Ленин. Алгоритм революции и образ будущего

Английский философ Дж. Грей пишет: «Рационалистическая и универсалистская традиция либеральной политической философии, как и остальная часть проекта Просвещения, села на мель, столкнувшись с рифами плюрализма ценностей, утверждающего, что ценности, воплощенные в различных способах жизни и человеческой идентичности, и даже в пределах одного и того же способа жизни и идентичности, могут быть рационально несоизмеримыми…

Несоизмеримость не свидетельствует о несовершенстве ни нашего миропонимания, ни мира, скорее она указывает на непоследовательность идеи совершенства… Несоизмеримыми могут стать блага, которые в принципе сочетаются друг с другом; такая ситуация означает, что эти блага не поддаются сочетанию каким-то наилучшим образом. Несоизмеримость может относиться к благам, которые в принципе не сочетаются друг с другом, или же к тем, что по своей природе не могут быть реализованы одновременно, в таком случае следует сделать вывод, что не существует их “правильной” иерархии.

Как бы то ни было, она означает ограничение рационального выбора и возможность радикального выбора — выбора, который не основан и не может быть основанным на разуме, но состоит в принятии решения или обязательства, не имеющего обоснования. В наибольшей мере понятие несоизмеримости применимо к благам, в принципе несовместимым друг с другом. Такая несоизмеримость может иметь место, если — в противоположность учению Аристотеля о гармонии добродетелей — одно благо или достоинство вытесняет другое» [90, с. 136, 142].

Эту проблему не удалось удовлетворительно решить ни в Российской империи, ни в последний период СССР. Как определили наши философы 1990-е годы в ходе реформ в России, все хорошо знают — эту проблему просто игнорировали. Так, например, ценность свободы ставилась неизмеримо выше ценности равенства, так что возобладал социал-дарвинизм. Ценность экономической эффективности ставилась неизмеримо выше ценности социальной справедливости и безопасности. Социальная справедливость как ограничение для социальной инженерии была отброшена, но вместе с этим рухнула и экономическая эффективность.

Дж. Грей писал, что политические доводы зависят от обстоятельств, они не могут быть доказанными, как теорема: «Политические рассуждения являются формой практического умозаключения, и ни один шаг в них логически не следует из другого; намеки на это можно найти еще у Аристотеля. Политическое мышление обращается к концепции политической жизни как к сфере практических рассуждений, чья цель (telos) — это образ жизни (modus vivendi), а также к освященной авторитетом Гоббса концепции политики, понимаемой как сфера стремления к гражданскому миру, а не к истине» [90, с. 150].

В нашем конкретном случае конфликт ценностей союзных общностей (сельских и промышленных рабочих и крестьян) активизировал сложную и тяжелую угрозу — красный бандитизм. Здесь коротко укажем на него, а подробнее обсудим ниже. НЭП натолкнулся в Сибири на сопротивление со стороны значительной части населения, которая являлась опорой Советской власти: сельских коммунистов, чоновцев, сотрудников милиции и ВЧК, бедноты.

В отчете Бийского горкома РКП(б) в апреле 1921 г. говорится: «Не отвыкшие еще от партизанских методов борьбы и работы сибирские коммунисты, на которых поднималась вся глухая ненависть кулаков по поводу проведенной разверстки, никак не могут освоиться со взятым в настоящее время курсом нашей партии на середняка и хозяйственного крестьянина. Они не могут понять того, что сейчас необходимо оказывать содействие в хозяйственном отношении тому кулаку, с которым они враждовали всю зиму, и у них еще больше разгорается злоба, и они еще с большим рвением принимаются за реквизиции и конфискации. Местами наблюдается явление, которое можно назвать коммунистическим бандитизмом» [135].

Это широкое явление здесь связано с НЭПом. Комиссия Сиббюро представила пленуму ЦК РКП (б) доклад об этой проблеме, где сказано: «С весны 1921 года в красный бандитизм начала вливаться новая струя недовольства политикой Советской власти, имеющая гораздо более глубокие политические и экономические основы. Тот слой деревенского населения, из которого вербуются красные бандиты, это либо беднота, либо элементы, разоренные Колчаком и отброшенные в ряды бедноты. До весны 1921 г. они экономически поддерживались государством и жили за счет внутреннего перераспределения излишков продовольствия, остающихся после разверстки; вместе с тем они были опорой Советской власти в деревне.

С отменой разверстки они утратили экономический базис, почувствовали себя столь же обездоленными, как были при Колчаке, и почуяли, что новый курс неизбежно ведет к усилению враждебных им элементов и понижает их собственное влияние. Эти обстоятельства все более делают их из просто недовольных — резко политически враждебными Советской власти. Нового курса они не приемлют. Ha этой стадии красный бандитизм начинает принимать уже другие формы: вместо самочинной расправы с контрреволюционерами те же группы начинают активно срывать новую продполитику; продолжают производить внутреннее перераспределение, конфискуют и реквизируют те продукты, которые отдельными домохозяевами ведутся для целей товарообмена» [135].

Переход от военного коммунизма к НЭПу потребовал сложных решений для нахождения в разных условиях баланса между социальной справедливостью с эффективностью социальных форм. В главном самые острые проблемы удалось разрешить за два года. Советское руководство исходило из «практических политических умозаключений», а не из теоретических истин и групповых нравственных ценностей. В этом было кардинальное различие проектов Октябрьской и Февральской революций.

В разработке программы НЭПа найти верную меру между справедливостью и эффективностью было очень сложно. Критика «рабочей оппозиции» была понятной и опасной. Основанием для этой критики было то, что НЭП не только дал необходимую уступку крестьянству, но и стал наращивать уступки — за счет рабочего класса. Уже летом 1921 г. Горький поддержал эту критику в беседе с гостем из Франции: «Пока что рабочие являются хозяевами, но они представляют лишь крошечное меньшинство в нашей стране (в лучшем случае — несколько миллионов). Крестьяне же — это целый легион. В борьбе, которая с самого начала революции идет между двумя классами, у крестьян все шансы выйти победителями… В течение четырех лет численность городского пролетариата непрерывно сокращается… В конце концов огромная крестьянская волна поглотит все… Крестьянин станет хозяином России, поскольку он представляет массу. И это будет ужасно для нашего будущего» (см. [63, с. 627]).

Действительно, промышленность обязали передать запасы готовой продукции, чтобы стимулировать деревню торговать продовольствием. Введение действующих стихийно рыночных механизмов при острой нехватке сырья, оборудования и готовой продукции приводило к тому, что любое неравновесие начинало обостряться, порождая цепную реакцию кризиса. Промышленные предприятия, переведенные на хозрасчет, столкнулись с отсутствием оборотных средств. Чтобы выплачивать рабочим зарплату, они были вынуждены срочно распродавать готовую продукцию, так что цены резко упали. 1 января 1921 г. аршин ситца стоил 4 фунта ржаной муки, а 1 мая 1,68 фунта. В мае 1922 г. хлопчатобумажная ткань продавалась по цене в два с лишним раза ниже себестоимости. Как говорили, начало НЭПа — время «диктатуры ржи и расточения нашего государственного промышленного капитала».

Малые и средние предприятия стали сдавать в аренду. В основном их арендовали кооперативы и рабочие артели, частников было намного менее половины (в основном это были прежние владельцы). В марте 1923 г. была проведена перепись предприятий. Выяснилось, что 84,5 % всех промышленных рабочих были заняты на государственных предприятиях, которые давали в стоимостном выражении 92,4 % продукции. На долю частных предприятий приходилось 4,9 % продукции и на кооперативы — 2,7 %.

Всеобщей тревогой в партии и государстве была нехватка средств для восстановления тяжелой промышленности. На IV конгрессе Коминтерна Ленин сказал: «Положение тяжелой промышленности представляет действительно очень тяжелый вопрос для нашей отсталой страны, так как мы не могли рассчитывать на займы в богатых странах… Мы экономим на всем, даже на школах. Это должно быть, потому что мы знаем, что без спасения тяжелой промышленности, без ее восстановления мы не сможем построить никакой промышленности, а без нее мы вообще погибнем как самостоятельная страна…

Тяжелая индустрия нуждается в государственных субсидиях. Если мы их не найдем, то мы, как цивилизованное государство, — я уже не говорю, как социалистическое, — погибли» [131, с. 287, 288].

Эти тяжелые конфликты интересов и ценностей между рабочими и крестьянами и между промышленностью и сельским хозяйством породили более фундаментальное противоречие в самой партии большевиков. Это противоречие в понимании главных смыслов революции. В острой форме оно проявилось в отношении НЭПа.

Во всех политических партиях, в том числе и в дореволюционной партии большевиков, в представлениях общества господствовал принцип отношений классов, оформленный в теории классов и классовой борьбы Маркса. Марксисты считали, что социалистическая революция установит диктатуру пролетариата, а до этого, при капитализме, будет существовать гражданское общество — арена холодной борьбы классов.

Маркс, развивая теорию классовой борьбы, сделал такой вывод в «Критике Готской программы» (1875): «Между капиталистическим и коммунистическим обществом лежит период революционного превращения первого во второе. Этому периоду соответствует и политический переходный период, и государство этого периода не может быть не чем иным, кроме как революционной диктатурой пролетариата» [134].

Между ветеранами и социальной базой партии большевиков возникло расхождение в понятиях государство и диктатура. Ленин в разных формах объяснял марксистам-болыиевикам, что в реальности общество гетерогенно, оно состоит из разных общностей с их интересами и ценностями, и что в государстве правящая партия не может действовать согласно идеалам и интересам одного класса, что задача власти — разные общности соединить в союз. Актив партии воспринимал это с трудом, хотя различия интересов и ценностей были очевидны тогда (и видны сегодня).

Но в тот момент опровергать догму Маркса и его классовую теорию диктатуры пролетариата было невозможно — для многих эта догма была предметом веры. Теоретический вопрос породил политический конфликт.

В 1918 г. возникла и развивалась проблема, которую поставил Ленин в статье «Очередные задачи Советской власти», где он сформулировал эту проблему: «Революция, и именно в интересах социализма, требует беспрекословного повиновения масс единой воле руководителей трудового процесса». Историк Б.Н. Земцов пишет: «Со стороны одного из членов большевистского правительства — Председателя Высшего Совета народного хозяйства РСФСР Н. Осинского — последовало быстрое и резкое возражение: “Мы стоим на точке зрения строительства пролетарского социализма — классовым творчеством самих рабочих,… мы исходим из доверия к классовому инстинкту, к классовой самодеятельности пролетариата. Иначе и невозможно его ставить. Если сам пролетариат не сумеет создать необходимые предпосылки для социалистической организации труда, — никто за него это не сделает и никто его к этому не принудит”…

В среде большевиков с дооктябрьским стажем это [заявление Ленина] вызвало сначала недоумение, а затем протест. Диктатура пролетариата воспринималась ими диктатурой по отношению к другим классам и социальным группам, по отношению же к самому пролетариату она представлялась системой самоуправления. Поэтому в 1919 г. вокруг Н. Осинского и его товарищей Т.Б. Сапронова, Б.М. Смирнова в РКП(б) сложилась группа “демократического централизма” (децисты). В декабре 1919 г. на VII съезде Советов РСФСР децисты получили большинство голосов по вопросу о советском строительстве, и съезд принимает их резолюцию, а не Ленина.

После Гражданской войны фракционная борьба разгорелась с новой силой. Помимо децистов, зимой 1920-1921 гг. в РКП(б) возникла группа “рабочая оппозиция”» [132].

Дискуссии между большинством ЦК и «рабочей оппозицией» не получилось и обернулось фракционной борьбой. В 1922 г. возникла «рабочая группа», возглавляемая старыми большевиками-рабочими (Г.И. Мясниковым и др.).

Недовольство отходом от классового подхода возникло не только в РКП(б) — меньшевики и эсеры называли поддержку «отсталого мелкобуржуазного крестьянства», вместо рабочего класса, капитуляцией. И этот спор был очень длительным и жестким. М. Горький вспоминал «Апрельские тезисы»: «Когда в 17-м году Ленин, приехав в Россию, опубликовал свои “тезисы”, я подумал, что этими тезисами он приносит всю ничтожную количественно, героическую качественно рать политически воспитанных рабочих и всю искренно революционную интеллигенцию в жертву русскому крестьянству». Горькому казалось, что «эта единственная в России активная сила будет брошена, как горсть соли, в пресное болото деревни и бесследно растворится, рассосется в ней, ничего не изменив в духе, быте, в истории русского народа» [190].

Казалось, что суждение Маркса в «Критике Готской программы» можно было принимать только как абстракцию — даже примитивное общество долго не просуществует под диктатурой одной общности. Но пафос революции у некоторых сужает диапазон мышления. Ленин им писал: «Диктатуру пролетариата через его поголовную организацию осуществить нельзя. Ибо не только у нас, в одной из самых отсталых капиталистических стран, но и во всех других капиталистических странах пролетариат все еще так раздроблен, так принижен, так подкуплен кое-где (именно империализмом в отдельных странах), что поголовная организация пролетариата диктатуры его осуществить непосредственно не может. Диктатуру может осуществлять только тот авангард, который вобрал в себя революционную энергию класса» [133].

Процесс гармонизации идеологии с институтами государства (как НЭП) шел в СССР постепенно, по множеству направлений образования и культуры, развития экономики и права. Каждое решение вызывало оппозицию и сложные дискуссии до конца 1930-х гг.

Каждая такая проблема представляла новое и неизученное явление. О них шли дискуссии и почти всегда первые подходы были экспериментами, многие методом проб и ошибок. Отладка НЭПа — ценный учебный материал. Часто каждая проблема требовала отменять прежние решения и резолюции, изменять правовые нормы. Изучали теории и практику царского правительства, привлекали старых специалистов. Так, в 1921 г. требовалось быстро создать финансовую систему для новой и малоизученной экономики, и в начале 1922 г. в правление Госбанка был назначен бывший финансист и промышленник Кутлер, министр при Витте и после 1905 г. кадет. Он сыграл важную роль в стабилизации валюты.

Но даже Ленин с большим трудом убедил и Съезд Советов, и XI съезд РКП(б) продолжить программу НЭПа. Уже результаты 1922 г. показали, что прогноз Ленина был верен: «реанимирующее влияние НЭПа распространилось на все области хозяйства».

Во время НЭПа доля экспорта в производстве зерна снизилась по сравнению с 1913 г. в 4,5 раза. Потом экспорт был еще сокращен (в 1932 г. он составил всего 1,8 млн т), а в 1934 г. вообще прекращен — лучше было продать, по крайней необходимости, яйца Фаберже.

В 1922 г. начали выпускать «червонцы», один был равен десяти золотым рублям. Эта устойчивая валюта вызвала большой оптимизм. Но и разные деньги, ходившие в обращении, показывали, что экономика выздоравливала. По курсу 1921 г. сумма денег в обращении на 1 сентября 1921 г. была 3 500 млрд, на 1 января 1922 г. 17 500 млрд, на 1 мая 130000 млрд, а к концу 1922 г. — почти 2 квадриллиона руб. Общий вывод был такой: хотя в перспективе НЭП неминуемо должен был породить новые стрессы и неудовольствие, эти опасения затмевались общим чувством удовлетворения ростом благосостояния [63, с. 677].

В системе права в период НЭПа начались поворот от борьбы с классовым врагом и отмена классового подхода. Сложные проблемы создали при строительстве институтов права представления о классах в сословном обществе в переходном состоянии. Важную роль в дискуссиях по юридическим вопросам занимала концепция «революционной законности», возникшая в 1921-1922 гг. Она была идеологической основой для перехода от «революционного правосознания» к нормальной правовой системе со стабильными юридическими гарантиями, без которых был невозможен НЭП.

Мы говорили о чрезвычайных проблемах, связанных с переходом к НЭПу, но важен и весь контекст этой огромной и стратегической программы. Без фона, на котором сложился образ НЭПа, трудно представить эту программу как большую систему.

Для осуществления НЭП требовались: обобщение научных концепций модернизации, большие медицинские профилактические программы на обширных территориях, глубокие изменения в системе права и кодификация большого числа законов, создание совершенно новой пенитенциарной системы, «конструирование» комсомола как необычной политической организации «для крестьян», большая философская дискуссия в сфере культуры (преодоление «пролеткульта»). Каждая из этих программ означала проектирование совершенно новых структур и была крупной социально-инженерной разработкой, к которой привлекались все готовые к сотрудничеству научные силы страны. Объем работы, который выполняли тогда российские ученые, по нынешним меркам кажется совершенно невероятным.

Критическим условием для этого была срочная программа ликвидации безграмотности. Она была организована в обществе в состоянии голода и холода, разрухи и гражданской войны. Ко времени II Всероссийского съезда политпросветов (октябрь 1921) было обучено грамоте 4,8 миллиона человек. В Красной Армии число безграмотных было понижено до 5 % (в царской армии процент неграмотности доходил до 65), а во флоте безграмотность была полностью ликвидирована. В стране было 88 534 пункта по ликвидации безграмотности, 427 различных губернских и 21370 уездных курсов. Сама эта работа скрепляла общество.

Проектирование новой пенитенциарной системы — другой из множества примеров. Общее число лиц во всех местах заключения в СССР составило на 1 января 1925 г. 144 тыс. человек, на 1 января 1926 г. 149 тыс. и на 1 января 1927 г. 185 тыс. человек. И это после гражданской войны и всплеска бандитизма. (Для сравнения: в 1905 г. в тюрьмах России находилось 719 тыс. заключенных, а в 1906 г. 980 тыс.). До срока в середине 20-х гг. условно освобождались около 70% заключенных.

Во многом благодаря рационально разработанной комплексной программе советская власть за время НЭПа буквально изменила тип общества, ликвидировав «синдром бедняка», что привело к резкому увеличению продолжительности жизни, снижению детской смертности, искоренению массовых социальных болезней.

И. А. Гундаров пишет: «Отсутствие объективных оснований для значительного улучшения здоровья в 1921 г. заставляет предположить действие закона “духовно-демографической детерминации”. Действительно, уровень преступности, подскочивший в 1914-1918 гг. в два раза, затем в начале 20-х гг. снизился от этой величины в четыре раза. В последующие годы продолжалось поразительное улучшение духовного состояния общества. Если в 1922 г. коэффициент судимости по РСФСР составлял 2508 на 100 000 жителей, то в 1927 г. он упал до 1080. Уменьшилось число психических заболеваний, что подтверждается сокращением в психиатрических больницах коечного фонда на 31% по сравнению с 1913 г. Годы НЭПа представляют собой удивительную картину резкого улучшения системы медико-оздоровительной помощи и здоровья населения» [139].

Надо упомянуть и роль ученых в изучении проблемы алкоголизма, и программу по его преодолению, которая была частью НЭП. Именно в начале XX в. в России была заложена тяжелая традиция семейного пьянства, которая обладала большой инерцией и которую с огромным трудом изживали в 20-30-е гг. В 1907 г. 43,7% учащихся школ в России регулярно потребляли спиртные напитки. Из пьющих мальчиков 68,3% распивали спиртное с родителями (отцом, матерью или обоими родителями).38 С 1900 по 1910 г., как показали повторные обследования, доля числа школьников, которые потребляли спиртное, сильно увеличилась. В Петербурге доля школьников, которые употребляли водку и коньяк, за это время возросла с 22,7 % до 41,5 %. В 1911 г. в городе было 35,1 смертных случаев в расчете на 100 тыс. жителей на почве алкогольного отравления (в 1923 г. таких случаев было только 1,7) [185].

Программа преодоления бедности и присущих ей социальных болезней в 20-е гг. привела к возникновению того антропологического оптимизма, который предопределил и успехи индустриализации, и массовую тягу к знаниям, и победу в Великой Отечественной войне, и быстрое восстановление после войны. А ведь советская власть тогда еще не располагала для этого крупными материальными ресурсами, успех был достигнут благодаря всеобщему «молекулярному» участию населения в этой программе, ясностью и фундаментальностью поставленных целей и критериев, способу организации действий, созвучному культурным традициям народа.

В 1925 г. посевная площадь достигла довоенного уровня, сельское хозяйство стабилизировалось. С началом НЭПа в советской экономике вводилось плановое начало. Была начата разработка перспективного плана электрификации России (план ГОЭЛРО). В 1920 г. был одобрен VIII Всероссийским съездом Советов и через год утвержден IX съездом. Это был первый перспективный план развития народного хозяйства, который получил практическое воплощение.

За всем этим работал новый духовный двигатель — массовая вера в знание, науку и движение вперед. Для нашей молодежи полезно было бы прочитать книги Андрея Платонова, хотя бы «Чевенгур», «Котлован» и «Ювенильное море». Пишут, что его мировоззрение сочетает в себе элементы коммунизма, христианства и экзистенциализма. Надо добавить — русский космизм. Но, кажется, его необычные тексты для многих раскрыли, как в волшебном зеркальце, образ состояния советских людей в 1920-е гг.

Глава 18. Ленин: становление России как цивилизации в советских формах

Цивилизационный аспект русской революции (и ее предыстории) очень сложен в изложении. В советское время в преподавании истории стран и народов доминировал так называемый формационный подход. Этот подход был ключевой структурой исторического материализма, части учения марксизма. Он представлял историю как ступенчатое развитие от первобытнообщинного строя к рабовладельческому строю, затем к феодализму, потом к капитализму, а далее мнения расходились: будут ли социализм и коммунизм — или история остановится с всеобщей победой капитализма. Такие формы существования стран и народов, как цивилизации, были в тени.

Считалось, что цивилизационный подход слишком неопределенный или даже ненаучный, хотя в обыденных представлениях мало кто отрицал, что существует и такой тип классификации человеческих общностей, как цивилизации. Преподаватели соглашались, что «китайцы есть китайцы, а англичане — англичане», независимо от формаций. Почему же тогда не быть специфическому подходу к их изучению?

Здесь мы очень кратко скажем о соотношениях формационного и цивилизационного подходов. Оба они — инструменты, предназначенные для построения моделей исторического процесса существования и развития человеческих обществ в пространстве и времени. Оба инструмента являются продуктами культуры, они — не выражение Откровения свыше и не имеют никакой прямой интуитивной связи с «объективной реальностью». Это значит, что оба эти подхода имеют ограниченные сферы приложения. В одном случае из модели исключается один набор проявлений реальности, а в другом случае — определенный набор иных сторон реальности. Подходить к двум методологическим подходам с позиции «или — или» значит отходить от норм рационального мышления.

В Новое время, когда складывалась современная западная цивилизация («Запад») и колониальные империи, в западной общественной мысли возникло различение двух образов жизни человека — цивилизованного и дикого. В XVIII в. и вошло в обиход слово «цивилизация». Считалось, что в пределах западной культуры человек живет в цивильном (гражданском) обществе, а вне этих пределов — в состоянии «природы». Гражданскому, или «цивилизованному», обществу (societas civilis) противопоставлялось «естественное» общество (societas naturalis). В романтической историографии XIX в., с ее апологией «почвы и крови», стало развиваться понятие локальных цивилизаций. Были предложены признаки и критерии для выделения и различения «локальных» цивилизаций, и сложился цивилизационный подход к взгляду на историю.

В XX в. было уже невозможно представить себе рациональные действия власти большой страны без того, чтобы определить ее цивилизационную принадлежность и траекторию развития. В переломные моменты именно здесь возникают главные противоречия и конфликты, доходящие до гражданских войн.

С конца XVIII в. и до сих пор действует разработанная Локком презумпция естественного права цивилизованного государства вести войну с варварской страной (против тех, кто «не обладает разумом»), захватывать ее территорию, экспроприировать достояние (в уплату за военные расходы) и обращать в рабство ее жителей. Так были на Западе легитимированы рабовладение и работорговля. Например, влиятельный европейский интеллектуал Эрнест Ренан писал в конце XIX в.: «Люди не равны, как и расы. Например, негр создан, чтобы прислуживать в великих делах, совершаемых белым» [46, с. 84].

Идеологи хватались за любую теорию, которая могла «рационально» подтвердить представления о «варварах» как не вполне людях. В настоящее время лишение страны статуса цивилизованной является ее квалификация как «страны-изгоя» или, как в случае СССР, «империи зла».

Не будем касаться темы русофобии Запада, но и те, кто испытывал уважение к России как цивилизации, признавали ее фундаментальное отличие от Запада. О. Шпенглер писал: «Я до сих пор умалчивал о России; намеренно, так как здесь есть различие не двух народов, но двух миров… Разницу между русским и западным духом необходимо подчеркивать самым решительным образом. Как бы глубоко ни было душевное и, следовательно, религиозное, политическое и хозяйственное противоречие между англичанами, немцами, американцами и французами, но перед русским началом они немедленно смыкаются в один замкнутый мир. Нас обманывает впечатление от некоторых, принявших западную окраску, жителей русских городов. Настоящий русский нам внутренне столь же чужд, как римлянин эпохи царей и китаец времен задолго до Конфуция, если бы они внезапно появились среди нас. Он сам это всегда сознавал, проводя разграничительную черту между “матушкой Россией” и “Европой”.

Для нас русская душа — за грязью, музыкой, водкой, смирением и своеобразной грустью — остается чем-то непостижимым… Тем не менее некоторым, быть может, доступно едва выразимое словами впечатление об этой душе. Оно, по крайней мере, не заставляет сомневаться в той неизмеримой пропасти, которая лежит между нами и ими» [189].

И дело в том, что отношение Запада к России определялось не экономической формацией, а расхождениями в важных мировоззренческих устоях, как говорят, в цивилизационных кодах. Ведь факт: в I Мировой войне «англичане, немцы, американцы и французы» громили друг друга, но как только в 1917 г. Россия стала уходить с цивилизационной «столбовой дороги» Запада, весь Запад «немедленно сомкнулся в один замкнутый мир» против русских. Да и внутри России вспыхнула Гражданская война не из-за конфликтов в выборе организации производственных сил, а расколов в системе ценностей — потрясении цивилизации.

П.А. Сорокин, ставший ведущим социологом США (во многом из-за труда «Социология революции»), писал (1944): «Гражданские войны возникали от быстрого и коренного изменения высших ценностей в одной части данного общества, тогда как другая либо не принимала перемены, либо двигалась в противоположном направлении. Фактически все гражданские войны в прошлом происходили от резкого несоответствия высших ценностей у революционеров и контрреволюционеров. От гражданских войн Египта и Персии до недавних событий в России и Испании история подтверждает справедливость этого положения» [190].

Революция ставит цивилизацию перед вызовами — не только угроз, но и надежд. Цивилизация в состоянии революции задает какой-то вселенский проект, указывает цель как образ светлого будущего. Российская империя складывалась как православная цивилизация с мощной эсхатологией, в своих катастрофах она задавала новый образ будущего, опирающийся на справедливость и всечеловечность в новых формах.

Это говорится потому, что разделение проектов, процессов, действий и общностей как элементов систем, уводит нас к механистическому мышлению и к линейной парадигме. Но явление революции не может быть адекватно представлено в такой парадигме и ее моделях. Революцию с ее кризисами, катастрофами, хаосом, неопределенностями и несоизмеримостями, нелинейными процессами и пороговыми явлениями можно было понять как образ неравновесной динамической синергетической системы.

В моменты глубоких кризисов государства, подобных революциям 1917 г. или ликвидации СССР, речь идет не об изолированных конфликтах — политических и социальных, а об их соединении в одну большую, не объяснимую частными причинами систему цивилизационного кризиса. Он охватывает все общество, от него не скрыться никому, он каждого ставит перед «вечными» вопросами. Сейчас, когда многие из наших граждан впервые интенсивно обдумывают русскую революцию как целостность, в деятельности Ленина видна особая тревога за сохранение и развитие России как цивилизации. Эта тема и, думается, важная компонента его мировоззрения скрыта во всех его идеях и проектах, хотя о цивилизации в состоянии становления ее новых форм Ленин говорил очень редко.

В литературе нередко говорится, что стремление Ленина превратить партию в скелет всей советской политической системы возникло из-за того, что политически незрелым и малограмотным депутатам Советов нужна поддержка централизованной и сетевой партии. Проблема глубже — для строительства СССР как большой системы нужна была именно партия нового типа. Можно было бы сказать, что нужна была партия не классовая, не формационная, а цивилизационная.

Этот аспект русской революции обойти было нельзя. Большой бедой была деформация системы понятий политизированной российской интеллигенции в начале XX в., которая использовала дискурс формационного подхода с сильным влиянием евроцентризма. Возник разрыв между историческим материализмом марксизма и русской классической литературой, которая представляла образ России как цивилизации (особенно в литературе начиная с Пушкина и Гоголя до Достоевского и Толстого, а позже Блока и Есенина).

Разрыв между двумя моделями, которые должны были взаимодействовать (как неявно было у Маркса), не давал наладить диалог социокультурных групп.

Интеллигенция, особенно марксисты, говоря на языке формационного подхода, в своих суждениях, в действительности, часто представляли культурные и цивилизационные противоречия, из-за чего возникали разрывы в коммуникации между группами, даже с близкими культурными векторами.39 Например, у российских западников начала XX в. наблюдалось выпадение рефлексивного аспекта из их рассуждений о будущем России. Н. Бердяев писал: «Именно крайнее русское западничество и есть явление азиатской души. Можно даже высказать такой парадокс: славянофилы… были первыми русскими европейцами, так как они пытались мыслить по-европейски самостоятельно, а не подражать западной мысли, как подражают дети… А вот и обратная сторона парадокса: западники оставались азиатами, их сознание было детское, они относились к европейской культуре так, как могли относиться только люди, совершенно чуждые ей» [210].

В начале Февральской революции Пришвин записал в дневнике (1 марта 1917 г.):

«Рыжий политик в очках с рабочим. Рыжий:

— Так было везде, так было во Франции, так было в Англии и… везде, везде.

Рабочий задумчиво:

— А в России не было.

Рыжий на мгновение смущен:

— Да, в России не было. — И потом сразу: — Ну, что же… — и пошел, и пошел, вплоть до Эльзас-Лотарингии».

Таким образом, советский строй возникал как новая общественно-экономическая формация и в то же время приобретал важные новые цивилизационные черты по сравнению с дореволюционной Россией.

Ленин с 1901 г. начал спорить с Плехановым по вопросам истмата, а после 1905 г. так же принципиально стал спорить с главными установками Маркса. В эмиграции он уделил много времени изучению диалектики формаций и пришел к выводу, что «нельзя вполне понять “Капитала” Маркса». В своих текстах и выступлениях он перешел на естественный язык и доступную логику. Это позволило ему обсуждать проблемы социально-экономических систем и культурно-цивилизационных систем без разделения их моделей. Этот синтез был эффективным, здравый смысл отсеял интеллектуальную схоластику. Но в нашей истории революции мало было внимания цивилизационному аспекту революции и советскому строительству. Надо надеяться, что историки и культурологи этим займутся, потому что этот аспект сейчас крайне актуален на всем постсоветском пространстве.

Продолжим ход событий в нашей теме.

В России Н.Я. Данилевский предложил признаки для различения «локальных» цивилизаций, носителем главных черт которых является надклассовая и надэтническая абстрактная общность, которую он назвал «культурно-исторический тип» [203]. Цивилизация у него представляется как воображаемый великан, «обобщенный индивид». Данилевский видел в этом типе очень устойчивую, наследуемую из поколения в поколение сущность — народ, воплощенный в обобщенном индивиде.

В этой концепции принимается, что в каждый момент в цивилизации действует один культурно-исторический тип. Другого типа в данный исторический период в конкретной цивилизации не существует. История XX в. заставляет расширить эту концепцию: и русская революция, и перестройка конца XX в. с последующей реформой показали, что в действительности цивилизация является ареной конкуренции (или борьбы) нескольких культурно-исторических типов, предлагающих разные цивилизационные проекты. Один из этих типов становится доминирующим в конкретный период и «представляет» цивилизацию (в коалиции с союзниками).

В России начала XX в. западники и славянофилы, монархисты и либералы, большевики и меньшевики, эсеры и анархисты мыслили о стране и ее будущем в понятиях цивилизации. Их программы, направленные на разрешение социальных и политических противоречий, на деле представляли собой разные образы будущего, разные цивилизационные проекты. Все эти проекты для России были до 1917 г. «выложены» в более или менее наглядной форме. Культурно-исторические типы, которые защищали свои проекты, были всем известны и четко различимы, все они были порождением России.

Представления Маркса о системах цивилизаций в докапиталистических периодах российская интеллигенция не знала.

На первой стадии разработки критики политэкономии Марксу приходилось рассматривать античную и германскую производственные системы, порождавшие разные типы земельной собственности и отношений города и деревни, а также «азиатский способ производства» с его огосударствлением производительных сил (т. н. «гидравлические цивилизации» Египта, Тигра и Евфрата и др.). Таким образом, в качестве разных целостностей Маркс брал именно цивилизации. Взаимодействие и смена экономических формаций в разных цивилизациях были рассмотрены Марксом в отдельном рабочем материале (в приложении к докапиталистическим формациям), который лежал в стороне от исследования западного капитализма. Этот материал, который Маркс не предполагал публиковать, назывался «Formen die der Kapitalistischen Produktion vorhergehen» («Формы, предшествующие капиталистическому производству»). В западной литературе они так и назывались сокращенно — Formen.

Этот материал впервые был опубликован в Москве в 1939-1941 гг. на немецком языке в составе книги «Основания критики политической экономии» («Grundrisse der Kritik der Politischen Ekonomie»), а также на русском языке брошюрой. В 1953 г. этот труд вышел в Берлине, затем, в 1956 г., в Италии и потом в других странах — в Лондоне в 1965 г., в Испании в 1979 г. Formen обсуждались в кругу советских философов в 1970-е гг. и вошли в 46-й том сочинений Маркса и Энгельса, изданный в 1980 г. Никакого влияния на канонические книги по истмату эти обсуждения не оказали.

Английский историк-марксист Э. Хобсбаум в предисловии испанского издания Formen писал, что «можно с уверенностью заявить, что всякое марксистское исследование, проведенное без учета этого труда, то есть практически любое исследование, проведенное до 1941 г., должно быть подвергнуто пересмотру в свете Formen». Отметим, что учебник истмата Н.И. Бухарина, а также учебники «Курс исторического материализма» для студентов вузов В.Ж. Келле и М.Я. Ковальзона были написаны именно без учета этого важного труда Маркса.

Э. Хобсбаум подчеркивает, что Formen посвящены почти исключительно проблеме смены формаций, и «по этой причине их чтение абсолютно необходимо, чтобы понять ход мысли Маркса как в целом, так и в частности его постановку вопроса об историческом развитии и классификации». Понятно, что фактологическая база исследований докапиталистических способов производства во времена Маркса была намного беднее, чем для изучения капитализма, однако сегодня многие ученые отмечают, что Formen находятся вполне в русле современного знания в области антропологии и этноэкономики.

Хобсбаум пишет: «В них [Formen] вводится важное нововведение в классификацию исторических периодов — учитывается существование “азиатской”, или “восточной”, системы… В общих чертах теперь принимается существование трех или четырех альтернативных путей развития от первобытно-общинного строя, каждый из которых представляет различные формы общественного разделения труда, как уже существующие, так и потенциально присущие каждому пути; этими путями являются: восточный, античный, германский (Маркс, разумеется, не ограничивает его принадлежностью к одному только народу) и славянский. Об этом последнем сказано несколько туманно, хотя чувствуется, что он в существенной мере близок к восточному» [188].

Маркс четко определил вектор развития Запада в состоянии капитализма и, соответственно, какую уготовил Запад судьбу «отставшим» народам, обязанным вести форсированное насаждение капитализма и ликвидацию общины. Здесь был исторический выбор России. Вот выводы Маркса из его рассуждений об «азиатской форме собственности» и об общинной собственности (мы выбираем суждения, которые только относятся к нашей теме):

«В обеих формах индивиды ведут себя не как рабочие, а как собственники и как члены того или иного коллектива [Gemeinwesen], которые в то же время трудятся. Целью этого труда является не созидание стоимости, — хотя они и могут выполнять прибавочный труд, чтобы выменивать для себя чужие продукты, т. е. прибавочные продукты [других индивидов], — но целью всего их труда является обеспечение существования отдельного собственника и его семьи, а также и всей общины» [209, с. 462].

Об «азиатской форме» сказано: «Земля — вот великая лаборатория, арсенал, доставляющий и средства труда, и материал труда, и место для жительства, т. е. базис коллектива. К земле люди относятся с наивной непосредственностью как к собственности коллектива, притом коллектива, производящего и воспроизводящего себя в живом труде. Каждый отдельный человек является собственником или владельцем только в качестве звена этого коллектива, в качестве его члена» [209, с. 463].

Об «античной форме»: «Община (как государство), с одной стороны, есть взаимное отношение между этими свободными и равными частными собственниками, их объединение против внешнего мира; в то же время она их гарантия…

Для добывания жизненных средств индивид ставился в такие условия, чтобы целью его было не приобретение богатства, а самостоятельное обеспечение своего существования, воспроизводство себя как собственника земельного участка и, в качестве такового, как члена общины» [209, с. 466, 467].

И вот важное для нас обобщение: «Чтобы община как таковая продолжала существовать на прежний лад, необходимо, чтобы воспроизводство ее членов происходило при заранее данных объективных условиях. Само производство, рост населения (а население тоже относится к производству) неизбежно расшатывает мало-помалу эти условия, разрушает их вместо того, чтобы воспроизводить и т. д., и от этого общинный строй гибнет вместе с теми отношениями собственности, на которых он был основан…

Во всех этих формах основой развития является воспроизводство заранее данных (в той или иной степени естественно сложившихся или же исторически возникших, но ставших традиционными) отношений отдельного человека к его общине и определенное, для него предопределенное, объективное существование как в его отношении к условиям труда, так и в его в отношении к своим товарищам по труду, соплеменникам и т. д., — в силу чего эта основа с самого начала имеет ограниченный характер, но с устранением этого ограничения она вызывает упадок и гибель» [209, с. 474, 475].

Гипотеза Маркса, согласно которой коллективное производство общиной сохраняется только при воспроизводстве исходные условия без развития, — продукт механистического детерминизма. При такой гипотезе общину можно представить только как стационарную равновесную машину. Но уже во второй половине XIX в. стали понимать, что общественные процессы неравновесны и их системы развиваются, а значит, они не воспроизводят заранее данные условия. Эти системы изменяются и адаптируются к новым условиям — и нет для них обязательных ограничений, без которых системы (в данном случае общины) гибнут. Гипотеза Маркса — абстракция, в реальности общины разного типа существовали и развивались тысячи лет, хотя и переживая кризисы при неудачных инновациях.

Выведенный из этой абстракции постулат, что капитализм покроет всю землю и ликвидирует общины и коллективный труд, — утопия, которая неадекватна реальности, само разнообразие цивилизаций и культур это доказывает. Община на Руси и в России известна тысячу лет, и она быстро приспосабливалась с изменениями общества и государства, а после реформы 1861 г. община показала себя как динамичная экономическая система и политическая сила. Эта массовая система была очень важной компонентой российской цивилизации. Удивительно, что активная часть интеллигенции приняла уже устаревшую догму Маркса, а потом стала воевать под флагом устаревшей доктрины.

На следующей стадии разработки Маркс, уже с 50-х гг. XIX в., сконцентрировал свои усилия на анализе именно западного капитализма, оставив все незападные общества и цивилизации в «черном ящике». Строго говоря, начиная с «Коммунистического Манифеста» Маркс подчеркивал неизбежность закона смены формаций уже из политических целей. Он много раз подчеркивал постулат глобализации капитализма, согласно которому капитализм должен реализовать свой потенциал во всемирном масштабе — так, чтобы весь мир стал бы подобием одной нации. Он пишет в «Капитале»: «Для того чтобы предмет нашего исследования был в его чистом виде, без мешающих побочных обстоятельств, мы должны весь торгующий мир рассматривать как одну нацию и предположить, что капиталистическое производство закрепилось повсеместно и овладело всеми отраслями производства» [16, с. 594].

На этом вопросе надо остановиться по той причине, что здесь и советский истмат пошел по пути большого упрощения и искажения реальности незападных цивилизаций под давлением марксизма. В общественном сознании стал доминировать истмат в его евроцентристской версии с убеждением во всеобщности закона смены формаций.

Келле и Ковальзон в своем учебнике пишут: «С развитием капитализма исчезает изолированность отдельных стран и народов. Различные страны втягиваются в общее русло капиталистического развития, возникают современные нации и между ними устанавливаются всесторонние связи. Тем самым отчетливо обнаружилось, что история всего человечества едина и каждый народ переживает ряд закономерных ступеней исторического развития» [187]. Так же и в учебнике «Основы марксизма-ленинизма» под руководством О. Куусинена (1960 г.) можно прочесть: «Понятие общественно-экономической формации имеет огромное значение для всей науки об обществе. Оно позволяет понять, почему, несмотря на все многообразие конкретных деталей и особенностей, все народы проходят, в главных чертах, один и тот же путь… Общество развивается, последовательно проходя социально-экономические формации, согласно определенным законам» [211].

Уже в начале XX в. антропологи и этнологи знали, что народы вовсе не «проходят один и тот же путь» и что социально-экономические формации — научные абстракции, чтобы разрабатывать модели. Поразительно то, что большинство политизированной интеллигенции этого как будто не знало. Из литературы и опыта было видно, что развитие культур шло по разным путям, хотя они непрерывно заимствовали друг у друга достижения. Это было и до появления капитализма, и после него. Без этого не могло бы существовать человечество.

На деле построение единообразного мира — утопия, основанная на мифе и питающая идеологии Запада. Читаем у антрополога-структуралиста К. Леви-Стросса: «Не может быть мировой цивилизации в том абсолютном смысле, который часто придается этому выражению, поскольку цивилизация предполагает сосуществование культур, которые обнаруживают огромное разнообразие; можно даже сказать, что цивилизация и заключается в этом сосуществовании. Мировая цивилизация не могла бы быть не чем иным, кроме как коалицией, в мировом масштабе, культур, каждая из которых сохраняла бы свою оригинальность… Священная обязанность человечества — охранять себя от слепого партикуляризма, склонного приписывать статус человечества одной расе, культуре или обществу, и никогда не забывать, что никакая часть человечества не обладает формулами, приложимыми к целому, и что человечество, погруженное в единый образ жизни, немыслимо» [88, с. 338].

Леви-Стросс пишет: «Вся научная и промышленная революция Запада умещается в период, равный половине тысячной доли жизни, прожитой человечеством. Это надо помнить». Сначала для примера он приводит роль в развитии технологий и производств цивилизаций индейцев Америки:

«За этот период [15-20 тыс. лет со времени перехода через Берингов пролив в Америку] эти люди продемонстрировали один из самых немыслимых случаев кумулятивной истории в мире: исследовав от северной до южной оконечности ресурсы новой природной среды, одомашнив и окультурив целый ряд самых разнообразных видов животных и растений для своего питания, лекарств и ядов и даже — факт, который не наблюдался нигде больше, — превращая ядовитые вещества, как маниока, в основной продукт питания, а другие — в стимуляторы или средства анестезии; систематизируя яды и снотворные соединения в зависимости от видов животных, на которых они оказывают селективное действие, и, наконец, доведя некоторые технологии, как ткачество, керамика и обработка драгоценных металлов до уровня совершенства. Чтобы оценить этот колоссальный труд, достаточно определить вклад Америки в цивилизации Старого Мира.

Во-первых, картофель, каучук, табак и кокаин (основа современной анестезии), которые, хотя и в разных смыслах, составляют четыре опоры западной цивилизации; кукуруза и арахис, которые революционизировали африканскую экономику даже до того, как были широко включены в систему питания Европы; какао, ваниль, помидоры, ананас, красный перец, разные виды бобовых, овощей и хлопка. Наконец, понятие нуля, основа арифметики и, косвенно, современной математики, было известно и использовалось у майя как минимум за пятьсот лет до его открытия индийскими мудрецами, от которых Европа научилась ему через арабов. Поэтому, видимо, календарь той эпохи у майя был точнее, чем в Старом Мире.

Чтобы определить, был ли политический режим инков социалистическим или тоталитарным, было исписано море чернил. В любом случае, этот режим выражался через самые современные формулы и на несколько веков опередил европейские феномены того же типа» [88, с. 317-318].

А дальше Леви-Стросс ставит под сомнение сам критерий, по которому оценивается вклад той или иной формации или цивилизации: «Два-три века тому назад западная цивилизация посвятила себя тому, чтобы снабдить человека все более мощными механическими орудиями. Если принять это за критерий, то индикатором уровня развития человеческого общества станут затраты энергии на душу населения. Западная цивилизация в ее американском воплощении будет во главе…

Если за критерий взять способность преодолеть экстремальные географические условия, то, без сомнения, пальму первенства получат эскимосы и бедуины. Лучше любой другой цивилизации Индия сумела разработать философско-религиозную систему, а Китай — стиль жизни, способные компенсировать психологические последствия демографического стресса. Уже три столетия назад Ислам сформулировал теорию солидарности для всех форм человеческой жизни — технической, экономической, социальной и духовной — какой Запад не мог найти до недавнего времени и элементы которой появились лишь в некоторых аспектах марксистской мысли и в современной этнологии.