Дюма. Том 46. Сесиль. Амори. Фернанда

— Вы улыбаетесь, и это меня успокаивает, я сказал вам, что мадемуазель Сесиль сделает мужчину счастливым, а вы мне сказали, что Эдуард сделает счастливой женщину.

— Господин Дюваль…

— Прошу прощения, госпожа баронесса, прошу прощения, я знаю, это большая дерзость, не думайте, что я забываю о расстоянии, которое нас разделяет; но, по правде говоря, как вспомню о случайности, сблизившей наши столь далекие друг от друга существования, так начинаю уповать на Провидение, пожелавшее почтить и благословить мою семью; к тому же столько всего уладится, госпожа баронесса! Я не говорю о нашем маленьком состоянии, которое я предлагал вам, — вы от него отказались; но, видите ли, в Англии коммерция — дело почетное, так вот, мой сын будет банкиром… Ах, Боже мой! Я прекрасно знаю, что зваться просто-напросто госпожой Эдуард Дюваль — это слишком мало для дочери баронессы де Марсийи и внучки маркизы де ла Рош-Берто; но, видите ли, будь мой Эдуард даже герцогом, ничего бы не изменилось, и дай Бог, чтобы он стал им и чтобы у него были миллионы, которые он мог бы положить к ногам мадемуазель Сесиль; поймите, он положил бы их, как готов положить те триста или четыреста тысяч франков, которые у нас есть. Боже мой! Вы плачете?

— Да, я плачу, дорогой господин Дюваль, потому что ваше предложение, а главное — то, как оно было сделано, тронуло меня до глубины души; если бы все зависело только от меня, я протянула бы вам руку, дорогой господин Дюваль, и сказала бы: «Подобное предложение, идущее от сердца такого человека, как вы, меня нисколько не удивляет, и я его принимаю». Но вы, надеюсь, понимаете, что я должна сказать об этом Сесиль, поговорить с матерью.

— О! Что касается мадемуазель Сесиль, — сказал Дюваль, — то, возможно, с ее стороны все еще образуется: вот уже год, как мне впервые явилась такая мысль, и я наблюдал, когда Эдуард оставался с ней. Она его, конечно, не любит; я прекрасно понимаю, что мадемуазель Сесиль, девушке из такой семьи, как ваша, и в голову не придет, что она может полюбить человека низкого происхождения, вроде моего сына; но зато она давно его знает, он не вызывает у нее неприязни, и когда она поймет, что это обрадует вас, то наверняка согласится. Но в отношении госпожи маркизы де ла Рош-Берто, тут, признаться, я заранее считаю себя побежденным.

— Предоставьте это дело мне, дорогой господин Дюваль, — сказала баронесса, — даю вам слово, что я постараюсь все уладить.

— А теперь, госпожа баронесса, — осмелел Дюваль, поворачивая во все стороны бриллиантовую брошь, — когда между нами все сказано, не стоит, мне кажется…

— Милостивый государь, — прервала его баронесса, — еще ничего не решено. Ведь я же вам сказала, да вы и сами это знаете; но даже, предположим, все было бы решено, Сесиль только четырнадцать лет, и лишь через два года мы сможем всерьез обсуждать этот план. А пока прошу вас, окажите мне услугу, ради которой я покорнейше просила вас приехать.

Господин Дюваль отлично понял, что торопить события не следует, надо дождаться даты, назначенной баронессой; он встал, собравшись уходить. Напрасно пыталась баронесса удержать его, пригласив к обеду. Господину Дювалю не терпелось сообщить жене о зародившихся у него надеждах. Он уехал, еще раз напомнив г-же де Марсийи об Эдуарде.

Оставшись одна, баронесса прежде всего возблагодарила Небо; разумеется, любая другая на ее месте сочла бы такую милость невеликой, но десять лет невзгод научили баронессу видеть вещи в их истинном свете: покинув Францию и не имея надежды туда возвратиться, разорившись и не веря в возможность вернуть свое состояние, снедаемая болезнью, которая редко кого щадит, она не могла желать для Сесиль ничего лучшего. В чем причина ее несчастий, в чем причина ее изгнания и разорения? Виной тому высокое положение в обществе. Потомственное дворянство — это плющ, обвивавший королевскую власть. Падая, королевская власть увлекла за собой и дворянство; а она, жалкий обломок огромного рухнувшего строения, решила затеряться в безвестности изгнания, замкнуться в одиночестве несчастья. Мужчина ее сословия вряд ли явится искать Сесиль в этом уединении. К тому же именно теперь молодые люди из дворян, истощенные борьбой, нуждаются в богатых наследницах, дабы продолжать свое самопожертвование. Сесиль бедна, Сесиль не может принести ничего, кроме громкого имени; но имя женщины, как известно, вытесняется именем мужа. И стало быть, никто не станет добиваться Сесиль ради ее имени, а у бедной девочки, повторяем, ничего, кроме имени, не было.

Однако не следует думать, что баронесса приняла решение без борьбы: ей понадобилось перебрать одно за другим все преимущества такого союза, чтобы примириться с ним без лишних угрызений совести, и, тем не менее, как мы видели, она согласилась взять на себя только личные обязательства по отношению к г-ну Дювалю, для подтверждения которых требовалось заручиться двойным одобрением: со стороны ее дочери и матери.

Впрочем, случилось то, что предвидела г-жа де Марсийи: Сесиль с удивлением и некоторым беспокойством выслушала планы баронессы на будущее, а когда та умолкла, спросила:

— Нам придется расстаться, матушка?

— Нет, дитя мое, — ответила баронесса, — не исключено даже, что это единственная для нас возможность никогда не разлучаться.

— В таком случае располагайте мной, — сказала Сесиль, — что бы вы ни сделали, все будет хорошо.

Как и предполагала баронесса, ее дочь питала к Эдуарду исключительно сестринские чувства, однако бедная девочка могла и ошибаться; никогда не встречая других мужчин, кроме Эдуарда и его отца, она понятия не имела, что такое любовь.

И потому Сесиль с легкостью согласилась с матерью, в особенности после того, как та сказала, что это самый надежный способ никогда не расставаться с ней.

Зато совсем иначе обстояло дело с маркизой де ла Рош-Берто. При первых же словах баронессы относительно такого плана маркиза заявила, что это чудовищный мезальянс, на который она никогда не даст согласия.

XI

ЧЕЛОВЕК ПРЕДПОЛАГАЕТ

В следующее воскресенье семейство Дюваль, как обычно, нанесло визит баронессе, принявшей их без маркизы, у которой разыгралась ее привычная мигрень.

Ни одной из сторон не было сказано ни единого слова о будущем бракосочетании; только г-жа Дюваль и баронесса де Марсийи обменялись поцелуями, а Эдуард поцеловал руку Сесиль, и Сесиль покраснела.

Было ясно, что все в курсе оговоренного плана, и со всей очевидностью план этот полностью отвечал чаяниям г-на Дюваля, его жены и сына; сердца всех троих переполняла радость.

Что же касается баронессы, то она испытывала тайную печаль: за триста лет в ее семье, пожалуй, впервые нарушался освященный веками обычай. И, хотя она была убеждена, что подобное нарушение аристократических законов, установленных ее благородными предками, может обеспечить счастье дочери, она не в силах была преодолеть свою тревогу.

Сесиль наблюдала за матерью. Вот уже несколько дней, как она стала замечать ухудшение ее состояния. Но в этот день лицо баронессы, вероятно по причине охватившего ее волнения, то вспыхивало необычайно яркими красками, го покрывалось страшной бледностью; мало того, временами грудь ее разрывал сильный кашель. За десертом баронесса вдруг встала и вышла. Встревоженная Сесиль поднялась и последовала за ней: с платком у рта ее мать стояла в коридоре, прислонившись к стене. Заметив дочь, баронесса живо спрятала платок, но Сесиль успела все-таки заметить на нем пятна крови. Сесиль вскрикнула, но баронесса заглушила ее крик поцелуем, затем обе вернулись в столовую.

И с той и с другой стороны чувствовалась неловкость. Госпожа Дюваль без малейшей тени любопытства поинтересовалась причиной, заставившей поочередно выйти баронессу и Сесиль; баронесса ответила, что внезапно почувствовала себя плохо, а Сесиль незаметно смахнула несколько слезинок.

Прощаясь с гостями, Сесиль попросила г-на Дюваля на следующий же день под каким-нибудь предлогом прислать в Хендон лучшего лондонского доктора, и г-н Дюваль обещал ей это.

Когда Сесиль с матерью остались одни, горестное волнение, переполнявшее сердце бедной девочки, выплеснулось наружу: ей хотелось скрыть от баронессы свою тревогу, но она не умела еще притворяться, а тем более прятать боль. До той поры Сесиль не ведала горя.

У баронессы не хватило духу скрыть от дочери собственное беспокойство. Впрочем, ее тревоге служил оправданием грядущий союз между плебейским семейством Дюваль и благородной семьей де Марсийи, и тогда Сесиль в свою очередь попыталась успокоить мать.

В самом деле, существует возраст, когда смерть представляется просто невозможной, именно в таком возрасте была Сесиль; в четырнадцать лет в природе все кажется вечным, ибо и в собственном сердце царит вечность.

На другой день к баронессе явился друг г-на Дюваля; по его словам, он приехал с поручением от добросовестного банкира, чтобы вручить г-же де Марсийи десять тысяч франков, которые она должна была получить у него (сумму эту г-н Дюваль привозил в бумажнике накануне; но, после того как Сесиль попросила его прислать под каким-нибудь предлогом доктора, он оставил банкноты при себе, решив, что с ними появление доктора будет вполне обоснованным и непреднамеренным).

Во время беседы доктор и в самом деле обмолвился, что приехал в Хендон навестить одного больного, а его друг, г-н Дюваль, дал ему поручение к баронессе, благодаря чему он имеет честь встретиться с ней.

Услышав слова доктора, Сесиль воспользовалась случаем и высказала ученому посетителю свои опасения относительно здоровья матери; баронесса грустно улыбнулась, ибо инстинкт больной не обманул ее и она ни на минуту не усомнилась в истинном смысле разыгранной перед ней маленькой комедии; она изложила доктору, на деле оказавшемуся одним из лучших лондонских врачей, все симптомы, внушавшие ей серьезные опасения в отношении ухудшегося за последнее время состояния ее здоровья.

Доктор, казалось, ни в коей мере не разделял опасений г-жи де Марсийи, но, тем не менее, оставил рецепт с предписанием строжайшего режима, добавив при этом в форме пожелания, не зная, очевидно, может ли быть исполнен данный им совет, что баронессе, возможно, станет немного лучше, если она проведет семь или восемь месяцев в Йере, в Ницце или в Пизе.

Выполнение этой части предписания доктора показалось Сесиль самым простым; каково же было ее удивление, когда в ответ на свои требования строго придерживаться советов врача, Сесиль услыхала от матери, что она выполнит все, за исключением путешествия; однако Сесиль удивилась еще больше, когда в ответ на уговоры не пренебрегать столь важной рекомендацией врача та под давлением ее настояний призналась, что они слишком бедны и не могут позволить себе подобных расходов.

Сесиль понятия не имела, что такое богатство и что такое бедность. Цветы ее рождались, расцветали и умирали без всякого различия между собой; каждый цветок имел равную долю воды, освежавшей стебель, и солнечного света, помогавшего раскрываться бутонам; ей казалось, и у людей то же, что у растений: все они имеют равное право на земные блага и дар Небес.

И тут баронесса впервые рассказала дочери, что прежде они были богаты, но теперь это не так; что у них был свой дом и они имели поместья и замки, но все это утрачено, и теперь их единственное место под солнцем — маленький коттедж, в котором они живут, да и то он не в их собственности, и пользоваться им можно лишь при условии внесения ежегодной платы; если же они с матерью хоть раз не заплатят нужной суммы, их прогонят прочь из дома, несмотря на то что идти им некуда.

Тогда Сесиль спросила у матери, откуда брались деньги, на которые они жили до сих пор, и баронесса не стала скрывать от нее, что источником, который вскоре должен был иссякнуть, служили бриллианты ее бабушки. Бедная девочка спросила, не может ли она как-то способствовать благосостоянию семьи и, раз каждый обязан жить либо за счет приобретенного состояния, либо за счет какого-то вознаграждения, не в силах ли она тем или иным способом помочь своей семье; тут она узнала, что женщина в этом мире не сама творит свою судьбу, ее судьба предопределяется и почти всегда зависит от мужа. Тогда Сесиль, вспомнив, что говорила ей мать о планах союза с семьей Дюваль, бросилась в объятия баронессы со словами:

— О матушка! Клянусь вам, я буду рада выйти замуж за Эдуарда.

Госпожа де Марсийи почувствовала всю самоотверженность порыва Сесиль и поняла, что, по крайней мере, с этой стороны ей нечего опасаться препятствий в осуществлении своих планов.

Дни шли за днями, не принося никаких изменений в положение несчастной семьи, если не считать того, что силы баронессы таяли; однако политические новости были достаточно благоприятны для роялистов; слух о том, что Бонапарт собирается вернуть трон Бурбонам, обретал более реальные черты; говорили о полном разрыве первого консула с якобинцами, уверяли также, будто бы король Людовик XVIII писал по этому поводу молодому победителю и получил в ответ два письма, не отнимавшие у него окончательно надежды на престол.

Тем временем пришло письмо от герцогини де Лорж; накануне она вернулась в Лондон и сообщала г-же де Марсийи о своем визите к ней на следующий день.

Эта новость доставила удовольствие и баронессе и Сесиль, но кто по-настоящему обрадовался, так это маркиза. Ей предстояло снова очутиться в своей среде, увидеть кого-нибудь, с кем можно поговорить и, по ее словам, очиститься от этих Дювалей.

Она пригласила Сесиль к себе в комнату, что случалось лишь при совершенно особых обстоятельствах, и посоветовала ей не говорить ни слова герцогине де Лорж о безрассудных брачных планах, в которые посвятила ее мать в минуту глубочайшего заблуждения. Те же рекомендации даны были и баронессе; заранее предугадывая все возражения своей знатной подруги, баронесса без труда пообещала маркизе все, что та пожелала.

На другой день в два часа пополудни, когда баронесса, маркиза и Сесиль собрались в гостиной, у маленького коттеджа остановился экипаж; раздался аристократический удар молотка в дверь, и через несколько секунд горничная доложила о г-же герцогине де Лорж и шевалье Анри де Сенноне.

Баронесса и герцогиня не виделись уже лет семь или восемь; они бросились друг другу в объятия, как две старинные подруги, чьи чувства не могли охладить ни время, ни разлука. Но и в этом порыве герцогиня не сумела скрыть того тягостного впечатления, которое произвели на нее видимые перемены в облике баронессы. Баронесса это заметила.

— Вы находите меня изменившейся, не так ли? — едва слышно спросила она герцогиню. — Только прошу вас, ни слова, вы испугаете мою бедную Сесиль. Скоро мы выйдем в сад, там и поговорим.

Герцогиня сжала ее руку со словами:

— Вы все такая же.

Затем, повернувшись к маркизе, разодевшейся, словно на бал, она осыпала ее комплиментами и, наконец, обратилась к Сесиль:

— Моя красавица, вы стали точно такой, как обещали. Подойдите обнять меня и примите мои восторженные комплименты. От славных Дювалей, приходивших вчера засвидетельствовать мне свое почтение, я уже знаю, что вы само совершенство.

Сесиль подошла, и герцогиня поцеловала ее в лоб, Снова повернувшись к г-же де Марсийи, герцогиня продолжала:

— Дорогая баронесса и вы, дорогая маркиза, позвольте представить моего племянника Анри де Сеннона, которого я от всего сердца рекомендую вам как самого очаровательного юношу.

В ответ на этот неожиданный комплимент шевалье поклонился с изяществом и непринужденностью.

— Сударыни, — сказал он, — знайте, что герцогиня стала для меня второй матерью, и потому не удивляйтесь ее чрезмерным похвалам.

Баронесса с маркизой поклонились, а когда он повернулся к Сесиль, та сделала реверанс.

Вопреки скромным протестам шевалье, приходилось согласиться с тем, что г-жа де Лорж ничуть не преувеличивала: Анри только что исполнилось двадцать лет. Это был красивый молодой человек, в котором ощущалась элегантность манер, характерная для детей, воспитанных наставником и не покидавших отцовского дома, что помогало им сохранить тот лоск, который обычно уничтожает университетское образование. Впрочем, Анри, подобно большинству эмигрантов, лишился состояния. Мать он потерял едва ли не при рождении, отца гильотинировали, так что надеяться на богатое наследство ему можно было лишь со стороны дяди, который уехал на Гваделупу и, по слухам, раз в десять увеличил свое состояние на крупных коммерческих спекуляциях.

Однако этот дядя, по странной особенности своего характера, заявил, что племянник может надеяться на него лишь в том случае, если он сам займется коммерцией.

Понятно, что остальная родня возмутилась подобным условием, ибо Анри де Сеннона воспитывали совсем с иной целью, отнюдь не предполагая сделать из него торговца сахаром или кофе.

Все эти подробности выяснились во время многословной беседы, столь привычной для людей определенного круга; причем, само собой разумеется, о торговом племени и г-жа де Лорж и ее племянник высказывались с большим высокомерием, а уж маркиза тем более. Баронесса же и Сесиль, чувствуя, что часть этих колкостей относится к славному семейству, с которым они обычно общались, не слишком охотно участвовали в разговоре, принявшем вскоре такой насмешливый тон, что баронесса, чтобы отвлечь герцогиню, взяла ее под руку и, как обещала при встрече, спустилась с ней в сад.

Маркиза, Сесиль и Анри остались одни.

Едва увидев Анри, маркиза, вечная противница планов баронессы, сразу решила: вот подходящий муж для ее малышки Сесиль, он не чета такому простолюдину, как Эдуард Дюваль.

Поэтому, как только баронесса с герцогиней вышли из дома, маркиза не устояла перед соблазном дать блеснуть своей дорогой девочке и, будто бы желая развлечь шевалье, велела внучке принести свои вышивки, а затем и альбомы.

Хотя Анри, поспешим сказать это к его чести, мог по достоинству оценить несравненные творения иглы, за рождением многих из которых ему доводилось наблюдать у своей тетушки долгими вечерами и в Англии и в Германии, его, тем не менее, следует отметить, гораздо более поразили альбомы. В альбомах, как мы уже говорили, были нарисованы самые красивые цветы, когда-либо распускавшиеся в саду Сесиль, причем под каждым цветком стояло имя. Но главное, что с удивлением обнаружил Анри, каждый из этих цветов обладал, так сказать, своим особым характером, сочетавшимся с данным ему именем. Он попросил Сесиль найти объяснение столь странному явлению, и Сесиль, со свойственным ей простодушием, все объяснила, рассказав, как она выросла среди цветов, как подружилась с ними, такими свежими и благоухающими — совсем под стать ей самой, — как ей удалось, если можно так выразиться, благодаря своему расположению к ним, познать горести и радости лилий и роз и как, наконец, в зависимости от их характера и жизненных историй, она давала им соответствующие имена.

Анри внимал этому пространному объяснению, словно слушал очаровательную волшебную сказку. Только сказка оказалась реальной историей, а волшебная фея была перед ним. Расскажи ему все то же любая другая девушка, он счел бы ее безумной либо жеманной; иное дело Сесиль: невинное дитя безусловно поведало о своей жизни, своих чувствах, радостях и горестях; возможно, она наделила ими и цветы, но сделала это от чистого сердца; среди прочих историй Сесиль рассказала Анри и такую печальную историю розы, что у Анри едва слезы не выступили на глазах.

Слушая Сесиль, маркиза пыталась время от времени сменить тему: все эти ботанические истории казались ей не заслуживающими внимания, неинтересными; однако Анри придерживался иного мнения и непрестанно возвращал разговор к тому же предмету, настолько ему казалось мало жить лишь с человеческими существами и настолько, напротив, привлекали его некие фантастические творения Оссиана или Гёте.

Между тем едва лишь маркиза произнесла слово «музыка» и открыла фортепьяно, как Анри, сам превосходный музыкант, попросил Сесиль спеть что-нибудь.

Сесиль не ведала, что значит заставлять просить себя, как не знала, есть ли у нее талант или его совсем нет; возможно даже, она вообще не знала, что такое талант.

Как и рисунки, музыкальное исполнение Сесиль было проникнуто чувством, поэтому, когда она спела с бесконечным изяществом и очарованием один или два романса и исполнила столько же ноктюрнов, Анри простосердечно спросил ее, нельзя ли послушать какие-нибудь ее сочинения.

Сесиль не заставила просить себя и, не отказываясь, снова коснулась пальцами клавиш, и зазвучала одна из тех странных, мечтательных мелодий, какие у нее изливались порой, когда она садилась за инструмент; легкое движение педали, едва слышно отбивая такт, свидетельствовало о том, что наступила ночь; все шорохи земли смолкали один за другим: почти полную тишину, воцарившуюся затем, нарушал лишь шепот ручейка; но вот среди величайшего безмолвия тьмы взмывает песнь какой-то птицы, сладкоголосой, неведомой птицы — не славки, не соловья, но птицы, чей голос, словно отзвук небесных мелодий, рождался в сердце Сесиль и вобрал в себя все — надежду, любовь и мольбу.

Внимая звукам этой необычной симфонии, Анри уронил голову на ладони, а когда поднял ее, не подумав даже смахнуть Дрожавшую на ресницах слезу, увидел Сесиль с откинутой назад головой и устремленным ввысь взглядом повлажневших глаз; Анри готов был броситься перед ней на колени, восторженно поклоняясь, словно Мадонне.

В эту минуту вернулись баронесса с герцогиней.

XII

БОГ РАСПОЛАГАЕТ

Когда г-жа де Лорж и Анри де Сеннон уехали, когда маркиза ушла в свою комнату, а баронесса — в свою, когда Сесиль осталась, наконец, одна, ей показалось, что в ее жизни произошла огромная перемена.

А между тем, пытаясь отыскать эту перемену, она не находила и не могла определить ее.

Увы! В сердце бедной девочки поселилось чувство первой любви и, подобно первому лучу солнца, заставило явственно увидеть множество того, что было скрыто до той поры во тьме бесстрастия.

Прежде всего Сесиль показалось, будто ей не хватает воздуха; она вышла в сад. Надвигалась гроза; цветы сгибались на своих стеблях, словно и для них воздух стал слишком тяжел. Раньше Сесиль утешала их, сегодня она сама склонила голову на грудь, предчувствуя, видимо, приближение некой грозы.

Сесиль дважды обошла свои небольшие владения, присела под зеленым сводом, пытаясь внимать пению славки, заливавшейся в кустах сирени, но что-то вроде пелены отгораживало ее сознание от окружающих предметов, мысли не слушались ее; в ней появилось что-то неведомое, и оно думало за нее, пульс ее внезапно участился — она дрожала как в лихорадке.

Упало несколько крупных капель дождя, прогремел гром; Сесиль не услышала грома и не почувствовала дождя. Встревоженная мать окликнула ее, но голос матери она узнала, лишь когда та позвала ее во второй раз.

Войдя в гостиную и увидев на столе свой альбом и все еще открытое фортепьяно, Сесиль принялась рассматривать цветы, задерживаясь на тех самых страницах, которые они разглядывали вместе с Анри, и перебирать в памяти все, что она говорила молодому человеку и что молодой человек отвечал ей.

Затем она села за фортепьяно; пальцы ее опустились на те же клавиши, и снова полилась мелодичная фантазия, только еще более глубокая и грустная, чем первая.

Когда ее голос смолк и угасла последняя нота инструмента, Сесиль почувствовала на плече чью-то руку: то была рука ее матери.

Баронесса казалась бледнее обычного и улыбалась еще печальнее, чем всегда.

Сесиль вздрогнула; она подумала, что мать собирается говорить с ней об Анри.

Об Анри! Этот невольный испуг впервые так зримо высветил в ее сознании имя молодого человека; до тех пор что-то связанное с ним растворилось во всем, что ее окружало, бесплотное, словно пар, едва уловимое, будто аромат.

Итак, она подумала, что мать собирается говорить с ней об Анри.

Но она ошибалась: баронесса говорила лишь о том, что узнала от герцогини, а той доподлинно было известно, что у короля Людовика XVIII нет никакой надежды вернуться во Францию. Могущество Бонапарта возрастало с каждым днем, и он собирался употребить его в личных целях. Герцогиня, тесно связанная с домом графини д’Артуа, уже приняла более или менее твердое решение остаться за границей; баронессе следовало сделать то же самое.

Во время этой беседы не было сказано ни единого слова об Анри, а между тем Сесиль казалось, что каждое слово, произносимое матерью, имело к нему отношение.

Однако все сказанное матерью было связано с Эдуардом.

В самом деле, сказать Сесиль, что политические события по-прежнему обрекают на изгнание ее мать и бабушку, означало, что планы относительно союза с семейством Дюваль остаются в силе, ибо Сесиль теперь знала о финансовом положении баронессы и маркизы.

Потом г-жа де Марсийи добавила несколько слов по поводу собственного здоровья; тут Сесиль повернулась к матери, взглянула на нее и забыла обо всем на свете.

И действительно, то ли в результате жестоких забот, то ли по причине болезни, достигшей той стадии, когда быстрое ее развитие бросается в глаза, только баронесса, как мы уже говорили, страшно изменилась; она заметила, какое впечатление ее вид произвел на дочь, и печально улыбнулась.

Уронив голову на плечо матери, Сесиль заплакала, повторяя в глубине души, но не имея сил произнести это вслух:

— О да, да! Успокойтесь, матушка, я выйду замуж за Эдуарда.

