннеди и его министра обороны Роберта Макнамару тревожила идея «массированного возмездия», доставшаяся им от эпохи Эйзенхауэра. Они чувствовали, что угроза одного колоссального ядерного удара не вписывалась в ту сложную и многоплановую конкуренцию, которая складывалась между США и СССР (напряжённость росла сначала по поводу Берлина, затем в связи с Кубой). Весной-летом 1962 года план войны был пересмотрен. Новый план давал президенту больше выбора и гибкости в организации ядерного нападения, в том числе возможность оставить часть ракетных сил в резерве, избегать ударов по густонаселённым центрам и вывести из-под удара отдельные страны. Он был введён в действие незадолго до Карибского кризиса (октябрь 1962 года), и его главной идеей — известной как «стратегия контрсилы» — было нацелить оружие не на города и промышленность, а на советские вооружения. Если представить себе двоих людей, наводящих друг на друга пистолеты с взведёнными курками, то суть «контрсилы» заключалась в том, чтобы выстрелом выбить пистолет из рук врага.[18] Целиться в ракеты казалось более гуманным, чем в города; однако стратегия контрсилы также вызывала ряд тревожных вопросов. Не вырастет ли при этом искушение использовать ядерное оружие — ведь контрсила предполагала возможность ограниченного ядерного удара? Кроме того, можно ли было нанести удар первым, чтобы гарантировать успех? Этот страх — мысль о разоружающем первом ударе, грянувшем как гром среди ясного неба, — преследовал мир ещё многие десятилетия.
Хотя Кеннеди хотел пощадить города, Макнамара со временем понял, что невозможно взять на прицел всё советское оружие, не запустив очередной дорогостоящий раунд гонки вооружений; это была бы бесконечная эскалация. В итоге Макнамара сменил стратегию на то, что он назвал «гарантированным уничтожением»: требовалось накопить достаточно оружия, чтобы уничтожить 20–25 % советского населения и 50 % промышленной базы СССР. Макнамара ограничился тысячей ракет «Минитмен». «Главная причина того, что нужно остановиться на 1000 ракет “Минитмен”, 41 субмарине “Поларис” и примерно 500 стратегических бомбардировщиках, — это то, что б
Исторический опыт, география и культура США и СССР, попавших в ловушку глобальной конфронтации, радикально различались. Сверхдержавы часто неверно судили о намерениях и действиях друг друга, усугубляя угрозу. Как заметили гарвардские профессора в 1983 году, Соединённые Штаты «не могут прогнозировать действия СССР, потому что у них слишком мало информации о том, что происходит в Советском Союзе; Советы же не могут прогнозировать действия США, потому что информации у них слишком много».
Старый, но показательный пример — так называемое отставание по ракетам. 26 августа 1957 года Советский Союз объявил о первом запуске сверхдальней межконтинентальной баллистической ракеты, а 4 октября успешно запустил на орбиту первый в мире искусственный спутник Земли. Следующие четыре года Никита Хрущёв запутывал Запад утверждениями о том, что Советский Союз выпускает ракеты «как колбасу», и что суперракеты поступают в серийное и массовое производство. Во время президентской кампании 1960 года Джон Кеннеди поднял вопрос о «отставании по ракетам», но обнаружил, что его не существует.[21] Блеф Хрущёва скрывал слабость советских вооружений.
Катастрофу еле-еле удалось предотвратить во время Карибского кризиса: в октябре 1962 года Хрущёв пошёл на огромный риск, разместив на Кубе ядерное оружие и ракеты.
Противостояние закончилось, когда оба — и Хрущёв, и Кеннеди — согласились на ограничения. Но этот урок тревожил советских лидеров, боявшихся американского превосходства, ещё долгое время после того, как Хрущёв вывел с Кубы вооружения, и после его отставки в 1964 году. С середины 1960-х советские власти стали резко наращивать производство ракет, ежегодно выпуская их сотнями.
Советский Союз разглядывал мир под совершенно другим углом и рассматривал ядерное оружие как обычный инструмент сдерживания. СССР ответил бы на нападение сокрушительным ударом. Судя по всему, в первые десятилетия холодной войны СССР не принимал идею ограничения вооружений, поддержанную США. Считалось, что использование одной атомной бомбы вызовет эскалацию конфликта, так что Советский Союз готовился к полномасштабной войне.[22] В СССР не слишком доверяли американской идее, что взаимная уязвимость обеспечит стабильность. Советские власти боялись, что обе державы будут постоянно состязаться, пытаясь обогнать друг друга, и бросили на это состязание все силы. Когда в начале 1970-х Советский Союз наконец достиг приблизительного паритета с США, мышление стало меняться. Вместо того, чтобы угрожать превентивным ударом, советские власти взяли на вооружение доктрину ответного удара — подготовки к гарантированному возмездию. В это время они также начали первые переговоры с США о контроле над стратегическими вооружениями, и началась разрядка.[23]
За наращиванием вооружений в СССР стояла мощная скрытая сила — военно-промышленный комплекс. Леонид Брежнев руководил группой недееспособных стареющих лизоблюдов, опираясь на консенсус, но к середине 1970-х его здоровье стало настолько слабым, что он практически отошёл от руководства. Вакуум заполнили промышленники. Они имели огромное влияние на то, какое вооружение будет производиться, — по некоторым данным, даже большее, чем военные. Яркий пример — кульминация напряжённого внутреннего конфликта о судьбе следующего поколения межконтинентальных баллистических ракет. В июле 1969 года обеспокоенный Брежнев собрал в пансионате под Ялтой верхушку военного руководства и проектировщиков ракет. Конкуренция привела к тому, что друг против друга выступили два легендарных конструктора — Михаил Янгель и Владимир Челомей. Янгель предложил ракету РС-16 с четырьмя боеголовками, подходящую для новых укреплённых шахт; это решение давало лучшую гарантию ответного удара в случае нападения, но стоило дорого. Челомей вначале предлагал модернизировать свою ракету РС-10, предназначенную для использования в уже существующих, недостаточно укреплённых шахтах. Это решение обеспечивало военных большим количеством дешёвых боеголовок — идеальный вариант для превентивного удара. К моменту ялтинской встречи Челомей, однако, сменил тактику и предложил новую ракету РС-18 с шестью боеголовками, которая также требовала строительства новых укреплённых шахт. Главой согласительной комиссии был назначен президент Академии наук Мстислав Келдыш, пользовавшийся доверием Брежнева. На ялтинском совещании он посетовал, что, бросившись строить ракеты, страна даже не определилась со стратегической доктриной: нужно готовиться к превентивному удару или же сохранять силы для возмездия? Но Келдышу не удалось разрешить спор. В итоге были утверждены все три варианта — одно из тех чрезвычайно дорогостоящих решений, которые в конце концов привели СССР к банкротству.[24]
В 1970-е Соединённые Штаты начали размещать ракеты «Минитмен-3», способные нести три боеголовки вместо одной. Новое устройство называлось MIRV (разделяющаяся головная часть индивидуального наведения) и позволяло задать каждой боеголовке собственную цель, что привело к очередному резкому наращиванию арсеналов. Советский Союз воспроизвёл и даже превзошёл эту технологию, начав в середине 1970-х размещение нового поколения ракет наземного базирования.
Одна из них, РС-20, могла нести боевой заряд в семь-восемь раз мощнее, чем американские ракеты. И в какой-то момент даже появились планы размещать на каждой гигантской ракете РС-20 тридцать восемь боеголовок.
Росли не только арсеналы. Увеличивалась и сложность американского плана ведения войны. 27 января 1969 года, через неделю после вступления в должность, президент Ричард Никсон приехал в Пентагон на совещание по поводу «Единого комплексного оперативного плана». «Оно не вызвало у него энтузиазма», — вспоминал Генри Киссинджер, тогдашний советник Никсона по национальной безопасности, а позже — госсекретарь. Никсону сообщили, что в случае ядерной войны у него будет три задачи: «Альфа» — удары по наиболее важным военным целям; «Браво» — удары по второстепенным военным целям; «Чарли» — удары по промышленным объектам и городам. Если бы президент приказал атаковать группам «Альфа» и «Браво», города избежали бы удара. Если бы ударили все три группы, началась бы тотальная война. Но в случае реальной угрозы перед Никсоном бы встал куда более сложный — умопомрачительно сложный — выбор. На основе трёх основных задач были выстроены пять вариантов нападения и около 90 более мелких вариантов.[25] 11 мая 1969 года Никсон побывал на воздушном командном пункте управления в чрезвычайной ситуации — это был набитый коммуникационным оборудованием «Боинг-707» — и принял участие в тактических упражнениях по отработке действий в случае ядерной войны. Глава его администрации Гарри Р. Халдеман записал в дневнике: «Довольно-таки страшно. Они провели все разведывательные и операционные брифинги — с обрывами связи и т. д., чтобы всё выглядело реалистично». Халдеман добавил, что Никсон «задавал множество вопросов о нашем ядерном потенциале и о том, сколько людей он способен убить. Он определённо волнуется, что решения о гибели целых миллионов можно принимать так беспечно».[26]
