Похищение Елены

Светлана Багдерина

ПОХИЩЕНИЕ ЕЛЕНЫ

ПРОЛОГ

Отрок Сергий по прозвищу Волк развалился на травке, подперев голову рукой, сыто зевнул и лениво прикрыл глаза. Где-то под горкой, у ручья, раздавался плеск воды, изредка перемежаемый звоном разбиваемого фарфора и невнятным, но эмоциональным бормотанием. Это царевич Иван, несмотря на уговоры и внушения разумного человека, то есть его, Сергия, снова пошел мыть посуду только затем, чтобы оставить ее на месте их ночлега. Для домовитой души Серого это был даже не острый нож — осколок вамаясского фарфора прямо в сердце. Но иначе поступать они уже не могли, если не желали превратиться из путешествующих искателей золотых яблок в едва ползущий бродячий магазин, торгующий фарфором, керамикой, хрусталем и прочей серебряной и золотой посудой и столовыми принадлежностями всех стран и народов. А всё эти сапоги — подарок чудаковатых волшебников Криббля, Краббле и Круббле, на жилище которых они наткнулись посреди леса. Это была не простая обувь из кожи заменителя. Они могли стрелять огнем, превращать владельца в кота, делать его невидимым, вмещать все что угодно (даже живого дракона!), усыплять всех в радиусе прямой слышимости и готовить своим хозяевам самые разнообразные блюда. Но в последнем вопросе, как оказалось, они были чрезвычайно дотошными. Так, шантоньские блюда появлялись на голубом фаянсе с национальным орнаментом из лилий, вондерландские — на граненом красном хрустале, узамбарские — на сучковатом сервизе из черного дерева. А поскольку путешествовали они с Иваном уже почти две недели с перерывами на завтрак, обед, полдник и ужин, то единственным способом избавиться от гор посуды было перебить ее на месте (вариант Волка) или оставить на том же месте аккуратненько помытой (в разумении Иванушки) для тех, кто, возможно, когда-нибудь будет проезжать здесь после них.

И поэтому, пока его друг отмывал тарелки и перемазывался там, у ручья, Серый грелся на утреннем солнышке здесь.

Волк любил, понимал и уважал своего друга и земляка, но в такие моменты, как этот, его понимание грозило уволиться по собственному желанию без выходного пособия.

Ну какое ему, Ивану, сыну лукоморского царя, дело до тех, кто тут когда-нибудь пройдет, а может, и не пройдет после него? Да они, если пройдут, должны выше елок прыгать, что нашли эту посуду целой и непобитой, а помыть-то уж, если им это так понадобится, они ее сами смогут.

Так нет.

Обо всех мы думаем.

Обо всех заботимся.

Кроме себя.

С этого у него все и началось — ведь предлагал ему Кевин Франк Шарлемань его Жар-птицу! Уговаривал забрать, и ведь не за просто так — за четыре мешка золота и кучу хлопот. Мы же там такое устроили! Я бы на его месте, честно говоря, тоже бы что угодно предложил, лишь бы поскорее нас домой спровадить. Но нет — столица Вондерланда Мюхенвальд, видите ли вы, в осаде. Шантоньцы требуют вернуть им или их серебряного коня с золотой гривой, или эту злосчастную птицу. И что же мы делаем? Бросаем то, ради чего все это затевалось, и сломя голову несемся добывать им коня! Кроме нас-то, конечно, никто это сделать не мог! И ладно бы, если бы просто сразу взяли и полетели в Шатт-аль-Шейх. Но нет! По дороге нам надо было обязательно ввязаться в очередную дурацкую историю со спящей принцессой, заколдованным принцем, пряничной избой, феей пенсионного возраста, и в результате мы снова вместо того, чтобы заниматься тем, чем собирались, летим бог знает куда за какими-то непонятными яблоками, которые еще то ли есть на белом свете, то ли нет!..