Бедная девочка старалась пересилить себя, ибо, следует признать, сравнение, которое сердце Сесиль едва ли не вопреки ее воле сделало между племянником г-жи де Лорж и сыном г-на Дюваля, оказалось отнюдь не в пользу последнего. Оба были одного возраста, это верно, оба получили прекрасное образование, оба отличались красотой, и все-таки какое между ними было различие! В двадцать лет Эдуард все еще оставался робким и, пожалуй даже, неуклюжим учеником, в то время как Анри уже стал элегантным, великосветским человеком. Да, они получили блестящее образование, однако Эдуард превзошел, если можно так выразиться, лишь материальную часть науки; он запомнил то, что выучил, вот и все, но его индивидуальность, его собственный ум ничего не прибавили к усвоенному; напротив, то, что знал Анри, — а Сесиль из немногих сказанных им слов удалось понять, что знает он немало, — так вот Анри, казалось, знал это всегда, и все, что было воспринято и осмыслено его собственным разумом, обогащено его одаренной индивидуальностью, обретало новую жизнь. Да, Эдуард был красив, но его невыразительная красота удивительно сочеталась с вульгарностью всего облика, в то время как Анри обладал той утонченной, изысканной красотой, которую дарует лишь благородное происхождение, а физическое воспитание развивает; словом, все объясняется очень просто: у одного были манеры простолюдина, у другого — безупречного дворянина.

Но особенно Сесиль почувствовала эту разницу, когда в следующее воскресенье Эдуард приехал с родителями, почувствовала тем более остро, что на этот раз маркиза, против своего обыкновения, спустилась и то ли случайно, то ли с умыслом, воспользовавшись моментом, когда г-н Дюваль отправился в деревню, а г-жа Дюваль с баронессой прогуливались в саду, попробовала повторить сцену, имевшую место с Анри. Сесиль инстинктивно всегда скрывала от Эдуарда свои таланты; однако на этот раз по просьбе маркизы ей пришлось достать из ящика альбом и выставить на обозрение заключавшиеся в нем прекрасные цветы; но Эдуард, расточая Сесиль похвалы, которые заслуживали ее изящные рисунки, не уловил мысли, раскрывавшей суть этих цветов, несмотря на имена, значившиеся внизу каждой страницы. Понимая всю бесполезность каких-либо объяснений, Сесиль даже и не пыталась открыть молодому человеку тот глубокий, тайный смысл, о котором она хотела поведать ему, когда он был ребенком и над которым он так тогда смеялся. Все цветы, проходившие перед глазами Эдуарда, казались ему лишь чередой картинок, более или менее хорошо раскрашенных; совсем иначе смотрел на них Анри.

Маркиза, не терявшая из виду молодых людей, заметила, какое впечатление произвела на ее внучку прозаичность Эдуарда, и, хотя сама она не очень понимала, об отсутствии каких поэтических тонкостей у предназначенного ей молодого человека сожалела Сесиль, тем не менее от нее не укрылось, что прозаичность эта не делает ему чести, и маркиза решила унизить Эдуарда до конца; когда альбом был закрыт, она попросила Сесиль сесть за фортепьяно.

Сесиль впервые воспротивилась; она никогда не пела в присутствии Эдуарда: приезжая, он каждый раз видел инструмент и на нем множество нотных тетрадей, но ни разу не задал девушке ни одного вопроса по этому поводу. Однако теперь, когда маркизой было высказано предложение, он весьма галантно поддержал его, так что Сесиль пришлось уступить их настоятельной просьбе.

С пением произошло то же, что с рисунком: Эдуард аплодировал и громко восторгался Сесиль, но аплодировал и восторгался, как человек, который ничего не понял. В результате его неискренние похвалы и неуместные аплодисменты повредили ему в глазах Сесиль больше, чем если бы он хранил молчание.

Когда маркиза попросила внучку сыграть фантазию, которую она играла три или четыре дня назад, или, по крайней мере, что-нибудь подобное, Сесиль решительно отказалась. Эдуард из вежливости попробовал было поддержать маркизу, но так как он не отличался особой любовью к музыке, то не стал проявлять бестактность, настаивая; впрочем, надо сказать, даже если бы он и упорствовал, Сесиль не уступила бы: ей казалось кощунством петь для Эдуарда то, что она пела для Анри.