Помоги проекту - поделись книгой:
«Поэзия должна опираться на вечные, непреходящие категории, и ей вовсе не обязательно иметь дело с грязью и хламом нашей жалкой, ничтожной человеческой и государственной жизни», – писал он своему другу.
Над этими «грязью и хламом» приятней было иронизировать. Порядочному человеку хватало других забот, он мог стоять на вышке над схваткой, не замечать грязь государственной жизни и при этом оставаться порядочным.
Но грязи становилось больше, она уже злила не только Гервега и тех молодых, которых Фрейлиграт не знал.
«Хорошо ее не замечать, когда плывешь над нею, а если она уже и тебя захлестывает? – размышлял он. – В конце концов, молчание – это тоже поступок».
Правительство запретило «Немецкие ежегодники», «Рейнскую газету», и он, получающий от короля регулярную пенсию, сочувствовал не правительству, нет.
В те дни стихи писались сами.
Цензура запретила печатать это стихотворение.
А другие стихи – те, прежние, о дальних странствиях, о милой Вестфалии – он уже сочинять не мог. Приходили строки ежедневно, но были они иными:
Да, теперь он думал именно так, и сам Железный жаворонок Гервег позавидовал бы этим стихам.
С января 1844 года, с того момента, когда стали рождаться эти строки, он не ходил за пенсией.
Постепенно стихи собрались в книгу. Фрейлиграт назвал ее «Символ веры».
Если книга больше двадцати печатных листов, цензура ее не читает, ее печатают без цензуры, – такой был закон. Издатель Фрейлиграта решил жить по закону. На странице он помещал лишь шесть – восемь строк, роскошно набранных крупным шрифтом. Книга стала толстой – заняла двадцать с четвертью листов.
«Эта книга покажет эволюцию любого порядочного человека в Германии», – думал Фрейлиграт.
Первый раздел ее начинался тем самым: «Поэт на башне более высокой, чем вышка партии стоит». «Вот, – как бы говорил Фрейлиграт, – таким я был».
Второй раздел начинался стихами «С добрым утром».
Девятнадцатого августа 1844 года Фрейлиграт покинул Германию.
Через две недели он официально отказался от королевской пенсии.
Книга вышла. Почти все германские государства наложили на нее арест. Но они опоздали. За несколько дней свободной продажи ловкий издатель успел сбыть ее читателям, получил солидную прибыль и предоставил автору некоторое время обеспеченной жизни.
Те, кто не купил книгу, переписывали ее у своих знакомых.
За два года комнаты в барменском доме стали еще меньше, а отец слегка поглупел. И хотя он радовался приезду старшего сына, сын почувствовал раздражение в первый же час встречи с семьей.
Мыслями он был то в Англии, то в Париже, а здесь – та же унылая филистерская жизнь, ежевечерние разговоры о деньгах. Вот только сестры заметно выросли и превратились в юных красавиц.
Мария готовилась к свадьбе. С ее женихом, сочувствующим социалистам лондонцем Эмилем Бланком Фридрих познакомился еще в Лондоне. Он был родственником барменских Бланков. Знакомство было минутное, но Фридрих почувствовал, что они друг другу понравились.
И переменилась долина реки Вуппер. Вода в реке стала еще гуще, кровавей – прибавились канавы, по которым текли стоки из красилен. Но прибавилось и людей на улице, и зданий.
Об этом он написал Марксу в Париж в первом же письме:
«…Вупперталь проделал во всех отношениях больший прогресс, чем за последние пятьдесят лет. Весь тон общественной жизни стал гораздо цивилизованнее, интерес к политике и оппозиционное возмущение стали всеобщими, промышленность сделала огромные успехи, выстроены новые кварталы, вырублены целые леса… Рабочие уже года два как достигли последней ступени старой цивилизации, и их протест против старого общественного строя находит свое выражение в быстром росте преступлений, грабежей и убийств. Улицы вечером весьма небезопасны, буржуазию бьют, режут и грабят, и если развитие здешних пролетариев будет идти по тем же законам, что и в Англии, то они скоро поймут, что протестовать таким способом против старого общества – как
Потом шли приветы Бакунину, Эвербеку.
В доме разговаривали негромко. Мама о чем-то совещалась со старой служанкой.
Энгельс прислушался, они говорили о будущей конфирмации сестер.
Рабочие!
Вам я посвящаю труд, в котором я попытался нарисовать перед своими немецкими соотечественниками верную картину вашего положения, ваших страданий и борьбы, ваших чаяний и стремлений… Я достаточно долго жил среди вас, чтобы ознакомиться с вашим положением…»
На мгновение Энгельс отложил перо…
Рукопись, лежавшая перед ним, была велика. Через несколько месяцев она станет солидной книгой…
Он написал ее здесь, в родительском доме, в своей крошечной детской комнате. Писал осень и зиму, обложившись английскими газетами и книгами. Но главными были не они, главными были разговоры с рабочими, «экскурсии» с Мери Бернс. Они запечатлелись точно, словно на дагерротипе, они оживали в душе, заставляли волноваться, едва Фридрих прикасался к ним в своей памяти.
«…Я хотел видеть вас в ваших жилищах, наблюдать вашу повседневную жизнь, беседовать с вами о вашем положении и ваших нуждах, быть свидетелем вашей борьбы против социальной и политической власти ваших угнетателей. Так я и сделал. Я оставил общество и званые обеды, портвейн и шампанское буржуазии и посвятил свои часы досуга почти исключительно общению с настоящими рабочими; я рад этому и горжусь этим».
Сначала Энгельс думал, что напишет книгу об истории общественного развития Англии. Положение же рабочих было бы в ней лишь темой для главы. Но потом он понял, что сейчас важнее писать именно о рабочих. Писать срочно. Он и Маркса торопил в те месяцы.
«Нам теперь нужно прежде всего выпустить несколько крупных работ – они послужили бы основательной точкой опоры для многих полузнаек, которые полны добрых намерений, но сами не могут во всем разобраться. Постарайся скорее кончить свою книгу по политической экономии; даже если тебя самого она во многом еще не удовлетворяет, – все равно, умы уже созрели, и надо ковать железо, пока оно горячо».
Недовольные правительственной политикой появлялись во всей Германии – во всех классах. Газеты писали о конституции и равных правах. Восстание силезских ткачей растревожило умы. Прежде о техническом прогрессе говорили лишь с воодушевлением. Благодаря ему, прогрессу, города спешно соединяли железными дорогами, на реки вышли пароходы, фабричные корпуса поднялись выше дворцов. Все чувствовали, что время пошло быстрее, что мир уже не тот. А летом, после восстания ткачей, Германия вдруг обнаружила, что и у нее появился собственный рабочий класс. Всюду стали организовывать собрания, дискутировали о жизни нового класса, о его будущем, основывали общества для его просвещения.
Энгельс выезжал на эти собрания в Кельн, в Бонн, в Дюссельдорф. Всюду он находил людей с добрыми намерениями, настроенных социалистически, связывал их друг с другом.
Им были необходимы книги. Книг пока не существовало.
«Пока наши принципы не будут развиты в нескольких работах и не будут выведены логически и исторически из предшествующего мировоззрения и предшествующей истории как их необходимое продолжение, никакой ясности в головах не будет и большинство будет блуждать в потемках», – писал он Марксу.
И потому сам спешил с книгой «Положение рабочего класса в Англии». Посвящение ее заканчивалось так:
«И видя в вас членов этой семьи „единого и неделимого“ человечества, людей в самом возвышенном смысле этого слова, я, как и многие другие на континенте, всячески приветствую ваше движение и желаю вам скорейшего успеха.
Идите же вперед, как шли до сих пор! Многое еще надо преодолеть; будьте тверды, будьте бесстрашны, – успех ваш обеспечен, и ни один шаг, сделанный вами в этом движении вперед, не будет потерян для нашего общего дела – дела всего человечества!
Бармен (Рейнская Пруссия),
15 марта 1845 года.
Ближе к полудню появлялся почтальон.
Письма приходили в основном Фридриху. Отец получал корреспонденцию в конторе.
Эти письма осматривали, обнюхивали, а потом отец брезгливо передавал их старшему сыну.
Теперь отец знал, что письма сыну идут от коммунистов.
Отец горестно вздыхал и обращал на Фридриха печальный взгляд.
– Как же ты попал в такую ужасную компанию! – Лицо отца было благочестивым, словно во время молитвы.
В Эльберфельде, в самом большом зале, в лучшем ресторане города Энгельс и Мозес Гесс устроили дискуссии о коммунизме. В первый вечер было сорок человек. На другой вечер – сто. На третий собралось больше двухсот.
За столиками солидно сидела денежная знать, но были и мелкие лавочники. Отдельно, будто они собрались на особое заседание, присутствовали прокуроры и все члены окружного суда. Сам обер-прокурор решил поучаствовать в дискуссии.
Энгельс смотрел на четырех, жмущихся в дальний угол рабочих – их послали делегатами с фабрики.
– Ну хорошо, вы здесь рассказывали об английских и французских делах, а нам-то до них что за интерес? – спросил обер-прокурор Фридриха. – Почему вы считаете, что коммунизм исторически обязателен и для нас, немцев?
И Фридрих вновь рассказывал о преимуществах, которые коммунизм принесет любому члену человеческого общества.
– Мы вовсе не хотим разрушать подлинно человеческую жизнь со всеми ее условиями и потребностями, – убеждал он, – наоборот, мы всячески стремимся создать ее.
Теперь после дискуссий в Вуппертале многие заговорили о коммунизме и любая статья, публикация о нем расхватывалась мгновенно, как когда-то расхватали журнал с его «Письмами».
Энгельс со дня на день ждал «Критическую критику». Маркс увеличил ее до двенадцати листов и назвал «Святым семейством». Энгельс просил снять свое имя с обложки. Он-то думал, что то будет брошюра, написал всего листа полтора, и то не требующие глубоких изысканий. Маркс же, наоборот, первым поставил имя Энгельса.
Последнее собрание в гостинице «Штадт Лондон» закончилось поздно ночью. Энгельс остался до утра у Гесса, а когда вернулся домой, его встретили все те же благочестивые унылые физиономии домашних. Речи их были загадочны.
– Возможно, именно в Англии ты приобрел скверные привычки, но в родном городе поведение твое бросает тень на сестер и братьев. Ведь младшая сестра твоя несколько дней назад пришла с конфирмации, подумай хотя бы о ней, – проговорил мрачно отец, – но нет, видимо, беспутство дороже тебе, чем честь близких.
Мама плакала.
– Фридрих, милый, ведь не может быть, чтобы у тебя, такого красивого и умного, не было девушки. И что скажет она, если узнает о твоем ужасном поведении? Такой чистый – и в этот дом!
С утра Фридрих был занят мыслями о том, как бы достать денег.
Несколько дней назад он получил письмо от Маркса. По требованию прусского правительства французский премьер Гизо выслал Маркса из Франции. Через двадцать четыре часа после получения указа Маркс должен был покинуть границы страны. Въезд в Пруссию был ему запрещен еще весной. Оставалась лишь Бельгия.
Женни с крошечной дочкой на несколько дней поселилась у Гервегов. За бесценок она распродала мебель и в страшный мороз последовала за Марксом в Брюссель. Елену Демут, которая выросла в доме Вестфаленов, они отпустили: ей нечем было платить. Она согласилась отправиться в Германию, потихоньку узнала их брюссельский адрес, явилась к ним в Бельгию и отдала им собственные деньги, сказав, что она готова жить без жалованья. Пожалуй, это было единственным добрым моментом во всей ситуации.
Энгельс бросился добывать деньги. Он объявил подписку среди знакомых, переслал в Брюссель аванс за «английскую книгу».
«Эти собаки не должны, по крайней мере, радоваться, что причинили тебе своей подлостью денежные затруднения», – писал он Марксу.
И когда утром после дискуссии, со всеми мыслями и заботами он вернулся домой, то не сразу понял смысл упреков отца и матери.
Лишь через несколько часов, просидев над статьями для нового журнала, который они создали здесь вместе с Гессом, Фридрих вернулся мыслями к домашним разговорам и расхохотался.
Да они же решили, что он пришел из публичного дома!
Фридрих спустился вниз. Мама пила лекарство. У нее от переживаний развилась мигрень. Отцовское лицо было по-прежнему постным, он с неодобрением взглянул на сына.
– Неужели вы подумали, что я был в публичном доме? – Фридриху было все еще смешно.
– А где же тогда ты был? – настороженно спросил отец, а мама уже готова была обрадоваться:
– Видишь, я же говорила, что Фридрих достаточно чист и бог оберегает его от подобных мерзостей.
– Да у Гесса я был. После собрания нам надо было о многом переговорить, и я остался у него в гостинице.
– У Гесса? – теперь отец и вовсе помрачнел. – И ты водишь компанию с подобными негодяями? Из-за их агитации даже на моей фабрике рабочие готовы бесчинствовать. А кто будет оплачивать мне убытки? Ты или Гесс?
Фридрих попытался было прочесть и отцу лекцию о коммунизме, о всеобщей пользе этого общественного уклада.
– Я понял, чтó за научные занятия ты ведешь у себя в комнате, – перебил отец. – Все это – тоже коммунизм!
– Считай, что ты не ошибся.
– И следовательно, коммерцией ты заниматься отказываешься?
– Ну какая может быть коммерция при моих убеждениях?
И в этот момент в дом явился посыльный от обер-бургомистра.
В форме с золотыми галунами, в фуражке с гербом, он нес конверт и толстую книгу.
– Господин Энгельс? – спросил он.
– Что там еще? – недовольно проговорил отец. – Всю корреспонденцию я получаю в конторе.
– Мне нужны не вы, господин Энгельс, – посыльный произнес фамилию с подчеркнутым уважением, – а господин Фридрих Энгельс-младший. – Это было сказано небрежно.
– Да, я.
– Распишитесь в получении постановления господина обер-бургомистра, – посыльный раскрыл конверт и протянул книгу.
На гербовой бумаге было написано, что дальнейшие собрания в городе запрещаются, а если организаторы, несмотря на запрет, соберутся, то будут арестованы и привлечены к суду.
– Не хватало еще, чтобы члена семьи Энгельсов привлекали к суду! Да лучше бы ты не возвращался из Англии.
– Я готов уехать, отец. Например, в Брюссель.
Он назвал этот город только потому, что там поселился Маркс.
– Это будет лучше для всех.
Мама посмотрела на мужчин с испугом. Но дело было уже решено.
Весной в Брюсселе Маркс с семьей поселился на улице Альянс, в доме номер пять, в рабочем квартале, поблизости от ворот Сен-Лувен. Говорили, что здесь самые дешевые, но удобные квартиры. Энгельсу подыскали квартиру рядом, в доме номер семь.
Энгельс приехал в середине дня, Маркс ушел куда-то, и в доме его многое было удивительным.
Поделиться книгой: