Удивительные истории о словах самых разных

Это был человек, известный всем истинным любителям и ценителям лучших ветчинных “деликатесов” в Москве и в Петербурге, где он начал свою блестящую колбасную карьеру и распространил ее далеко во все концы империи.

Эти три пассажира “винтили” безумолчно, а штатские ученого вида, перебрав множество любопытных вопросов, добрались до нигилизма и потом до сей глаголемой “ерунды”. Тут один из них вскрикнул: “кто виноват!” и начал излагать историю, как появилось это “гадкое и неблагозвучное слово”.

Объяснение говорившего было самое ортодоксально– научное, то есть он повторил, что “ерунда” произведена нигилистами из латинского слова “gerundium”, и произведена с коварным умыслом, дабы таким образом посмеваться38 классицизму и вредить ему в общественном мнении.

Я слушал это давно знакомое мне объяснение, что называется, “краем уха” и, признаться, до той поры сам считал его правильным (я даже вложил это в уста протопопа Савелия Туберозова в хронике “Соборяне”); тут я был неожиданно поколеблен в своей уверенности.

Немецкий колбасник, неожиданно прислушавшись к рассуждению о “gerundium” и о “ерунде”, повернулся полуоборотом к разговаривающим просвещенным людям и с неприятною резкостию сытого буржуа вдруг оторвал:

– Это неправда!

Штатские переглянулись и замолчали. Им, очевидно, не нравилась прямо колбасницкая грубость, с которою было сделано это замечание. Да и в самом деле, оно казалось по меньшей мере непочтительно – хотя бы по отношению к твердо установившемуся ученому, авторитетному мнению.

А тот себе сказал “неправда” и опять уже шлепает толстой рукою карты генерала и ходит швырком под батюшку, – и заботы ему нет, что сделал грубость.

Но колбасник был груб только по манерам, а на самом деле он оказался приятным и даже интересным человеком. Когда поезд стал приближаться к станции, на которой следовало обедать, он крикнул “halt” и, сложив свои карты, заметил партнерам, что перед принятием пищи никогда не следует обременять свою голову деловыми занятиями. Это нездорово для желудка, а надо дать всем высшим способностям краткий отдых, для чего лучше всего заняться какими-нибудь веселыми пустяками.

И вот тут-то он опять обратился между делом к серьезным людям, говорившим о “ерунде”, и сказал им следующие слова, которые я желал бы довести до сведения тех ученых, которые открыли, что ерунда произведена из латинского gerundium.

– Вот что вы давеча разговаривали здесь о ерунде, – начал немец, – будто как бы это слово произведено от латинского языка, из слова “gerundium”, то это есть самая пустая ложь…

Обоих значительных штатских это перестало сердить и даже как бы начало смешить. Они, очевидно, ожидали, что немец готов сказать большую глупость, а немец продолжал:

– Да; я вас уверяю, что кто это так с самого начала выдумал и кто такую глупость про ерунду выпускал, тот есть, можно сказать, самый превеликий дурак и осел, который своими ушами хлоп-хлоп гулять может.

Отцу протопопу, генералу и мне становилось неизвестно отчего-то очень весело, точно как будто мы имели в наших душах какое-то затаенное недоброжелательство к значительным штатским и предчувствовали, что немец их обработает на манер какого-нибудь из своих деликатесов. Единство мыслей наших обнаруживали наши взоры, в которых немец мог бы прочитать для себя поощрение или по крайней мере желание доброго успеха. А он чистой питерской простонародною речью с московским распевом продолжал свое рассуждение:

– Да, я очень бы хотел видеть того, кто это выдумал, и хотел бы его поздравить, что он есть самый чистый дурак восемьдесят четвертой пробы.

– Да, да, да! – продолжал он, приосаниваясь так, что стал походить с виду на директора гимназии. – Я самый простой производитель, я произвожу торговлю своим деликатесом, и потому моя торговля, можно сказать, не имеет ничего касающегося к науке; но если это о герундии сказал ученый, то черт меня побери, чтобы я принял его с такою наукою к себе самые простые колбасы делать.

Рассказчик подавил себя в мягкую, как подушки, грудь мягкою же, как подушка, рукою и заговорил далее много возвышенным голосом и с воодушевлением:

– До этого, что я делаю свинские деликатесы, ученым нет никакого дела, – это мое мастерство, и я кушаю мой хлеб и пью мою кружку пива или мою бутылку шампаниер, – до этого никому нет надобности, и я никакого черта не спрашиваюсь. Но я знаю тоже, что есть и gerundium! Да-с; я учился в Peter-Schule у доктора Кирхнер, при старой хорошей Дитман и при инспекторе Вейерт, и добрый старичок Вейерт даже меня очень авантажно сек за то, что я вздумал было вместо школы ходить шальберт39 по улицам, и я перестал шальберт и стал учить и супинум и герундиум40. Но самая важность, если кто понимает, что значит учиться в жизнь! Это надо с рабочими людьми!.. И оттого я опытный, и я знаю и no-латыни и по ерунде!

Мы все выражали на наших лицах недоумение: что это такое значит “знать по ерунде”, а отец протопоп даже не выдержал и предложил:

– Любопытно, но невразумительно: нельзя ли пояснить яснее.

Деликатес рассмеялся, коротко и радушно пожал отца протопопа за коленку и сказал:

– Извольте – поясню: ерунда идет от нас – от колбасников.

И затем он сделал нам нижеследующее фактическое сообщение, которое я для краткости передам вниманию ученых в сжатой и простейшей форме (что и более соответствует серьезности предмета).

Когда немецкий простолюдин, работник, в разговоре с другим человеком одного с ним круга хочет кратко высказаться о каком-нибудь предмете так, чтобы представить его малозначительность, несамостоятельность или совершенное ничтожество, которое можно кинуть туда и сюда, – то он коротко говорит:

– Hier und da41.

Между работниками из немцев в Петербурге это краткое и энергически определенное выражение в очень сильном ходу. Особенно часто его случается употреблять в колбасном производстве при сортировке мяса. Одно назначают к составлению “деликатесов”, другое к выделке низших сортов, а затем еще образуется из отброса такой материал, который один, сам по себе, никуда не годится и ничего не стоит, но может быть прибавлен туда и сюда – “hier und da”.

Работники-немцы в Петербурге зачастую работают рука об руку с мастеровыми русского происхождения, – и еще более они сближаются в “биргалах”42, за кружками, причем у подпивших немцев “hier und da” сыплется еще чаще, чем за работою в колбасных и чем в обыкновенном, трезвом разговоре.

Русский собеседник или собутыльник вслушивается в эту фразу, незаметно привыкает к ней и, будучи от природы большим подражателем, – сам начинает болтать то же самое, но, конечно, немножко приспособляя немецкое произведение к своему фасону. Отсюда простолюдин, непосредственно занявший часто упоминаемое здесь слово у немцев, о сю пору выговаривает его “хирунда”, а люди образованные, до которых слово это дошло уже передачею через полпивную – облагородили его по своему вкусу и стали произносить “ерунда”. В этом виде оно принято и, к сожалению, усвоено кое-где в русской печати. Немецкая же печать, которой слово “ерунда” по этому производству должно бы быть ближе, – примером русским не увлеклась и ему не последовала.

Вот история этого словопроизводства, как ее раскрыл и за достоверное передал нам наш русский соотечественник немецкого происхождения.

Мне этот рассказ практического и наблюдательного человека показался и интересным и очень вероподобным, и я при удобных случаях не раз пробовал его проверять. В результатах почти всегда получалось, что рассказанное колбасником о происхождении слова “ерунда” от немецкой поговорки: “hier und da” должно быть верно. В этом, во-первых, утверждает мнение многих русских немцев, которые знают быт русского и немецкого мастера и подмастерья в Петербурге, а во-вторых, и те изменения, которые претерпевает само названное слово.

Замечательно, что в низших классах петербургского обывательства люди до сих пор произносят это слово не поврежденно, как произносят благородные, а во всей его изначальной чистоте, – “яко же прияша”, то есть они говорят не “ерунда”, а “хирунда”. Таковы же у них и на– глагольные формы этого слова: “что хирундишь”, “не хирунди”. В русской печати наглагольные формы этого корня впервые стал употреблять музыкальный критик К. П. Вильбоа43, но звук “хи” им был откинут, а новый глагол в его начертании написан “ерундить”. Критику Вильбоа смело последовал М. М. Стопановский44, а потом и другие. Помнится, как будто где-то не уберег себя от этого увлечения даже А. А. Григорьев, чего от него можно было не ожидать, так как Григорьев был хороший знаток русского языка и имел образованный литературный вкус.

Впрочем, многие тогда приспособлялись приручить это слово на разные лады, и некоторые иногда достигали хороших успехов. Так, например, вскоре же начальницу какого-то женского учебного заведения назвали печатно “ерундихой”, а Льва Камбека45 – “ерундистом”. И то и другое очень понравилось. Приехал сочинитель оригинальной музыки г. Лазарев46 и дал концерт, а потом В. В. Толбин47 возвел этого hier und da в сан “ерундиссимуса короля абиссинского”. Слово вытягивалось на соразличные фасоны, и бумага терпела, но и здесь, как и везде, вероятно многое зависело от счастья. Ст. Ст. Громека хотел вывести слово “ерундение”, то есть занятие ерундою. И намерение его было самое доброе, чтобы застыдить “ерундистов”, но редактор “Отечеств<енных> записок” Ст. С. Дудышкин никак не решался пропустить в своем журнале такое слово и все его вычеркивал. Громеке это стоило крови. Иногда он брал Дудышкина круто и сильно его убеждал, что как от игры на гудке может быть “гудение”, так от игры на ерунде производится “ерундение”. Дудышкин соглашался и обещал пропустить в печать “ерундение”, но когда дело доходило до последней корректуры, смелость его покидала, и он всегда, где только было слово “ерундение”, вытравлял его… А между тем, надеюсь, еще всякому понятно, что “бурно-пламенный Громека” ни в одной поре своей деятельности нигилистом не был, но ему просто из благонамеренности хотелось пропустить в свет “ерундение”.

Не удалось это, – он пошел в чиновники и скончался губернатором, с прозвищем “Степан-Креститель”48…

Сохранение “ерундящими” простолюдинами в их произношении звука “хир” есть, без сомнения, немецкое “hier”…

…Словом, “ерунда”, или “хирунда”, пробралась в простонародную речь так же точно, как “карнолин”, “спеньжак”, “блиманжет” и многие другие чужеземные слова, нашим городским простонародьем занятые у иностранцев и испорченные на свой лад. А в класс людей образованных и отчасти в литературу оно перешло по неуместной подражательности, по любви к простонародности и, может быть, отчасти по безвкусию.

Эстетики и пуристы языка, конечно, имели очень достаточное основание негодовать, что в наш богатый и благозвучный язык насильно втиснуто слово “ерунда”, имеющее совершенно тождественное значение с тем, что до тех пор полно, ясно и для всех совершенно понятно выражало русское слово чепуха, но едва ли не сами же эстетики много помогли удивительному распространению этого пустого слова в обществе и особенно в литературных низах, считавших своим призванием враждовать с эстетикою и с классицизмом. Эстетики сделали вредную ошибку, уверяя себя и других, что “сочинение” этого слова принадлежит “нигилистам” и имеет втайне протестующее значение – в смысле профанации классической филологии. При господствовавшем в то время общественном настроении всем недоброжелателям классицизма это даже нравилось и никак не могло остановить, да и не остановило, распространения нежеланного слова. Напротив, с тех пор, как это связали с нигилизмом, “ерунда” только чаще засверкала как в разговорном языке, так и в языке литературном. Между тем, кажется, более простое, но, может быть, более вероятное разъяснение происхождения этого слова от жаргона немецкой полпивной, пожалуй, скорее могло бы удержать подражателей и тем принесть желательную пользу благоразумному старанию желавших охранять чистоту русского языка от жаргонной прививки. Но, к сожалению, в то время, как и после, люди, имевшие очень похвальные цели, не всегда руководились в своих действиях благоразумием, а наипаче часто увлекались мнительностию и страстностию, и “тако сами на хребтах своих множицею поработаша”…»49

По-моему, лучше не скажешь. И лучше слово «ерунда» не определишь.

Правда, наш знаменитый литературовед и лингвист Виктор Владимирович Виноградов (1894–1969) в своей книге «История слов» (она была издана посмертно) дал, мягко скажем, невысокую оценку версии Н. С. Лескова: «…каламбурное объяснение из немецкого hier und da, предложенное Н. С. Лесковым, не выдерживает критики. Оно опровергается и стилистическим употреблением слова ерунда и его социальной историей, которая не возводит начала этого выражения к речи петербургских немцев»50. Однако дальше, буквально в том же абзаце, В. В. Виноградов не оставляет камня на камне и от семинарской версии: «Лишена фактической опоры и та этимология, которая связывает это слово с латинским gerundium и с бурсацким диалектом. Это объяснение тоже основано на созвучии. Культурно-исторических справок, подтверждающих предположение, что ученики бурсы все непонятное называли ерундой, так как им было трудно понять употребление латинского gerundium’a, нет…»51.

Откуда же тогда взялась «ерунда»? Четкого ответа у В. В. Виноградова нет.

А у Н. С. Лескова тем не менее – есть. И мне гораздо ближе и понятнее объяснение, данное писателем, волшебником языка (а до него – колбасником, волшебником деликатесов):

Ерунда – это hier und da, «сюда и туда», «здесь и там».

И последнее. Жаль, что в русском языке не сохранилось родное словечко, которое когда-то было прямым аналогом немецкого гостя – «ерунды». Это словечко можно найти у В. И. Даля, и выглядит оно вот так:

НИСЕНИТНИЦА.

По слогам: ни-се-ни-т… Ну да, все правильно: «ни се, ни то». «Ни здесь, ни там». «Сюда и туда»…

Бессмыслица. Вздор. Иначе говоря —

Галиматья

Галиматья

Подзобок на груди и, подогнув колена,Наш Бавий говорит, любуясь сам собой:«Отныне будет всем поэтам модным смена!Все классики уже переводимы мной,Так я и сам ученым светомДостоин признан быть классическим поэтом!»Так, Бавий, так! стихи, конечно, и твоиНа лекциях пойдут в пример галиматьи!И. И. Дмитриев. Эпиграмма (1810)

Можно, конечно, пояснить, что Иван Иванович Дмитриев (1760–1837) был русским поэтом (и, между прочим, занимал посты обер-прокурора Сената и министра юстиции), что Бавий – бездарный древнеримский поэт, что эпиграмма написана на графа Дмитрия Ивановича Хвостова, тоже русского поэта, но при этом действительного тайного советника и действительного члена Императорской Российской академии и, возможно, по этой причине ставшего предметом насмешек других поэтов и непоэтов, но мы все же не будем вдаваться в подробности литературной полемики и поэтических скандалов начала XIX века.

Нам важно лишь отметить: эпиграмма написана в 1810 году, а слово «галиматья» употреблено в ней вполне обыкновенным, даже обыденным образом, и это значит, что «галиматья» (в значении «вздор, чепуха, бессмыслица») к началу девятнадцатого столетия уже заняла прочное место в русском языке.

Откуда же она взялась, эта «галиматья»?

На сей счет современные этимологические словари говорят едва ли не в унисон. Мол, слово заимствовано в конце XVIII века из французского языка; состоит оно из двух частей: латинского gallus, «петух», и греческого mathia, «знание»; пришло во французские и затем в другие языки из жаргона парижских студентов конца XVI века; и, мол, студенты эти таким вот хулиганским словечком – «петушиное знание» – называли диспуты ученых, уподобляя их петушиному бою.

Так? Солидным этимологическим словарям полагается верить, поэтому – наверное, так.

А вот и не так!

Заглянем в не менее солидный словарь, только французский, – «Ларусс».

Знаменитый французский словарь (это даже не один словарь, а целое созвездие) носит фамилию великого французского филолога, языковеда и лексикографа Пьера Ларусса (Pierre Athanase Larousse). Его фамилия, как и фамилия Руссо, не имеет ничего общего со словом «русский». Она восходит к старофранцузскому слову «ру» (rous), означавшему «красный» или «рыжеволосый». Это словечко становилось прозвищем людей с рыжими волосами, или полнокровных персон с румяным лицом, или же тех, кто в одежде предпочитал красный цвет. Прозвище, как это очень часто бывало, со временем превращалось в фамилию.

Там написано буквально следующее: «galimatias сущ. м.р. Из поздней латыни – от ballimathia, непристойная песня».

Вот те на! Так что же такое «галиматья» – «петушиное знание» или «похабная песня»?

Американский «Словарь Уэбстера» опять возвращает нас к «петухам» и «знаниям», но при этом сообщает, что жаргонным словом galimatias во Франции XVI века называли «кандидата, добивающегося докторского звания» (и, видимо, в силу этого обязанного нести всякую ученую ерунду).

Час от часу не легче.

Заглянем в «Википедию» (я не очень склонен это делать в силу нелюбви к анонимным источникам, но иногда приходится). Там – целый спектр значений:

1. …на французском языке galimafrée, на древнеанглийском gallimafrey – кушанье, составленное из разных остатков и обрезков («Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона», 1890 – 1907).

2. Выражение получилось в результате латинизации древнегреческой фразы «κατά Ματθαῖον», букв. «со слов Св. Матвея», намекая на то, что запутанное начало Евангелия было часто непонятно простым, малограмотным людям.

3. В Париже на одном процессе о петухе, украденном у некоего Матвея, адвокат в своей латинской речи постоянно смешивал слова «gallus Mathiae» (петух Матвея) и «galli Mathias» (Матвей петуха); отсюда и вышла галиматья.

4. В Париже ранее жил доктор Галли Матье, лечивший пациентов хохотом, для чего смешил их анекдотами и разной «галиматьей».

5. Арабское слово alima – «знать», «быть сведущим», «учиться» пришло во французский и немецкий языки из испанского (от galimatias).

И чему же верить?

По первому пункту могу сказать, что «древнеанглийское» слово никуда не делось, оно и сейчас существует в английском языке – в виде gallimaufry – и означает «всякую всячину, мешанину» и даже «рагу», но никак не «вздор» и «бессмыслицу». Это слово действительно произошло от старофранцузского galimafrée (со значением «неаппетитное блюдо»), образованного соединением двух забавных глаголов: французского galer, «развлекаться», и словечка из пикардийского диалекта французского языка mafrer, «объедаться».

Второй пункт любопытный, но очень неточный. Версия о «латинизации древнегреческой фразы» появилась в статье «Христианские и не-христианские этимологии», написанной двумя докторами филологии – Генри Кахане (1902–1992) и Рене Кахане (1907–2002), не родственниками, а однофамильцами, – и появившейся в «Гарвардском теологическом обозрении» в 1964 году. По предположению лингвистов, греческое народное выражение «ката Маттайон» – буквально: «по Матфею» – высмеивало скучное перечисление родословной Христа в первой главе Евангелия от Матфея (Мф. 1:1–16). Якобы это «катаматтайон» спустя века превратилось во французском языке в «галиматья». Похоже на правду? Что-то не очень…

Можно, конечно, принять на веру пункт третий, только надо иметь в виду, что эта версия была впервые упомянута в словаре «Объяснение 25000 иностранных слов, вошедших в употребление в русский язык, с означением их корней» А. Д. Михельсона (1865), а затем перекочевала в «Словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка» А. Н. Чудинова (1910). Сам текст этого пункта в «Википедии» – дословное заимствование из «Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона».

Пункт четвертый – опять-таки из «Словаря иностранных слов» А. Н. Чудинова, правда, о лечении хохотом там не говорится, лишь сообщается, что слово «галиматья» «иные производят от имени париж. врача Галли Матье, который рассылал своим пациентам листки, в которых напечатаны были разные остроты, каламбуры, словом всякая болтовня».

Если заглянуть в «Этимологический словарь русского языка» А. В. Семенова52, то пункт пятый будет выглядеть там следующим образом: «В русском языке слово появилось в конце XVIII в. и было заимствовано из французского (galimatias – “неразбериха”), где известно с 1580 г. Первоначально слово использовалось только в студенческом жаргоне и лишь с течением времени стало общеупотребительным. По некоторым предположениям, слово “галиматья” пришло во французский и немецкий языки из испанского (от galimatias), куда, в свою очередь, попало из арабского: в арабском alima – “знать”, “быть сведущим”, “учиться”».

По-моему, хватит. Хватит путаницы, неразберихи, мешанины – иначе говоря, хватит галиматьи. Пора все же выяснить реальную этимологию этого слова, то есть дойти до этимона. И здесь ключиком у нас будет не слово или выражение, а… дата. Точнее, год, чуть выше уже обозначенный: 1580-й.

Удивительное дело: до этого года никакой «галиматьи» нигде и никогда не было, а в 1580-м она явилась миру.

Что же произошло в 1580 году? Ну, конечно, много чего произошло, но для нас важно, что именно в этом году вышло первое издание знаменитых «Опытов» французского писателя и философа Мишеля де Монтеня.

И вот там, в первой книге «Опытов», в главе, названной «О педантизме», впервые в истории появляется «галиматья». Судите сами (и не порицайте меня за французский язык, дальше будет перевод и пояснение, а нужное место я выделил полужирным шрифтом):

«J’ay veu chez moy un mien amy, par maniere de passetemps, ayant affaire à un de ceux-cy, contrefaire un jargon de Galimatias, propos sans suitte, tissu de pieces rapportées, sauf qu’il estoit souvent entrelardé de mots propres à leur dispute, amuser ainsi tout un jour ce sot à debattre…»

Теперь – то же место в русском переводе Анания Самуиловича Бобовича (1904–1988), по праву считающимся классическим переводом Монтеня:

«Мне довелось как-то наблюдать у себя дома, как один из моих друзей, встретившись с подобным педантом, принялся, развлечения ради, подражать их бессмысленному жаргону [курсив мой. – В. Б.], нанизывая без всякой связи ученейшие слова, нагромождая их одно на другое и лишь время от времени вставляя выражения, относящиеся к предмету их диспута…»

Вот те на! «Жаргон Галиматьи», на котором разговаривают педанты, превратился в «бессмысленный жаргон» педантов. Галиматья – исчезла, словно ее и не было. А вместе с ней исчезло и новаторство Монтеня.

Настаиваю: новаторство! Потому что именно Мишель де Монтень, замечательный писатель, человек скептический и иронический, придумал «галиматью». (Замечу: это не мое единичное мнение, оно подкреплено весьма серьезными и заслуживающими доверие источниками.)

Словотворчество писателей – вообще удивительная вещь. Всю историю письменности хорошие писатели придумывали новые слова, и Монтень не стал исключением. Он взял латинское слово gallus, «петух», и латинское же ballimathia, «непристойная застольная песня», непринужденно соединил их, выбросил «лишнюю» буковку «л» (возможно, чтобы слово не ассоциировалось с «галлами», французами, это было бы чересчур), и получилось galimatias, что лучше всего перевести как «хвастливая непристойная болтовня».

Слово очень понравилось, оно быстро стало популярным во Франции, затем разлетелось по европейским языкам (англ. galimatias, исп. galimatías, ит. galimatias, нем. Galimathias, порт. galimatias и так далее), а в XVIII веке добралось и до России. (Занятно, что во всех перечисленных языках «галиматья» мужского рода, и лишь в русском – женского.)

Осталось немногое – понять, что же это за латинское слово ballimathia, с которого все и началось.

Выше уже говорилось – вспомним «Ларусс», – что слово ballimathia пришло из поздней латыни. «Поздняя латынь» – это латынь Средневековья, ее еще называют «варварской латынью». А что там говорит латынь классическая?

Вот что. «Баллиматия» (ballimathia, варианты: ballematia, vallematia) – это… пляски. Да-да, не песни, а пляски! Но есть и плясовые песни – в латинском языке они называются ballistia. И то, и другое – производные глагола ballare, «плясать». А сам этот глагол – греческого происхождения, и в древнегреческом он выглядел как «баллизейн» (βαλλιζειν). Кроме как «плясать», этот глагол означал еще «прыгать» и «подпрыгивать». Имейте в виду: русское слово «бал» – отсюда же!

Ну хорошо, с «балли-» разобрались, а «-матия» откуда взялась? Выше мы уже прочитали, что греческое mathia – это «знание». Прочитали, но в суть не вникли. На самом деле правильно не «матия», а «матема» (mathema), и это очень емкое слово. Его значения: «наука», «знание», «урок», а в буквальном смысле – «то, что выучено», потому что произведено это существительное от глагола «мантанейн» (manthanein) – «узнавать, учиться».

«Матема»? Уж не родственница ли она «математики»? Конечно, причем прямая родственница. Употребляя слово «математика», мы не осознаем, что произносим прилагательное. У греков было словосочетание – «математике текне» (mathematike tekhne), что в буквальном переводе на русский звучало бы как… «познавательное искусство», или «искусство знания». Вот прилагательное «познавательный», будучи вырванным из словосочетания, и стало «математикой». А существительное «тек– не» – искусство! – превратилось в «технику». Чудеса с этими словами, да и только!

В слове «хрестоматия» тоже сидит эта «матема» – знание. Греческое слово «хрестос» (khrestos) означает «полезный». Все сразу становится на свои места: любая хрестоматия – это действительно «полезное знание».

Вернемся к «баллиматии». Получается, что это слово означает «плясовое знание»? Ну да, так оно и есть. Чтобы плясать, надо знать, как плясать. Чтобы плясать и при этом петь, надо знать песни. Чтобы петь застольные песни, потом плясать, потом снова пить и петь, опять плясать, надо знать, как подольше удержаться на ногах. Тоже… хм… знание. Не забудем, что «баллиматия» – слово поздней, варварской, народной латыни. Ну конечно, изначальный смысл – «искусство танца» – был переиначен. А потом появился Монтень и переиначил слово еще раз. Вот и родилась «галиматья».

Но все же «плясовое знание» сильно отличается от «петушиного знания», не правда ли?

Может быть, расследование происхождения «галиматьи» несколько затянулось, зато теперь понятно, что слово это не просто забавное, но и очень непростое, а потому – занятное.

Дальше будет еще одно занятное имя, только не нарицательное, а собственное. В ряду «смешных слов» оно, скорее всего, прозвучит как гром небесный. Потому что имя это —

Воланд…