А в этом городе… как его?.. Инготе, что ли, где его заставили сражаться с колдуном — он ведь мог в образовавшейся суматохе сбежать, и никто бы ему слова плохого не сказал. Потому что не поймали бы. Но опять — как бы не так! Мы же герои, витязи лукоморские — нам можно с заостренной железякой против магии переть! Про сапоги-то он ведь поначалу даже и не вспомнил — на что угодно поспорить могу, что бы он сам ни говорил. Но и то, если бы это чудо лукоморское тогда не перепутало заклинания — было бы в мире одним Иваном-царевичем меньше, как пить дать. Вон, четыре дня с дырой в голове провалялся без памяти. Кабы не старый Ханс со своим исцеляющим кольцом — так там и остался бы. Детишки бы по праздникам к памятнику цветочки носили. Хорошо, что горожане расщедрились и нам это колечко подарили. Хоть польза какая-то… В первый раз… Но вообще-то, честно говоря, если бы Иван был не таким, бросил бы я его еще там, в лукоморском лесу… Мало ли на свете всяких витязей под ногами путается…

Вдруг позвякивание под горкой прекратилось.

Это могло означать только одно: вся посуда была в конце концов или перемыта, или перебита, и Иванушка, промокший, но с чувством выполненного долга, возвращался к их лагерю, готовый продолжить путь.

— И-эх, ёшеньки-моёшеньки, — в последний раз яростно потянулся Волк, вскочил на ноги и пошел снимать с куста Масдая, которого расправил с утра пораньше по его просьбе для просушки от ночной росы.

Старый ворчливый ковер-самолет был подарком за особые заслуги лично ему, Волку, от короля Вондерланда Шарлеманя Восемнадцатого и его жены королевы Валькирии, и Серый брал теперь на себя все заботы по уходу за ним.

Когда их не удавалось взвалить на плечи Ивана.

— Сергий, а ты знаешь, что я подумал, когда мыл посуду? — не успев появиться над уровнем обрыва, вопросила радостная взлохмаченная голова Иванушки.

— Что? — осторожно поинтересовался Волк, по собственному опыту зная, что в голову его другу могут прийти, да там и остаться, такие мысли, которые его Волчью голову обходили бы стороной за семь верст.

— Да то, что мы уже летим от Ингота три дня!

— Ну и что? — упорствовал в непонимании сего темпорального факта Волк.

Иванушка расплылся в улыбке от прилипшей скорлупы у правого уха до размазанного ананасового варенья у левого уха, и счастливее его в этот момент не было на свете человека.

— Да то, что, по моим расчетам, завтра мы уже должны увидеть море!

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Жизнь прекрасна, но удивительна.

Гарри-минисингер

Море! Под ними, насколько глаз хватало, простиралось бесконечное, как лукоморская тайга, море. Иванушка сказал, что это еще маленькое, бывают и побольше, и даже совсем большие, которые называются океанами. Но Серый заявил, что для него и такого хватит, поскольку берега не видно уже с полчаса, а на эти волны смотреть — тошнить начинает, и что, спасибо, больше ему не надо, а про океаны не забудьте напомнить ему еще, чтобы не запамятовать, чего он видеть не хочет ни при каких обстоятельствах. И вообще, если бы он знал, что это ваше море такое большое, мокрое и колыхающееся, он бы настоял на Шартр-аль-Шетхе, или как он там. Но царевич поспешил его успокоить, пообещав в скором будущем огромное количество самых разнообразных островов, которые практически находятся в виду друг друга, и что, если постараться, от одного до другого можно добросить что-нибудь тяжелое. Этим заявлением Волк немного утешился, улегся на спину, скрестил руки на груди и закрыл глаза. И поэтому не увидел того момента, когда на них свалился человек.

Иван глаз не закрывал, но тот факт, что он стал свидетелем падения незнакомца, ясности в вопрос не внес. Скорее, совсем наоборот. Просто совершенно внезапно в чистом солнечном небе стала расти и увеличиваться в громкости точка, пока не превратилась в полураздетое человеческое существо, запутавшееся в собственных руках и ногах в попытке то ли взлететь, то ли уцепиться за что-то.

Для старого Масдая сие явление тоже стало неприятным сюрпризом.

— Это обязательно надо было уронить мне на спину с такой силой? — недовольно прошуршал он. — Непонятно, чем вы там только занимаетесь, пока… Третий?! Он что, с солнца упал? Я всегда знал, что в этой Стелле приличным коврам-самолетам делать нечего!

Незнакомец, спружинив на Масдае, как на батуте, шлепнулся рядом с Серым и остался лежать с закрытыми глазами. Лицо его приняло торжественно-скорбное выражение.

Зато подскочил застигнутый врасплох Волк.

— Дай ты умереть мне спокой… но.

Взгляд на Иванушку. Взгляд на незваного гостя.

— Это кто? — почему-то прошептал он.

— Не представился, — так же шепотом ответил царевич.

— А что он тут делает?

— Лежит?

— Спроси его, чего ему тут надо.

Иванушка на мгновение сосредоточился, потом откашлялся и нараспев торжественно произнес:

— Юноша бледный, поведай, зачем ты явился; в небе парил ты зачем, облака попирая ногами?

Самозваный пассажир открыл один глаз, второй распахнулся сам при виде лукоморской парочки, и на лице его отразилось непонятное сомнение, смятение чувств в комплекте с легким испугом. Он поморгал, хотел что-то сказать, но, почему-то передумав, сначала беззвучно пошевелил губами минут с пяток и наконец осторожно ответил:

— О, лучезарные боги, чей лик затмевает солнца сиянье и звезд многочисленный рой. Имя не знаю я ваше, о горе мне, горе — смертного жалкого просьба в сердцах не винить. Звать меня — скромный Ирак, сын Удала, внук Мирта. Дед мой прославлен в веках был…

— Короче, стеллянин, — нетерпеливо махнул рукой Серый. — Давай про себя.

Стеллиандр замолк на полуслове и с испугом глянул на Волка.

— В час развлеченья, досуга, за пенною чашей с радостью слушать мы будем исторью твою, — почти тут же поддержал его Иван, гордый своим экспромтом.

— Боги мои, пожалейте… Отец мой… Отец мой — архит… зодч… строитель известный. Строил он лабиринт… запутан… строенье одно… на острове Мине… — И летун отчаянно взмолился в сторону: «Боги милосердные, помогите попасть в размер… Пять минут как мертв, и уже такое позорище. Эх, говорила мне матушка — учи литературу…»

— Как ты сказал? — недоверчиво склонился над ним Иван.

— Что? — уточнил Ирак.

— Все! Ты говорил не… ритмически организованными высказываниями! — обвиняюще прищурился царевич.

— У меня в школе любимым предметом была физкультура, — оправдывался Ирак. — А когда проходили Эпоксида, я болел! А из Демофона я вообще смог запомнить только: «Си вис пацем-смит-и-вессон»!

— Парабеллум, — машинально поправил его Иванушка. — Так вы, стеллиандры, не говорите этими дурацкими стихами без рифмы?

— Нет. А вы?

— Что мы — похожи на этих… Домофонов? — покрутил пальцем у виска Волк с явным облегчением.

— Не похожи, — не очень уверенно согласился Ирак. — Но вы же боги! А боги должны разговаривать, как писал Эпоксид. Я же читал!

Непонятно почему Серый хрюкнул, быстро отвернулся и, закрыв лицо руками, стал издавать загадочные звуки.

Иван же, наверное, понял, потому что покраснел, снова откашлялся и только тогда обратился к новому знакомому:

— Извини, но, по-моему, ты нас с кем-то путаешь.

— Путаю?

— Да. Путаешь. Мы не боги.

— Не боги?

— Нет.

— То есть вы хотите сказать, что по небу кроме нас с отцом каждый день летает полно народу, которому просто надоело ходить по земле?

— Ну не совсем…

— И эти летающие люди чудесным образом спасают… Я ведь не мертвый? — с опаской быстро ощупал себя Ирак и, успокоившись, продолжил: —…Спасают злосчастных стеллиандров от верной гибели через расплющивание в очень тонкую лепешку о поверхность моря?

— Ну…

— И носят такие загадочные одежды, какие простому смертному и не придумать вовек?

— Я же говорил тебе, что эта штучка с кружевами должна надеваться не поверх той ерундовины с перьями! — прошипел Волк.

— Ну…

— Ах! — воскликнул вдруг стеллиандр и захлопнул себе рот обеими руками. — Простите меня! Простите простого смертного, ибо я не догадался, что вы — боги превращенные! Простите меня за дерзость! — хлопнулся он на колени. — Если бог не признается, что он бог, значит, он путешествует инкогнито! Так Ванада превращалась в ткачиху, Филомея — в пастушку, Меркаптан — в купца, а Дифенбахий… Впрочем, проще сказать, в какое стихийное бедствие он еще не превращался, да умножатся его молнии до бесконечности!..

— Да ты чего, парень, на солнышке перегрелся? — попытался поднять его на ноги Волк. — Ну ты посмотри, какие мы боги?

— Неузнанные, — настаивал на своем Ирак.

— Да мы же эти… простые смертные, как ты!

— Они, когда превращаются, всегда так говорят. Зачем богу, который превратился в смертного, чтобы его не узнали, признаваться в том, что он бог? И если вы не боги, — сын архитектора хитро взглянул на лукоморцев, — то как летит по воздуху эта чудесная портьера, а?

Это была капля, переполнившая чрезвычайно маленькое и мелкое блюдечко терпения ковра.

— Сам ты занавеска! — обиженно огрызнулся Масдай, повергнув бедного юношу в шок и на колени. — Сперва валится с неба, как мешок с кокосами, чуть не пробивает дыру — про грузоподъемность меня здесь кто-нибудь спросил? — а теперь еще и обзывается!

— Сильномогучие боги Мирра… простите неразумного… смертный… не дано… — Ирак, образец раскаяния, попытался постучать загорелым лбом о Масдая, чем вызвал новый приступ громко озвученного недовольства.

Друзья переглянулись. После такой «ковровой бомбардировки» надежды убедить стеллиандра оставить свою бредовую идею насчет их сверхъестественного происхождения не было.

— Ну бог с тобой, — устало махнул рукой Волк. — Боги мы, боги. Только не скажем какие, потому что переодетые. А теперь ты не мог бы встать и рассказать, что ТЫ тут делаешь?

Ирак горячо замотал головой:

— Не встану. Рассказывать я и так могу. Отец мой — знаменитый зодчий Удал. Были мы с ним на острове Мин — он возводил лабиринт для чудовища царя Миноса, а я ему помогал. Но после окончания…

— Не гуди мне в ухо, — глухо пробурчал ковер.

Парнишка мгновенно выпрямился, но без запинки продолжил:

— …работы царь отказался нас отпускать и продержал пленниками на Мине десять лет. Тогда мой отец, гениальный изобретатель, придумал сделать крылья из перьев больших птиц, и сегодня мы вылетели с постылого острова, чтобы снова обрести свободу. Но, кажется, я что-то прослушал, когда отец объяснял мне устройство этих крыльев, и, набрав высоту, я не сумел остановиться и лететь вдоль поверхности моря, как учил меня папа, — у меня получалось только подниматься вверх. А вперед меня нес ветер. И я поднимался, пока солнце не расплавило воск в моих крыльях и они не развалились по перышку… Бедный, бедный папа, он, наверное, подумал, что я погиб. Он и предположить не мог, что вмешаются миррские боги, могучие боги. — Ирак украдкой покосился на лукоморцев, — явятся во всей своей славе и сиянии, и белый свет померкнет перед их величием и великолепием, и они снизойдут до меня, недостойного…

— Ну опять зарядил… — простонал Волк.

— А почему ты назвал царя Миноса чудовищем? — полюбопытствовал Иванушка, отчасти надеясь перевести мысли стеллиандра на что-нибудь другое.

— Чудовищем? Я не назы… Ах это… Ха-ха… — Он натужно растянул губы в чем-то, что должно было изобразить, по-видимому, улыбку. — Всеведущие боги изволят шутить…

— Слушай, смертный, — ласково обратился к нему Волк, нежно заглядывая в глаза, и Ирак понял, что с этого момента слово «смертный» могло приобрести очень много совершенно ненужных наречий, таких как «определенно», «внезапно» или «чрезвычайно болезненно».

— Угх… — наконец сморгнул он.

— Если ты еще раз назовешь нас богами или хотя бы намекнешь об этом… Что тут у вас случается с…

Неизвестно откуда взявшийся сильный порыв ветра сбил Серого с ног. Падая, он уронил царевича, который, в свою очередь, с прирожденной ловкостью повалил на Масдая стеллиандра.

— Ёшь…

— Ой…

— Боги…

Что сказал по этому поводу Масдай, осталось неизвестным, так как небо взорвалось и разлетелось молниями на мельчайшие кусочки. Воздух посерел, из глубин его вскипели черные тучи, перемешиваемые ураганом, и ударил дождь.

Волк ухватился за передний край ковра что было сил и проорал:

— Масдай! Ищи землю!

— Сергий!.. Ты здесь?.. — донеслось до него с попутным торнадо.

— Здесь. Держись! — Он попробовал оглянуться через плечо, но, получив с ушат воды прямо в лицо, быстро отвернулся.

— …усь!..