Борн

В какой-то момент наши тела переплелись так же, как наши системы защиты, что породило неожиданную синергию. Взаимная выгода, вызванная крайним одиночеством и нуждой, сначала преодолела пределы дружбы, а затем подошла к некой аморфной границе, к чувству, которое не могло быть любовью, по крайней мере мне его так называть не хотелось.

В минуты слабости я проводила ладонью по его сухощавой груди, дразня Вика за бледную, почти прозрачную кожу, в сравнении с темно-коричневой на моих бедрах, и тогда на какое-то время становилась счастливой в потайном сердце наших Балконных Утесов. И меня вполне устраивало, что сегодня мы были любовниками, а завтра – просто союзниками.

На самом деле, когда мы спали вместе, я знала: Вик теряет себя, отваживаясь быть уязвимым. Я чувствовала это совершенно отчетливо, даже если ошибалась. По этой причине, пусть и скрывая от него что-то, я всегда возвращалась в Балконные Утесы, ведомая чем-то вроде оптической связи. Лазерные лучи, исходящие от нас двоих и несущие информацию о наших телах и разумах, пронизывали Утесы, которые благодаря нашим взаимным усилиям оставались островком безопасности. Сенсоры и проволочные растяжки, чувствительные к малейшему прикосновению и вибрации… Мы будто бы находились в центре чего-то очень важного. И Вик, лежа подо мною, тоже не в силах был освободиться от этой связи.

А еще была щекочущая нервы таинственность: чтобы сохранить безопасность, мы не могли появляться вместе, всегда ходили разными путями и в разное время. Привкус этой таинственности стал составной частью наших отношений. Любой, кто рыскал у нас над головами, решил бы, что внизу, под рощицей чахлых сосен, находится лишь навозная куча да старая мусорная свалка: множество слоев обвалившихся балок, человеческих останков, ржавых холодильников, взорванных автомобилей, спрессованных в упругую, почти живую труху.

Однако под всей этой массой, прикрывающей нас, под крепкой крышей Балконных Утесов, таилась паутина, служившая нашим вместилищем, линии, объединявшие женщину по имени Рахиль и мужчину по имени Вик. Своего рода тайная геометрия нашей внутренней жизни, карта, постоянно вращавшаяся в наших головах словно микрокосм.

В этот-то кокон, безопасный рай, огромный силок, ловивший время и ресурсы, я и принесла Борна. А где-то включился таймер, отсчитывая оставшееся нам время. Мы с Виком оба знали, что сколько бы биотехнологического сырья он ни создал или ни выменял, детали жуков и иные предметы первой необходимости, когда-то позаимствованные им у Компании, рано или поздно закончатся. А мои ловушки без его страшненьких «присадок» надолго мусорщиков не удержат.

Неуклонно приближался тот день, когда нам придется пересмотреть не только наши отношения с Балконными Утесами, но и друг с другом. В центре всех троп находились мои комнаты, где мы, туго сплетенные, трахались, занимались любовью, равноудаленные от любых границ, грозящих посягательством, и любых врагов, стремящихся к нам проникнуть. Здесь мы могли быть жадными и эгоистичными и видеть друг друга как на ладони. Ну, или, по крайней мере, думать так, ведь все, что мы имели – это враждебный мир за стенами.

В ту первую ночь, после того как я принесла Борна в наш дом, мы с Виком лежали в моей комнате и слушали далекий, глухой звук ливня, бьющего по мшистой земле над нашими головами. Мы оба знали, что дождь не настоящий. Настоящий дождь в этом городе приходил на короткое время, но мы не рисковали покидать убежище. Даже дождь зачастую проливался ядом.

Мы почти не разговаривали. Не занимались сексом. Просто лежали, уютно обнявшись, в то время как Борн стоял на стуле в углу спальни, настолько далеко от нас, насколько это было возможно. Пальцы Вика были сильными, а их кончики – практически гладкими после многих лет работы с материалами, требовавшимися для его чанов с прото-жизнью. Мне нравилось держать его за руки.

Вот как далеко мы забрались: могли молчать и все же быть вместе. Но даже тогда, в ту первую ночь, присутствие Борна что-то изменило, и я не понимала, не молчим ли мы в том числе и из-за него.

Утром, выглянув в одну из наших потайных дверей, мы обнаружили треснувшую землю, корчащуюся смертельными муками тысяч крошечных алых саламандр. Ковер медленно шевелящихся лапок и обсидиановых глазок. Почти что мираж. Узор оживших вопросительных знаков, бессмысленно пролившихся дождем с темного неба. Тут же с запада послышалось рычание Морда, и мы почувствовали дрожь его шагов. Гневался ли он на этот ни с чем не сообразный дождь или на что-то – кого-то? – еще?

Однажды на небосклоне появились кометы, и люди приняли их за небесных жителей. А теперь вот у нас был Морд и саламандры. Что они предвещали? Какая судьба ждала город? В течение нескольких минут тела саламандр под солнечными лучами растеклись жижей, впитавшейся в землю. Осталась тускло-красная переливчатая пленка вроде нефтяной, усеянная мельчайшими следами искомых животных.

Вик, похоже, не особенно заинтересовался саламандрами, несмотря на необходимость пополнить запасы материала в своем плавательном бассейне.

– Они зараженные, – подтвердил он то, что я уже прочитала на его лице.

Почему я назвала его Борном и как он изменился

Я назвала креатуру Борном, припомнив то немногое, что Вик рассказывал мне о работе в Компании. О своих созданиях он говорил так: «Он зародился, но его породил я».

Когда я не занималась поисками для Вика или для себя самой, то возилась с Борном. Для этого пришлось немного поэкспериментировать, отчасти потому, что прежде мне никогда не приходилось ни о ком заботиться, за исключением нескольких крабов-отшельников в детстве да бродячей собаки. В последнем случае меня едва хватило на день. Семьи у меня не было, родители умерли еще до того, как я перебралась в город.

О Борне я ничего не знала и сначала обращалась с ним как с растением. На первый взгляд это казалось логичным. Борн выглядел вполне довольным, даже раскрылся, пока я тихо-мирно закусывала продовольственным пайком, целую кучу которых обнаружила в полузасыпанном подвале. Борн с таинственным видом стоял на столе передо мной. И вдруг, жуя, я услышала хныканье и отчетливый «чмок». Отложив еду, я увидела, что верхушка Борна вновь раскрылась, и почувствовала аромат, напоминающий одновременно розу и тапиоку. Оболочка его отогнулась, разделившись на «лепестки» и обнажив тонкие, темно-зеленые усики, которые извивались, защищая скрытое ядро.

– Никакой ты не морской анемон, Борн, – непроизвольно вскрикнула я, – ты – растение!

Я уже приобрела привычку «беседовать» с ним, но при звуках моего голоса Борн сразу закрылся – про себя я назвала это «защитным поведением» – и в тот день больше не раскрывался. Так что я, поставив его на тарелку, отнесла в ванную комнату, на полку под косым отверстием в потолке, где на него мог упасть неправдоподобный солнечный свет. Я сама любовалась этим зеленоватым, плесневелым отсветом по утрам, прежде чем отправиться по делам Вика.

К концу второго дня Борн приобрел желтовато-розовый оттенок, продолжая упорствовать в своем «защитном поведении». То ли заболел, то ли впал в религиозный экстаз, – то и другое я часто видела в городе. От него отчетливо запахло кухней. Я сняла Борна с полки и вернула на обеденный стол. Между тем я заметила, что черви, перерабатывавшие мои фекалии в нутриенты, используемые Виком в его бассейне, исчезли.

Итак, я узнала кое-что полезное. Борн может перегреться на солнце. Борн любит навозных червей. Борн может передвигаться самостоятельно, но никогда не делает этого при мне. Следовательно, он сам захотел побыть на солнце. В общем, ничто не указывало на то, что Борн был уродцем или каким-то там «бракованным экземпляром».

Я повысила его в звании до животного, но не перевела в категорию «целеустремленных». А должна была бы, поскольку Борн не старался больше скрывать свои перемещения. Возвращаясь домой, я, бывало, находила его в спальне, хотя оставляла на кухне, или в коридоре, а не на полу гостиной. При моем появлении Борн всегда делался неподвижным и не издавал ни звука, и мне никак не удавалось поймать его на «горячем». Казалось, это его веселит, но вероятно, я просто проецировала на него собственные чувства. Это стало своего рода потехой: угадать, куда он заберется на сей раз. Отныне я возвращалась домой с гораздо большим нетерпением, чем обычно.

Однако когда я сказала об этом Вику, передавая ему полуживого лазурного слизняка, раздобытого неподалеку от Компании, он не увидел здесь ничего забавного.

– Тебя саму это не беспокоит?

– О чем мне беспокоиться?

– Хотя бы о том, что он утаивает от тебя свои способности. Уже. И ты понятия не имеешь, что будет дальше. Ты говоришь, что оно – органическое и, вероятно, умное как собака, а мы до сих пор не знаем его назначения.

– Ты же сказал, что назначение необязательно.

– Я мог ошибаться. Слушай, отдай его мне, а? Я выясню, что оно такое.

– Разобрав на части? – содрогнулась я.

– Ну, может быть. То есть да, разумеется. Оборудование у меня здесь довольно примитивное. К тому же нет ни времени, ни талантов для чего-то неинвазивного.

Вторжение Морокуньи и заканчивающиеся припасы – вот что определяло теперь течение нашей жизни. Для Вика Борн был просто еще одной переменной, чем-то, что требовалось взять под контроль, чтобы держать в узде собственное нервное напряжение. Я это прекрасно понимала, но беда в том, что жизнь в Балконных Утесах создавала ложную уверенность, будто мы можем загадывать на день вперед, а то и на целую неделю. Вместе со смехом над выходками Борна в меня заполз червь сомнения.

Повинуясь порыву, я крепко обняла Вика, попытавшегося отстраниться. «Это просто общее дело, вопрос выживания, – говорило мне его сопротивление, – не надо смешивать личные отношения с бизнесом». Однако я ничего не могла с собой поделать.

Как не могла отдать ему Борна. И отнюдь не из лицемерной жалости, заботливости или чего-то в таком роде. А раз не могла отдать, то и говорить о нем перестала. На вопросы отвечала односложно и легкомысленно: «Он в порядке», «Он всего лишь растение и ничего больше», «Ходячий кактус, горшок по нему плачет». Вик смотрел так, словно видел насквозь, однако Борна не трогал.

Все это стало проверкой того, не исчезло ли между нами взаимное доверие, и каждый раз, потихоньку расширяя эту зону доверия, я ожидала, что Вик не выдержит груза и его терпение лопнет.

Что я нашла в комнатах Вика

Доверие, однако, требовало кое-какого предательства. Задолго до появления Борна, я обыскала комнаты Вика, пока он ходил продавать своих жуков. Думаю, он сделал то же самое, хотя кто знает? Анатомию доверия друг с другом не обсуждают.

Осуществление моего предательства потребовало определенных навыков в работе с отмычкой и обходе ловушек, но в итоге оказалось, что игра не стоила свеч. Все три его комнаты мало что смогли поведать о своем хозяине. Признаки его существования в этом ограниченном пространстве оказались мизерны. Ни семейных фотографий, ни портретов, лишь крайне скромный набор личных предметов.

Тогда я решила, что, вероятно, Вик хочет ограничиться малым, чтобы все тайны, лежавшие на сердце, так там и остались. Вообразила, что где-то глубоко, в самой толще Балконных Утесов, погребен запертый сундук, где Вик прячет все, что может бросить на него тень. Если это и было так, мне это место неизвестно. У меня в руках имелись только весьма жалкие доказательства, выуженные из ящика стола посредством творческого переосмысления техники открывания замков: свернутый схематический рисунок рыбы, засунутый в трубу разбитого телескопа, и металлическая коробочка, полная мелких алых раковинок наутилусов, витых и безжизненных.

Я сунула в карман одну, намереваясь рассмотреть попозже, и развернула рисунок, подставив его под тусклый свет светлячков, разведенных Виком на потолке. Мне было известно, что это связано с его последним проектом для Компании, тем, о котором он болтал только по пьяни. Ничего подобного еще не выползало из импровизированного чана-бассейна. Пока не выползало.

Каково бы ни было содержание рисунка, на первый взгляд это было просто изображение уродливой рыбы вроде окуня или карпа. Поперечный разрез с линиями-стрелками, исходящими из мозга и других частей тела, на конце которых находились цифры и случайные буквы. То, что у рыбы было лицо бледной женщины с голубыми глазами, помогало не очень, впечатление все равно получалось омерзительным. Закрадывалась тревожная мысль, что какой-то сумасшедший ученый решил оживить носовую фигуру древнего парусника.

Впрочем, слово «тревога» не годилось для неразборчивых надписей на обороте листа. Наиболее поздние заметки на полях, насколько я могла понять, были постфактум сделаны рукой Вика: эдакие скупые наметки, как можно было бы возобновить рыбий проект, который, судя по всему, в свое время благополучно свернули. Однако основную часть листа занимали более старые надписи, принадлежавшие другому человеку, чья очевидная страсть постепенно переродилась в безумие. Почерк становился все размашистее, буквы – острее и неразборчивее, пока не превратились в темные облака клинописи. Порча затмевала их смысл, что само по себе говорило о многом. Как и то, что слова, проглядывающие сквозь путаницу, оказались практически бесполезными. Прежде чем они окончательно скомкались в нечитаемую невнятицу, я сумела разобрать: «Компании больше нет».

Положив пустой телескоп на кровать, я продолжила свои изыскания, боясь, что Вик вернется и застукает меня за моим занятием. Однако скоро поняла, что ловить больше нечего. Инстинкт мусорщицы толкнул меня к разбитому телескопу. Его поверхность подернута была перламутровой патиной. Я подняла цилиндр поближе к светлячкам и залюбовалась.

И тут меня как огнем обожгло. На поверхности было что-то вытравлено. В действительности «металл» оказался мозаикой из множества рыбьих чешуек, так хорошо друг к другу пригнанных, что места стыков совершенно невозможно было разглядеть. Поверхность была блестящей и чистой, но повернув трубу, я заметила, что от тепла моих пальцев на чешуе проявились миниатюрные изображения. Ах, Вик, ах, хитрюга! Впрочем, я не видела причины, по которой ему требовалось их скрывать. Судя по всему, это были фотографии города перед разрушением, взятые из старых книг и не представлявшие тайны.

Заинтригованная, я стремительным движением, словно играя на музыкальном инструменте, потерла поверхность, разогревая чешуйки, и посмотрела, что получилось.

Те, которые не содержали фотографий ныне исчезнувших мест, представляли собой подобие путевых заметок. Списки названий под заголовком «Восстановление», а также некие вопросы и ответы вроде: «Как убить здание? Бездействием». Некоторые оказались аналогом микрофишей с информацией о богатой истории города перед тем, как в нем появилась Компания. Другие были настолько маленькими, что оставалось только гадать об их содержании и удивляться, как Вику удается их читать. Возможно, у него имелось специальное устройство, тоже, разумеется, спрятанное. Все это было совершенно не похоже на Вика, которого я знала: одиночку, никогда не вспоминавшего о прежнем городе, не питавшего, казалось, никаких надежд на его будущее.

Когда я сообразила, что тут не только старые фотографии и еще более старинные данные, до меня дошла необходимость хранения всего этого в тайне. На некоторых чешуйках помещались чудовищные изображения проектов, так никогда и не завершенных, они донельзя пугали меня, по сравнению с ними Морд выглядел весьма прозаически. Но самое главное, что на некоторых чешуйках содержались технические характеристики биотехов, созданных, насколько мне известно, самим Виком. Нельзя, чтобы эта информация попала к нашим врагам.

Иногда я задавалась вопросом, сохранится ли очарование Вика, если я раскрою все его секреты и пойму, кто он без них.

Вернувшись к себе, я бросила украденного наутилуса в стакан с водой и стала наблюдать, как он оживает. Сверкнув багрянцем, раковина начала раскручиваться, моллюск уставился на меня почти вызывающе, а потом распался без остатка, будто его никогда и не было. Фокус с исчезновением. Иллюзия.

Выпить сей эликсир, настоянный на тайнах Вика, я не решилась. Выплеснув воду, вымыла стакан и бросила его на кучу грязной старой одежды, валявшейся в коридоре.

* * *

Второе мое предательство Вика было совсем простым: мне очень нравился Борн. Нутром чуяла, что от него надо избавляться, одновременно понимая, что это выше моих сил. Чем больше интеллекта проявлял Борн, тем прочнее я к нему привязывалась.

Кроме того, содержать его оказалось проще простого. Ел он что угодно, подбирая любую мелочь, крупинку или щепку, а все до единого червяки, попадавшие в зону его досягаемости, исчезали, что называется, без вести. Борн подъедал даже то, что я спокойно выбросила бы вон. Благодаря ему компостная яма практически опустела. Думаю, проголодайся он как следует, слопал бы и само мусорное ведро.

Несмотря на простоту содержания, Борн продолжал ставить меня в тупик. Знаете, что было самым загадочным? В него помещалась целая прорва, а вот наружу не выходило ничего. Абсурд, если не пугающий комизм. Я не могла удержаться от смеха. Ни тебе катышков. Ни кучек. Ни лужиц. Ни-че-го.

Наконец Борн увеличивался в размерах. Да, он рос! На первых порах мне не хотелось этого признавать, поскольку концепция роста тянула за собой вывод о возможности и более радикальных изменений: в голову закрадывались мысли о ребенке, становящемся взрослым. Ведь для многих животных взросление сопряжено с такими серьезными изменениями, что родители весьма сильно отличаются от потомства. Итак, к концу третьего месяца я вынуждена была признать, что Борн мало-помалу увеличился в три раза.

Не могла я отрицать и того, что всячески его скрывала. Не звала Вика к себе, а если звала, то предварительно относила Борна в другую комнату, с глаз долой. Все попытки Вика убедить меня рассматривать Борна как угрозу или хотя бы как существо, требующее осторожности, я игнорировала.

Борн отличался вполне мирным нравом, и я никогда не думала о нем как о чем-то опасном. В принципе было смешно даже использовать местоимение «он», поскольку в поведении Борна не было агрессивности или эгоцентричности, присущих самцам. Напротив, в те первые дни Борн казался мне своего рода чистым листом, на котором я вознамерилась написать только правильные слова.

Что Вик рассказал мне о «рыбьем проекте» и о Компании

Большую часть того, что мне стало известно о «рыбьем проекте» и о Компании, я получила от Вика в виде обрывков некой мрачной истории, которые впоследствии сама соединила в единое целое. Я не понимала, цеплялся ли он за эти воспоминания, чтобы увернуться от мира, или, наоборот, чтобы вернуться в него. Компания заявилась в город незваной, когда тот уже почти разорился и был не в состоянии защититься от вторжения. Во время оно Компания казалась горожанам спасением. Им достаточно было одной перспективы получения работы. Я попыталась представить молодого Вика, затянутого Компанией и прошедшего путь от ученика до создателя. Однако образ, как всегда, расплывался и ускользал. Я могла вообразить Вика только окончательно сформировавшимся, таким, каким его узнала.

«Рыбий проект» стал его крахом, причиной изгнания из Компании после многих лет службы. Но хотя рыба и привела к фиаско, воспоминания о ней все же навевали на него ностальгию.

– Аквариум, – как-то ночью пробормотал Вик, примерно за год до того, как я нашла Борна.

Мы находились на нашем балконе, глядя в черное небо и старательно игнорируя волглое хлюпанье отравленной реки внизу. Иногда сквозь защитную завесу, созданную Виком, можно было рассмотреть других людей, сидящих на балконах к северу, вне зоны нашего контроля. Они выглядели безнадежно далекими статуями или манекенами, но мы знали, что они представляют опасность.

Это случилось в начале года, морозным вечером. Порывы ветра из темноты бились о камни балкона, принося с собой бледные речные запахи, я слышала успокаивающее уханье сов и чьи-то скрытные шорохи из подлеска внизу. Я еще подумала, что существа, незаметные и неинтересные нам, отправились по своим делам, тоже не включая нас в свои планы. От меня, впрочем, тоже было мало проку, даже мне самой. Мы оба налакались алко-гольянов, устав после долгого трудового дня. Подошвы моих ботинок измазались в крови: кое-что в моих раскопках пошло не так, но не все было плохо.

Звезды, расплывающиеся в небе, кружили, словно что-то разыскивая, бродили с места на место и мелко дрожали, несмотря на то, что я старалась неподвижно сидеть на своем стуле, задрав голову. При этом я слушала Вика, сидевшего рядом. Бодрая как огурчик. Моя печаль дарила мне ясность ума и своего рода незаслуженную трезвость. Вик был куда пьянее.

– Такая прекрасная рыба! С широким, скорбным ртом, какой можно встретить разве что у некоторых собак. Прекрасная и вместе с тем отвратительная, она двигалась торжественно, как левиафан. По суше, прикинь! Она могла дышать воздухом. Мне очень нравилось, что она могла дышать воздухом. Я подарил ей чудные глаза с изумрудно-золотыми прожилками.

Эту часть истории я уже слышала. При всем при том, хотя Вик и рассказывал о своей рыбе, его подспудные чувства относились вовсе не к ней. Точнее, не совсем к ней. Время шло, звезды постепенно замедляли свое вращение, выстраиваясь в знакомые созвездия, и эмоциональные воспоминания Вика обратились на людей из Компании: старых друзей, покинувших его, или тех, кого покинул он сам, особенно на одного нового сотрудника, который его предал. А еще на руководителя, курировавшего «рыбий проект». На всех этих людей, которых он когда-то впустил в свою жизнь и которые потом ополчились против него. Или сменили кожу. Или изначально действовали согласно своей натуре: Вик на какое-то время оказался в фокусе их внимания, а потом покинул его.

Я не знала этих людей, Вик никогда не рассказывал о них ничего такого, что могло меня заинтересовать. Однако я не припоминала, чтобы, будучи взрослой, доверяла хотя бы трем людям одновременно. И Вик, доверившийся такой куче народу сразу, казался мне глупым и безответственным: доверие – это индульгенция, выдававшаяся старым миром. О том, что Вик доверял им больше, чем доверял мне теперь, даже думать не хотелось. Оставалось лишь гадать, сможет ли он когда-нибудь изменить свое видение Компании и готовность простить ее, согласившись с моей точкой зрения. Для меня же Компания была бледным раздувшимся клещом, присосавшимся к телу больного города, тем, что окончательно растратило наши ресурсы и породило хаос. По слухам, они через подземные туннели переправили готовую продукцию подальше, оставив на нашу долю лишь отстойники с отбросами.

Изредка я встречала старых мусорщиков, которые плели небылицы о прошлом богатстве города, до того, как в него пришла Компания. При этом их лица светились внутренним светом, почти заставив меня изменить мнение насчет мемо-жуков. Ну, почти. То, что они мне рассказывали, было не совсем правдой. Скорее тем, что мы говорим о родном покойнике, вспоминая только хорошее. В этом-то и заключалась прелесть Компании: она победила, несмотря ни на что. Сохранила неразрывную связь с историей города, даже после того, как от него осталась одна лишь сброшенная кожа, призрак былого. И гигантский, жуткий Ведмедь.

– Убил мою рыбоньку прямо перед камерой, встроенной в одного из жуков-шпионов.

Вот только позже он говорил уже о другом человеке. А потом всплыла еще одна версия: что рыба, мол, была только ранена и какое-то время влачила жалкое существование в отстойнике за границей территории Компании. Якобы она протянула там без малого год, то есть куда дольше, чем можно было ожидать, отчасти потому, что ее подкармливал Вик. Креатура сделалась проклятьем того места: чудище с человеческим лицом, всплывающее из глубин, чтобы жрать. Хотя человеческое лицо с самого начала было мертво и объедено всякими мелкими тварями, попав в грязную воду, оно начало гнить, и никто так и не узнал, кому оно когда-то принадлежало. Как и о том, не погибло ли тело рыбы от этого воплощения смерти, оказавшегося на ее голове.

В четвертой версии Вик намекал, что рыба, возможно, до сих пор существует где-то глубоко под водой. Короче, Вик рассказывал байки. Он был болен. Впал в экзистенциальную тревогу, вспоминая о том, как его выперли из Компании, саботировали «рыбий проект», как, потеряв связь с головным офисом, Компания скатилась в анархию, и Вику пришлось выживать самостоятельно, без защиты, к которой он привык. Стать торговцем наркотиками, «выживальщиком», таким тощим и полупрозрачным, что он сам сошел бы за одного из глубоководных или пещерных существ.

В свои самые мрачные минуты, когда меня посещали сомнения в истинности собственного «я», когда я предавала свое «я», стремясь к Вику как к противоядию, мне открывалось, что в действительности Вик признается: в прошлом он участвовал в создании столь ужасного оружия, что даже несравненная красота не оправдывала его существование.

Правда, от которой Вик благополучно избавился в своих воспоминаниях, была совершенно недвусмысленна. Она открывалась в примечаниях к рисунку, найденному мною в его комнатах: чудовищная рыба должна была использоваться для полицейских нужд и контроля над толпой, внушать страх, а возможно, и убивать. Где-то, когда правительство еще сохраняло какую-то власть или хотя бы намерение восстановить порядок, и было решено вложить деньги в это самое восстановление.

В ту ночь на балконе, первый и единственный раз, в бессвязной Виковой болтовне о Компании появился другой монстр:

– Морд знал о рыбе. И Морд показал мне, кто я есть.

Я не знала, как это понимать. Получалось, что Вик и Морд работали на Компанию в одно и то же время? Когда Морд был меньше и не летал? Но всякий раз, готовый проболтаться о чем-то важном, Вик, словно чувствуя мой интерес, резко закруглялся. Умолкал совершенно ненатурально.

Это стало границей, за которую Вик не отваживался заходить.

Как я поступала с другими и как другие поступали со мной

В городе граница между кошмаром и реальностью была текучей и изменчивой, так же как смысл слов «убийца» и «смерть». Наверное, ответственность за это лежала на Морде. А может быть, на всех нас.

Убийцей называли того, кто убивал по причинам, не связанным с выживанием. Убийцей был сумасшедший, а не тот, кто пытался просто пережить следующий день. Однажды я ударила камнем женщину. Мы встретились при раскопках на пустынной улице в западной части города. Я нашла гладкий обломок металла, почти поглощенный лоснящимся красным растением, напоминавшим плоть. Я никогда прежде такого не видела и не знала, пригодится ли оно Вику.

Вывернув из-за угла с добычей в руках, я наткнулась на ту женщину. Лет пятидесяти, жилистая, как и многие выжившие, с распущенными седыми волосами, одетая в заплатанные черно-серые тряпки. Увидев меня, она улыбнулась. Потом перевела взгляд на то, чтобы было в моей руке, и улыбка сползла с ее лица.

– Отдай, это мое.

Может быть, она имела в виду: «Сейчас оно станет моим».

Не имело смысла дожидаться, когда она нападет. Присев, я нашарила свободной рукой камень. Незнакомка рванулась ко мне с середины улицы. Я запустила в нее своим камнем, угодив прямо в лоб. Она пошатнулась и повалилась на бок, тяжело дыша. Потом с трудом поднялась. Я швырнула другой камень, снова попав в голову.

На этот раз она покачнулась, скрючилась, уперлась руками в колени. Из раны на голове закапала ярко-красная кровь. Женщина тяжело осела среди обломков, держась за голову, и глядела, как я разжимаю кулак, роняя уже приготовленный третий камень.

– Я просто хотела посмотреть, – произнесла она, в замешательстве то отнимая ладонь от раны, то вновь прижимая. – Просто посмотреть и больше ничего, – глаза женщины начали стекленеть.

Я не стала задерживаться ни чтобы помочь ей, ни чтобы добить. Я ушла.

Умерла ли она? Убила ли я ее, и если – да, убийца ли я?

Случившееся между мной и той женщиной не было чем-то из ряда вон выходящим, какой бы амнезией мы все тут не страдали. Это было старо как сам старый мир, и даже старше. Первое и единственное правило заключалось в том, что вы сами отвечали за свою безопасность в той степени, в какой могли: мы защищались изо всех сил и имели на это полное право.

Однако в один вечер, через три недели после того, как нашла Борна, я утратила-таки бдительность. Банда подростков, подкравшись по мху и детритам, перехватила дверь прежде, чем та за мной закрылась. Они бесшумно пробрались по коридорам прямо к комнатам, ступая точно по моим следам и счастливо избежав всех ловушек, атак феромонов, пауков и прочего. Я ничего не заметила, все мои мысли поглощены были Борном и тем, где его обнаружу.

Вик как раз подался обслуживать дальний предел своей разваливающейся наркотической империи. А никто из моих собственных защитников вроде хищных тараканов в коридоре, пауков-бокоходов, встроенных в дверь, или доброго, проверенного временем стального лезвия не мог остановить нарушителей.

Помимо Морда, ядовитых дождей и разнообразных дефективных биотехов, несущих если не смерть, то неудобство, самой большой неприятностью в городе был молодняк. В их глазах не осталось ничего человеческого. У них не было воспоминаний о старом мире, которые сдерживали бы их или внушали надежды. Их родители умерли, если только с ними не произошло чего похуже, и с ранних лет в среде этих детей торжествовало самое ужасное и извращенное насилие.

Их было пятеро. Четверо из них уже сменили свои глаза на зелено-золотых ос, которые, будучи вставленными в глазницы, усиливали зрение. На руках, напоминая отточенные запятые, красовались длинные когти. Чешуя на шеях вспыхивала красным при каждом вдохе. На голой спине самого низенького, сохранившего серо-голубые человеческие глаза, трепетало крылышко. Очень скоро я пожалела, что он тоже не поменял глаза на ос.

От них пахло морской солью, пылью и потом. Они поминутно облизывали губы и демонстративно поигрывали мускулами словно маленькие воители. Тогда мы еще не понимали, как вышло, что они настолько изменились, предполагая, что это было дурным влиянием Компании. Мы не могли определить источник и смысл этой новой напасти.

Я сражалась, но иногда этого недостаточно. Мало проявить агрессию и волю к сопротивлению. Если ты хочешь остаться в здравом уме, нельзя винить себя в поражении, когда тебя превзошли числом.

Все было бесполезно. Я оказалась бессильна. Несколько часов они измывались надо мной всеми способами, какие только можно вообразить. Коротышка в основном смотрел, стоя у кровати и тараща огромные тускло-стальные глаза, чьи белки были не белее его бледной кожи. Все они были под наркотой, найденной, вероятно, среди токсичных отходов.

Между всхлипами, воплями и ударами, окрашивавшими простыни красным, под удовлетворенные завывания я повторяла сероглазому ребенку:

– Не смотри. Не смотри.