Те же страхи преследовали и советских лидеров. В 1972 году генеральный штаб представил политическому руководству анализ возможной ядерной войны в случае, если первый удар нанесут США. Военные сообщили: мощь советских вооружённых сил снизится в тысячу раз, 80 миллионов граждан погибнет, 85 % промышленности будет уничтожено. По словам присутствовавшего на совещании генерала Адриана Данилевича, Брежнев и премьер-министр Алексей Косыгин были явно напуганы услышанным. Затем были запланированы три запуска межконтинентальных баллистических ракет с боеголовками-пустышками. В ходе этих упражнений Брежневу предоставили кнопку, которую он должен был нажать в нужный момент. Министр обороны Гречко стоял рядом с Брежневым, а Данилевич — рядом с Гречко. «Когда пришло время нажать кнопку, — вспоминал Данилевич, — Брежнев был явно потрясён и бледен, его руки дрожали, и он несколько раз просил у Гречко подтверждения, что это не приведёт ни к каким реальным последствиям». Брежнев повернулся к Гречко и спросил: «Вы уверены, что это только учения?»[27]
В 1969 году Никсон, осознавая непомерную силу ядерного оружия, решил, что Соединённые Штаты должны отказаться от биологического оружия. В 1972 году более семидесяти стран, включая СССР и США, подписали конвенцию о бактериологическом и токсинном оружии {конвенция о запрещении разработки, производства и накопления запасов бактериологического (биологического) и токсинного оружия и об их ликвидации. —
Конвенция о бактериологическом оружии была принята на пике разрядки — политики Никсона, направленной на то, чтобы опутать СССР сетью новых международных соглашений и договорённостей, делающих холодную войну более предсказуемой и не столь страшной. Центральным пунктом разрядки было подписание Никсоном и Брежневым договора ОСВ-1 в Москве 26 мая 1972 года. Самой важной частью этого соглашения было ограничение количества баллистических ракет, действительно закрывшее перспективу дорогостоящей гонки вооружений в сфере противоракетной обороны.[28] Но что касается наступательных вооружений, межконтинентальных ракет, разрушительная сила и размеры которых росли, то договор ОСВ-1 был, по сути, временной мерой. Он заморозил число пусковых установок — наземных и на подводных лодках — с обеих сторон, но не определил точно, на каком уровне нужно заморозить число ракет или боеголовок. Основным аргументом при подписании OCB-1 и вообще в ходе разрядки было то, что важно достичь не столько равного числа ракет и пусковых установок, сколько общего стратегического баланса, а с этой точки зрения позиции сторон были примерно равны. То есть если бы Соединённые Штаты остановили процесс создания новых ракет, то и Советы, вероятно, последовали бы за ними. Киссинджер говорил: «И один из вопросов, который мы должны задать себе как стране, это — что такое, во имя господа, стратегическое превосходство? В чём его значение — политическое, военное, — при таких масштабах? Что нам с этим делать?»[29]
Политика разрядки забуксовала в конце 1970-х, отчасти из-за страхов Запада, что Советский Союз стремится к стратегическому превосходству. Небольшая группа консервативных специалистов по оборонной политике и стратегов-«ястребов» в США забила тревогу. Альберт Уолстеттер из Чикагского университета опубликовал серию статей, в которых ставил вопрос: возможно ли, что разведывательные службы США недооценили советские военные расходы и скорость модернизации вооружений? Бывший министр обороны Пол Нитце, в течение целого поколения считавшийся одним из «мудрецов» в правительстве США и руководивший переговорами по ограничению вооружений ОСВ-1, в январе 1976 года опубликовал в журнале «Foreign Affairs» статью. Он предупреждал: Советский Союз не удовлетворён паритетом в сфере ядерных вооружений, он «будет и дальше стремиться к ядерному превосходству — не просто количественному, но такому, которое позволит теоретически добиться победы в войне».[30]
Это мнение — что Советский Союз стремится к превосходству над Соединёнными Штатами, готовится вступить в ядерную войну и выиграть её — невозможно было доказать, но на фоне глубокой неуверенности, последствий Вьетнамской войны и Уотергейтского скандала оно стало утверждаться в США. В 1976 году ЦРУ организовало удивительное соревнование, чтобы проникнуть в советские замыслы. Были созданы две отдельные группы для оценки имеющихся данных; в первую входили аналитики ЦРУ («Команда А»), во вторую — сторонние специалисты («Команда Б»). Обе группы получили одинаковые исходные материалы. «Командой Б» руководил гарвардский профессор истории Ричард Пайпс, давний и яростный критик коммунизма. В «Команду Б» вошли критики политики разрядки, ранее предупреждавшие, что СССР стремится к военному превосходству. Работа завершилась в ноябре. В отчёте «Команды Б» недвусмысленно говорилось: Москва вступила на опасный путь и жаждет превосходства, а ЦРУ недооценило эту угрозу. Советские руководители «не мыслят категориями ядерной стабильности, взаимного гарантированного уничтожения или стратегической достаточности, а думают над тем, как эффективно вести ядерную войну».[31]
Доклад «Команды А» не был настолько тревожным. По мнению этой группы экспертов, Советский Союз, может, и хотел бы иметь превосходство и возможность вести ядерную войну, но эта цель не была практической и реалистичной. Итоговый годовой доклад разведки строго следовал позиции «Команды А» — что Советский Союз «не может быть уверен в дальнейших действиях США и в том, насколько его собственный стратегический потенциал в будущем будет соотноситься со стратегическим потенциалом США». Один из высокопоставленных чиновников госдепартамента был ещё более осторожен. Советские лидеры, заявил он, «не ставят в качестве практической задачи достижение в обозримом будущем таких позиций, которые можно было бы охарактеризовать как обеспечивающие победу или выживание в войне».[32]
Поделиться книгой: