Удивительные истории о словах самых разных

Голос Стефана Фортунова до сих пор звучит у меня в ушах.

«Светът е оцелял, защото се е смял», – провозгласил он во время нашей встречи в Габрово и заразительно рассмеялся.

Рассмеялся и я, причем с облегчением. Ведь что-то подобное сидело и у меня в душе, только не было выражено словами, но вот слова нашлись, и мое «подобное» обрело форму:

«Мир уцелел, потому что смеялся».

Я верю в это по сей день. Как верю и в то, что мир будет уцелевать впредь, пока… пока будет смеяться.

Болгарское «се е смял» – это наше «смеялся».

У болгар «смях», у нас «смех». Одно и то же слово.

Итак,

смех…

Cмех

Чацкий. …Хоть есть охотники поподличать везде,Да нынче смех страшит и держит стыд в узде…А. С. Грибоедов. Горе от ума (1824)

Уже понятно, что это слово общеславянское. Буква «х» в конце – всего лишь суффикс (лингвист написал бы: «суф. -xъ»), такой же, как в словах «грех» и «успех», а сме– – корень. Понятно и то, что существительное «смех» – производное от глагола «смеяться», а глагол этот, будучи общеславянским, имеет соответствия в других индоевропейских языках, и предок его – древнеиндийское «смайати» (smayati), что означает «улыбается».

Видите? Слышите? «Улыбается»! Слово «смех» подразумевает не хохот, не гогот, не гыгыканье, не регот и не ржание – оно говорит об улыбке. Поэтому и «смешные слова», помещенные в этой книге, претендуют исключительно на улыбчивую реакцию со стороны читателя.

Улыбку могут вызвать: • изначальное значение слова; • способ его образования; • изменения, которые претерпело первоначальное значение; • любопытное или даже противоречивое соединение составных частей; • связь с другими, весьма далекими по значению словами; – но, разумеется, не само слово.

А что это за «соответствия в других индоевропейских языках», упомянутые выше? Да вот, пожалуйста: в датском языке «смиле» (smile) – улыбка; в шведском «смила» (smila) – тоже улыбка. В древневерхненемецком «смирон» (smieron) означало «улыбаться». В переводе с латинского прилагательное «мирус» (mirus) – это «удивительный, дивный, необыкновенный, восхитительный» (и в смысле «вызывающий улыбку» тоже), а глагол «мирор» (miror, mirari) – «дивиться, удивляться, любоваться, восхищаться» (разумеется, с улыбкой на устах). Древние римляне «потеряли» первую буковку «с» и вставили «р», но от этого протоиндоевропейский корень «сми-/сма-» не потерял своей сути.

Наконец, обратимся к английскому существительному «смайл» (smile), гораздо более понятному нашим соотечественникам, чем латинское «мирус»: оно того же корня. Русский «смех» и английское «смайл» – слова-родственники.

Собственно «смайл» в русский язык не вошло, а вот его производное, да еще с русским суффиксом, – «смайлик» – давно стало принадлежностью нашей лексики12.

Прочитали сноску? А теперь я возьму да от нее и откажусь. Хе-хе. (Так люди выражали смешок на письме, когда смайликов еще не было.) Шутка, конечно. Как известно, «не отрекаются, любя». Вот и я, любя слова, не могу от них отречься. Я могу лишь уточнить и дополнить то, что написал.

Действительно, в компьютерном сленге слово «смайлик» появилось в 1980-е годы. Но вот сами смайлики имеют куда более древнюю родословную. Им… 134 года!

Вот посмотрите, какая статеечка появилась в американском юмористическом журнале «Пак», в номере от 30 марта 1881 года.

ТИПОГРАФИЧЕСКОЕ ИСКУССТВО

Мы хотим, чтобы все отчетливо поняли: отдел высокой печати настоящего издания не собирается быть попранным ни одной из тиранических толп художников, сколько бы их ни было на белом свете. Мы подразумеваем следующее – пусть публика сама увидит, что мы, пользуясь нашими собственными типографическими средствами, можем затмить всех карикатуристов, когда-либо ходивших по земле. Опасаясь слишком сильно ошеломить публику, мы представим лишь несколько образцов тех художественных достижений, которые нам подвластны, – в качестве первой партии. Нижеследующее – результат нашего исследования страстей и эмоций. Авторским правом не охраняется.

А ниже – рисунок:

И подписи (слева направо): «Радость. Меланхолия. Безразличие. Изумление».

Ну, и чем эти смайлики отличаются от тех, что появились в 1980 годы, – : – ), : – (, ; – |, : – o? Да ничем! Те же типографские значки, сложенные так, чтобы получилась та или иная рожица. Просто до рождения слова «смайлик» было еще далеко, а сами смайлики уже увидели свет.

Современные словари поясняют «смайлик» так: «идеограмма, изображающая эмоцию». Это ученое определение. Людям, пользующимся смайликами, помнить его необязательно – всем и так ясно: смайлик, он смайлик и есть ☺ («Ворд» подставил этот значок сам, без моей помощи), – но знать, что «смайлик» и «смех» – однокоренные слова, весьма полезно.

Что еще можно сказать о «смехе» как о слове?

Был на Руси когда-то офенский язык. Он родился в эпоху Средневековья, а произвели его на свет бродячие торговцы – офени. Этим торговцам хотелось общаться так, чтобы их никто не понимал (мало ли секретов в торговом деле!), вот они и придумали язык «для своих» – сочиняли новые корни, а правила словообразования оставляли прежними. Получалось, что офени говорили вроде бы по-русски, а выходило – по-тарабарски.

Любопытнейшие словечки бытовали в этом офенском языке (кстати, впоследствии именно от него пошла «феня» – воровской жаргон). Например, смех обозначался словом «грох». Смеяться – «грохматься», насмеяться – «нагрошиться», насмешник – «нагрошник», насмешница – «нагрошница».

Надо же, нагрошница… Чудо, а не слово!

Право, жаль, что многие офенские словечки исчезли из русского языка (может, еще вернутся?). Они и сами по себе интересны, и замечательным образом демонстрируют поразительные возможности нашего «великого и могучего», и служат великолепным свидетельством языковой изобретательности наших предков и народного юмора.

Надо ли говорить, что следующим словом у нас будет… Какое? Правильно:

юмор…

Юмор

…Горе тому воображению, которому юмор не сопутствует.

Владимир Набоков. Отчаяние (1934)

О юморе написаны горы книг: научные работы, художественные исследования, серьезные и забавные эссе, философские трактаты… Есть немало интереснейших определений юмора и высказываний о нём.

Например, такое:

Ну можно ли представить мир без шуток?!Да он без шуток был бы просто жуток!..Когда на сердце холод, страх и тьма —Лишь юмор не дает сойти с ума!..Судьба играет с нами в «чёт» и «нечет»,Уныние казнит, а юмор лечит.

Это говорит советник короля Панталоне в пьесе Леонида Филатова «Любовь к трем апельсинам» (1997).

А вот мнение великолепного сатирика Феликса Кривина: «Юмор – великий обманщик: когда ему грустно, он делает вид, что ему весело, а говоря мудрые вещи, прикидывается дурачком».

И еще – у него же: «Юмор – это соломинка, которая никого не спасает. Но когда за неё хватаешься, делаешь движение, которое помогает держаться на воде» («Хвост павлина», 1988).

Поразительно точно! И вместе с тем мне хочется привести мудрое высказывание, уже более ста лет приписываемое Оскару Уайльду (на самом деле – именно что приписываемое13): «…люди улыбаются, дабы скрыть свои слезы…»

Фамилию Уайльд (Wilde), конечно, можно перевести как «дикий» (англ. wild), однако лучше знать, что происходит она от древнеанглийского wilde, обозначавшего «дикий, необузданный», но также «необработанный (участок земли)», – это последнее значение очень характерно как для образования топонимов, так и для рождения фамилий, от топонимов произведенных.

Автор этих слов был умный и образованный человек, хорошо понимавший свойства юмора. Возможно, он не «косил» под Оскара Уайльда, а именно так и думал. Или же прочитал у Стендаля: «Слезы – это чрезмерная улыбка»14 – и согласился с ним.

Стендаль, как известно многим, – это псевдоним (от названия немецкого города Штендаль, в далеком прошлом Штайнедаль, Steinedal, что переводится как «каменистая долина»). На самом деле писателя звали Мари– Анри Бейль (Marie-Henri Beyle), и фамилия Бейль тоже любопытная. Она восходит к старому слову «бальи» (bailli) – так в средневековой Франции назывался королевский чиновник, выполнявший административные и судебные функции, или же представитель сеньора в городке или деревне. Откуда взялось слово «бальи»? Разумеется, из латинского языка. В народной латыни было слово bajulivus, обозначавшее «управляющего зáмком», а в «официальной» латыни – слово bajulus, которое переводится очень просто – «носильщик». Ну, во всяком случае, тот, кто несет определенное бремя ответственности. Так что Бейль – весьма серьезная фамилия.

А может быть, Стендалю довелось прочитать у Гоголя (почему бы и нет? перевод «Мертвых душ» на английский язык к тому времени давно уже существовал): «И долго еще определено мне чудной властью итти об руку с моими странными героями, озирать всю громадно-несущуюся жизнь, озирать ее сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы!»

Удивительно: многие великие писатели ставили рядом юмор и плач, улыбку и рыдания, смех и слезы. Я мог бы привести еще немало примеров. На самом деле ничего удивительного: эти великие писатели хорошо понимали не только природу юмора, но и природу слов. А к природе слова «юмор» мы как раз и подошли. Только начать придется с очень давних времен.

Древние полагали, что здоровье – и главным образом нездоровье – человека, а также состояние его духа, то есть темперамент, определяются соотношением в организме четырех жидкостей. Под «древними» я имею в виду прежде всего легендарных античных целителей – Гиппократа (ок. 460 – ок. 370 до н.э.) и Галена (129 – ок. 200 или ок. 216), – а также медиков Средневековья, унаследовавших от знаменитых лекарей эту врачебную концепцию.

Гиппократ – величественная фамилия. Она переводится с греческого как «повелитель лошадей».

А Гален – фамилия более спокойная. Она так и переводится с греческого: «спокойный».

Четыре жидкости таковы:

• кровь (отсюда полнокровные люди, или сангвиники, потому что на латыни «кровь» – это «сангвис», sanguis),

• желтая желчь (желчные люди обыкновенно вспыльчивые, их еще зовут холериками, ведь «холе», chole, по-гречески и есть «желчь»; слово «холера» того же происхождения),

• черная желчь («черный» на греческом – «мелас», melas, про желчь мы уже знаем, «мелас» плюс «холе» получается «меланхолик», человек, подверженный унынию и депрессиям),

• флегма (флегматичные люди склонны к апатии и лености).

«Флегма», кстати, – вообще очень интересная вещь. В поздней латыни это слово действительно соотносилось с одной из четырех жидкостей человеческого организма. В древнегреческом же «флегма» – не просто некая влага, но жидкость, порождаемая… теплом! И обозначало это слово, помимо жидкости, именно высокую температуру тела, жар, воспаление; оно образовано от глагола «флегейн» – «гореть, пылать» и родственного существительному «флокс» (родительный падеж «флогос») – «пламя, яркий огонь». Вот и пойми античных и средневековых медиков: словом, обозначающим «горячую влагу», они стали называть «прохладную жидкость», порождающую апатию!

Попутно отмечу: цветок «флокс» – это именно греческое «пламя». Такое название дал красивому растению… нет, не Карл Линней, как сообщают иные источники, а древнеримский писатель Плиний Старший, автор «Естественной истории». В Книге XXI этого монументального труда – книге, именуемой «Цветы», – он как раз описывает растение, «именуемое флоксом» по причине «пурпурной, почти пламенной» окраски его цветов.

Ну как можно пройти мимо такой интересной фамилии – Плиний! На латыни она звучит красиво и возвышенно: Плиниус (Plinius). А восходит между тем к греческому слову «плинтос», означающему «кирпич». Так что в наших краях Плиний был бы просто Кирпичёвым. Кстати говоря, наше слово «плинтус» – того же происхождения. Изначально это «плоский, вытянутый обработанный камень», то есть «кирпич». А откуда тогда, собственно, наш «кирпич»? – спросит какой-нибудь пытливый читатель. Отвечу: это слово тоже заимствованное, только не из латыни, а из тюркских языков. Например, в татарском языке «кирпич», а если правильно, то «кирпеч», – родное слово, и означает оно все то же: «плоский, длинный камень».

Известный из истории химии «флогистон» – огненная субстанция, которая якобы наполняет все горючие вещества и высвобождается при горении, – тоже родом из Древней Греции: это слово – средний род прилагательного «флогистос», что переводится как «воспламеняемый, горючий».

Ну хорошо, а при чем здесь юмор? Даже так: в чем юмор-то?

А юмор – в буквальном смысле – в том, что все эти «влажные субстанции» – кровь, желтая желчь, черная желчь, флегма – именно жидкости, или, используя латинское слово, «у́моры» (umor на латыни и есть «жидкость, влага, влажность»). В дальнейшем к слову добавилась начальная h, в этом виде словечко вошло в средневековый французский, а оттуда пошло гулять по другим языкам: в английском превратилось в humour, в немецком осталось как Humor. Постепенно изменилось и значение. Если поначалу словом «гумор» – «умор», «юмор», «хумор», «хьюмор», в зависимости от языка, – обозначались все темпераменты и соответственно состояния человека (сангвинический гумор, холерический гумор, меланхолический гумор, флегматический гумор), то со временем определение «гумор» закрепилось за одним-единственным темпераментом – веселым, капризным, прихотливым (от слова «прихоть»).

К концу XVI века слово «юмор» – именно в смысле «юмор» – настолько прочно вошло в лексику разных европейских народов и литературу, что многие индивидуумы стали пользоваться им совершенно необузданно, употребляя где надо и где не надо. Великий мастер слова – и замечательный шутейник! – Уильям Шекспир подметил это и высмеял злоупотребление «юмором». Это видно в его исторической хронике «Генрих V» (1599) и особенно в комедии «Виндзорские насмешницы» (1597–1601). В последней слово «юмор» употреблено 27 раз (!). Особенно им щеголяет капрал Ним (21 раз) – непременный участник свиты Фальстафа. Ниму это словечко очень нравится, и он вставляет его едва ли не в каждую свою фразу.

Но вот удивительное дело. Если прочитать русский перевод «Виндзорских насмешниц», то там слова «юмор»… нет вовсе! Ни в репликах Нима, ни в словах Фальстафа, ни в суждениях пастора сэра Хью Эванса. «Юмор» искоренен!

Там, где у Шекспира: «Ним. Урежь, я говорю! Короче, короче урежь! Вот это юмор на мой лад», – в классическом русском переводе: «Ним. Режь его, палка верба, режь! Это мне по характеру!» (При чем здесь «палка верба», вообще неясно, и юмором это не объяснить.)

Там, где у Шекспира: «Ним. Он был зачат по пьяни – разве тут не обошлось без юмора?», – в русском переводе: «Ним. Он был во хмелю зачат и рожден в похмелье. Вот откуда у него такой характер».

И так далее.

Можно вообразить, что переводчики «Виндзорских насмешниц» – знаменитый Самуил Яковлевич Маршак (1887–1964) и Михаил Михайлович Морозов (1897– 1952) – поставили перед собой задачу не подпустить советского читателя к шекспировскому юмору (в полном смысле этого слова), но лучше здесь обойтись без излишнего воображения. Причины искоренения «юмора» в переводах «Виндзорских насмешниц» и «Генриха V»15 мне в основном понятны, но я не буду в них вдаваться, чтобы не бросать тень на старших коллег по переводческому цеху.

В русскую речь слово «юмор» вошло в Петровскую эпоху. Оно было заимствовано прежде всего из немецкого языка (Humor, читается «хумóр»), хотя без влияния английского (humour, читается «хью́мор») и французского (тоже humour, но читается «юмóр») тут не обошлось, поэтому в нашем языке долгое время сохранялись две формы написания этого слова: «юмор» и «гумор».

Процесс восприятия слова «юмор» русским языком был довольно долгим. Например, у Пушкина этого слова – ни в одной из форм – нет вовсе, о чем свидетельствует «Словарь языка Пушкина». Есть, правда, существительное «умора», прилагательное «уморительный», глагол «уморить» и наречие «уморительно», особенно любимое Александром Сергеевичем, – оно встречается в его наследии 15 раз. Вот только к «юмору» эти слова не имеют никакого отношения – они восходят к латинскому «морс» (mors), а если заглянуть подальше во времени – то к древнеиндийскому «марас» (máras): и то, и другое означают «смерть». Вот такая непростая, даже печальная история с «уморой», которая в русском языке означает «нечто очень смешное».

В «Толковом словаре живого великорусского языка» В. И. Даля (1863–1866) есть уже оба слова – и «юмор», и «гумор». Владимир Иванович Даль даже пояснил: «Гумóр, лат. [humor], переиначено англичанами в ю́мор, и в этом виде принято у нас, в знач. остроумия, веселого, забавного и острого выражения, добродушной колкости, насмешки, шутливой остроты».

Даль – «подозрительная» фамилия: как-то странно она рифмуется с упомянутой выше фамилией Стендаль. На самом деле ничего подозрительного, и даже рифмы особой нет: и там, и там – одно и то же слово «даль». Отец Даля был обрусевшим датчанином, звали его Йохан Кристиан вон Даль (Johan Christian von Dahl), а dahl в датском языке – одно из написаний слова dal, «долина». Так что фамилии Даль и Стендаль – однокоренные.

В словаре А. Д. Михельсона «Объяснение 25000 иностранных слов, вошедших в употребление в русский язык, с означением их корней» (1865) – опять-таки две формы. И в «Словаре иностранных слов, вошедших в состав русского языка» (1910) А. Н. Чудинова тоже. А вот в «Толковом словаре русского языка» (1935–1940) под редакцией Д. Н. Ушакова уже один только «юмор», «гумора» больше нет. Как нет его и в «Словаре русского языка» С. И. Ожегова (первое издание 1949 год), и во всех последующих толковых словарях русского языка – вплоть до наших дней.

Так что же, «гумор» исчез напрочь? Вовсе нет. Он присутствует в медицинской лексике, где есть слово «гуморальный» – «относящийся к жидким внутренним средам организма» («Большой медицинский словарь», 2000), и даже… в табачном обиходе – в виде слова «хьюмидор» (встречаются написания «хумидор» и гумидор»). Это «воздухонепроницаемый контейнер, предназначенный для поддержания влажности сигар или табака». Я привел краткое определение, переведя его из «Оксфордского словаря английского языка», – ведь слово humidor появилось сначала в английском языке, в первом десятилетии XX века, и только недавно перелетело на нашу почву.

Обратили внимание? «Жидкие… среды», «поддержание влажности». «Гумор» продолжает быть верным своему истинному значению. Да и юмор тоже остается влажным.

Ведь юмор – не что иное, как веселые слезы души. Это мое собственное определение, может быть, не вполне оригинальное, но и не совсем банальное. Во всяком случае, Николай Васильевич Гоголь со мной согласился бы.

Как известно, юмор бывает добродушный, острый, злой, тонкий, искрометный, язвительный, саркастический… А бывает – тупой, злобный (между «злым» и «злобным» – существенная разница), тухлый, самодовольный, плоский… Случается, эти характеристики сходятся: острый юмор вдруг начинает подванивать тухлятиной, а плоская шутка неожиданно оборачивается тонкой стороной.

Если говорить о плоском юморе, то не могу не привести один анекдот. «Не могу не привести» – хотя бы по той причине, что это первый анекдот, услышанный (если быть правдивым, то – подслушанный) в моей жизни. Было мне тогда что-то около трех лет. Анекдот такой:

Автобусная остановка. Люди ждут автобуса. В очереди – мама с маленьким мальчиком, беременная женщина и толстый мужчина. Мама обращается к беременной:

– Вы кого ждете?

– Девочку, – немного смущаясь, отвечает женщина тоненьким голоском.

Мальчик, недолго думая, спрашивает у пузатого:

– А вы кого ждете?

– Автобус, – басом отвечает толстяк.

Вот такая простенькая история – в том виде, в котором я ее когда-то услышал. Помню, папа мой, человек веселый и необыкновенно жизнерадостный, очень смеялся. Я же, притаившийся возле двери, за которой разговаривали взрослые, пришел в ужас. О том, что дети появляются на свет из живота мамы, я уже знал, но как мог автобус поместиться в пузе у дядьки?! Страшная загадка бытия…

То, что автобус и живот – вещи несовместимые, мне было понятно, а вот о несовместимости слова «автобуса» с другими словами я в ту пору, конечно же, и не подозревал.

Между тем слово «автобус» – действительно несовместимое… ни с чем! Этот факт открылся мне два-три года спустя, когда я прочитал книгу Льва Васильевича Успенского (1900–1978) «Слово о словах» (1954)16 – она вышла первым изданием в «Детгизе» незадолго до моего с ней знакомства. Вот, кстати, обложка той незабываемой книги:

Итак —

автобус…

Автобус

Я могла бы часть пути проехать на автобусе, но эти чертовы штуки никогда не приходят, кроме тех, что идут не в ту сторону.

Реймонд Чандлер. Дама в озере (1943)

…в то же мгновение блеснули какие-то стекла, тревожно промычала груша, затряслась земля, и большой белый автобус, еле удержавшись на колесах, резко осадил на средине мостовой. Одновременно с этим раздались два крика.

– Идиот! Автобуса не видит! – визжал Паниковский, выскочив из-под колеса и грозя провожатому сорванными с носа очками.

– Он не слепой! – удивленно вскричал Корейко. – Ворюга!

Илья Ильф, Евгений Петров. Золотой теленок

Конечно, Лев Васильевич Успенский прекрасно разоблачил слово «автобус» в своей книге, но я все-таки не буду цитировать этого замечательного писателя и великолепного филолога, а расскажу об «автобусе» по-своему. К тому же история слова «автобус» началась с шутки, и это вполне оправдывает то, что оно идет сразу после слова «юмор», и уж тем более объясняет попадание его в раздел под названием «Смешные слова».

Для того чтобы во всем разобраться, нам придется отправиться в историю – нырнуть в 1823 год и оказаться во французском городе Нанте, лучше всего на улице Жана-Жака Руссо.

Давайте фамилию Руссó (Rousseau) мы тоже не пропустим. Ничего «русского» в ней нет. Rousseau означает всего-навсего «рыжеволосый человек» и восходит к старофранцузскому «руссé» (rousset), «красный», «рыжий» (если речь идет о цвете волос), а «руссé» пришло прямиком из латыни, где «руссус» (russus) как раз и означает: «красный, рыжий, рыжеволосый».

Там мы увидели бы примечательный экипаж – большой фургон, запряженный парой лошадей, а в фургоне – пассажиров, передвигающихся по месту назначения. В пассажирах все дело и было: этот экипаж представлял собой первый общественный транспорт, появившийся на улицах Нанта.