— Да нет, не может быть: он всего неделю как вернулся из Италии.
— Чтобы добраться от особняка Монморанси до улицы Вишневого сада, недели не потребуется.
— Значит, это… — Сукарьер заколебался на мгновение, но имя будто невольно слетело у него с языка, — значит, это граф де Море?
Страшное проклятие, вырвавшееся у маркиза, было единственным ответом.
— Послушайте, так кого вы любите, милый мой Пизани? — спросил Сукарьер.
— Я люблю госпожу де Можирон.
— Хорошенькая история! — вскричал, расхохотавшись, Сукарьер.
— Что тебя так смешит в моих словах? — нахмурясь, спросил Пизани.
— Госпожу де Можирон, сестру Марион Делорм?
— Да, сестру Марион Делорм.
— Живущую в том же доме, что и ее сестра, госпожа де ла Монтань?
— Да, тысячу раз да!
— Так вот, мой милый маркиз, если у тебя только эта причина гневаться на бедного графа де Море и ты хочешь его убить за то, что он любовник госпожи де Можирон, благодари Господа, что твое желание не осуществилось, ибо тебе, храброму дворянину, пришлось бы испытывать вечные угрызения совести за бесполезное преступление.
— Почему это? — спросил Пизани, вскочив на ноги.
— Потому что граф де Море не любовник госпожи де Можирон.
— Чей же он тогда любовник?
— Ее сестры, госпожи де ла Монтань.
— Это невозможно.
— Маркиз, клянусь тебе, что это так.
— Граф де Море — любовник госпожи де ла Монтань? Ты мне в этом клянешься?
— Слово дворянина.
— Но на днях я явился к госпоже де Можирон…
— Позавчера?
— Да, позавчера.
— В одиннадцать часов вечера?
— Откуда ты это знаешь?
— Я это знаю, знаю. Как знаю и то, что госпожа де Можирон вовсе не любовница графа де Море.
— Ты ошибаешься, говорю тебе.
— Ладно, продолжай.
— Я был настойчив. Она мне сказала, что я могу прийти и что она будет одна. Я оттолкнул лакея, подошел к двери ее спальни и в этой спальне услышал голос мужчины!
— Я не отрицаю, что ты услышал голос мужчины. Я только говорю, что это не был голос графа де Море.
— Слушай, ты меня просто изводишь.
— Ты его видел?
— Да, я его видел.
— Каким образом?
— Я спрятался под аркой ворот особняка Ледигьер, он как раз напротив дома госпожи де Можирон.
— И?..
— И видел, как он вышел. Видел, как тебя вижу.
— Только вышел он не от госпожи де Можирон. Он вышел от госпожи де ла Монтань.
— Но тогда, — вскричал Пизани, — но тогда кто же был мужчина, чей голос я слышал у госпожи де Можирон?
— Ба, маркиз, будьте философом!
— Философом?!
— Да, о чем здесь так беспокоиться?
— То есть как это о чем? Я беспокоюсь о том, чтобы его убить, если только он не сын Франции.
— Чтобы его убить, вот как, — произнес Сукарьер таким тоном, что маркиза захлестнула волна странных подозрений.
— Разумеется, — ответил он, — чтобы его убить.
— Причем именно так, у всех на глазах, без предупреждения, — продолжал Сукарьер все более насмешливо.
— Да, да, да, тысячу раз да!
— Ну что ж, — сказал Сукарьер, — убей меня, дорогой маркиз, ибо этот мужчина был я.
— Ах, негодяй! — закричал Пизани, скрежеща зубами и выхватывая шпагу. — Защищайся!
— Об этом можешь меня не просить, милый маркиз, — сказал Сукарьер, отскочив назад и встав со шпагой в руке в позицию ангард. — Я к твоим услугам!
И вот, несмотря на крики Вуатюра, несмотря на изумление Бранкаса, ничего не понимавшего в происходящем, между маркизом Пизани и сеньором де Сукарьером начался яростный бой, тем более страшный, что вокруг не было другого освещения, кроме полускрытой за облаками луны; бой, где каждый — и из самолюбия, и из самосохранения — проявил все свое искусство в фехтовании. Сукарьер, отличавшийся во всех физических упражнениях, был явно более сильным и ловким. Но длинные ноги Пизани, его манера делать выпады всем телом давали ему немалое преимущество из-за неожиданности атак и дальности отскоков. Наконец, секунд через двадцать, маркиз Пизани издал крик, с трудом прорвавшийся сквозь стиснутые зубы, опустил руку, вновь поднял ее, но тут же выронил шпагу, не в силах держать ее, прислонился к стене и со вздохом осел на землю.
— Право же, — сказал Сукарьер, опуская шпагу, — вы свидетели, что он сам этого хотел.
— Увы, да, — отвечали Бранкас и Вуатюр.
— И вы засвидетельствуете, что все произошло согласно правилам чести?
— Засвидетельствуем.
— Ну что ж! Теперь, поскольку я хочу не смерти, а исцеления грешника, отнесите господина Пизани к госпоже его матушке и сходите за Буваром, хирургом короля.
— Да, в самом деле, это лучшее, что мы можем сделать. Помогите мне, Бранкас. К счастью, до особняка Рамбуйе всего шагов пятьдесят.
— Ах, какая жалость! — сказал Бранкас. — Прогулка так хорошо началась.
И пока Бранкас с Вуатюром как можно осторожнее несли маркиза Пизани к его матери, Сукарьер исчез на углу Крапивной улицы и улицы Фруаманто со словами:
— Проклятые горбуны! Не знаю, что их так бесит во мне. Это уже третий, которого я должен был проткнуть насквозь шпагой, чтобы от него избавиться.
IV
ОСОБНЯК РАМБУЙЕ
Мы уже говорили, что особняк Рамбуйе был расположен между церковью святого Фомы Луврского, построенной примерно в конце XII столетия и посвященной святому мученику Фоме, и больницей Трехсот, основанной в царствование Людовика IX после его возвращения из Египта и предназначенной для трехсот дворян, которым сарацины выкололи глаза.
Маркиза де Рамбуйе, построившая особняк (несколько ниже мы расскажем, как это произошло), родилась в 1588 году — в том самом году, когда герцог де Гиз и его брат были убиты по приказу Генриха III во время заседаний Генеральных штатов в Блуа. Она, как мы упоминали, была дочь Жана де Вивонна, маркиза Пизани, и Джулии Савелли, римской дамы из знаменитого рода Савелли, давшего христианству двух пап — Гонория III и Гонория IV, а Церкви одну святую — Люцину.
В двенадцать лет девочку выдали замуж за маркиза де Рамбуйе из славного дома д’Анженн, который, в свою очередь, дал кардинала де Рамбуйе и того маркиза де Рамбуйе, что был вице-королем Польши в ожидании приезда Генриха III.
Семья была известна своим умом и честностью. Подтверждением первого из этих качеств был нравоучительный случай с дедом маркиза де Рамбуйе, а второго — один поступок отца маркиза.
Дед, Жак де Рамбуйе, был женат на женщине, в чьем характере кое-какие мелочи заслуживали порицания; однажды, когда между ними возник спор, грозивший перейти в сражение, он остановился и обычным голосом, с самым спокойным видом сказал ей:
— Сударыня, прошу вас, потяните меня за бороду.
— Зачем? — спросила та в изумлении.
— Тяните, тяните, я вам потом скажу.
Бабушка маркиза де Рамбуйе взялась за бороду мужа и потянула.
— Сильнее! — приказал тот.
— Но вам будет больно.
— Ничего, не бойтесь.
— Вы так хотите?
— Да; сильнее, еще сильнее! Тяните изо всех сил! Ну вот, больно вы мне не сделали. Теперь моя очередь.
Он взял прядь волос жены и потянул.
Та завопила от боли.
— Вы видите, сударыня, — сказал ей муж с невозмутимым спокойствием, — вы видите, что я сильнее вас. Так что будем спорить, поскольку это вроде бы доставляет вам удовольствие. Но поверьте мне, драться нам не стоит.
Новая Ксантиппа приняла к сведению, что если ее муж умен, как Сократ, то далеко не так терпелив.
Отец маркиза де Рамбуйе, как мы уже сказали, был вице-королем Польши до приезда Генриха III.
За время исполнения этих обязанностей он сэкономил сто тысяч экю и вручил их королю.
— Вы смеетесь, господин де Рамбуйе, — ответил тот. — Эти сто тысяч экю — ваши сбережения.
— Государь, — возразил г-н де Рамбуйе, — возьмите их, возьмите, они вам понадобятся: не сегодня, так в другой раз.
И он заставил короля взять их.
Генрих взял эти деньги, взял и не вернул.
В битве при Жарнаке, где был так подло убит принц де Конде, этот же самый г-н де Рамбуйе сотворил чудо, так что герцог Анжуйский написал своему брату Карлу IX письмо, в котором говорилось, что победа в сражении — заслуга г-на де Рамбуйе. Семья хранила это письмо, вставленное в золотую рамку.
В 1606 году, то есть через шесть лет после женитьбы, г-н де Рамбуйе, будучи в затруднительных обстоятельствах, продал особняк Пизани Пьеру Форже-Дюфрену. Продажа состоялась за 34 500 турских ливров. Затем новый владелец в 1624 году перепродал его за тридцать тысяч экю министру-кардиналу; тот велел его снести и в описываемое нами время был занят постройкой на этом месте дворца Пале-Кардиналь. В ожидании, пока этот дворец, о котором рассказывали чудеса, будет готов, Ришелье располагал двумя загородными домами — одним в Шайо, другим в Рюэе — и городским домом на Королевской площади, примыкающим к дому, где жила Марион Делорм.
Надо заметить, что в течение тридцати лет Париж постоянно рос и становился все красивее. Если можно так выразиться, Генрих IV заложил пусть не вехи, но основы современного Парижа. В конце царствования Генриха III Париж занимал площадь в 1414 арпанов. В царствование Генриха IV парк Турнель и пахотные земли в Маре, окружавшие Тампль, были застроены домами. Были созданы улица Дофина и Королевская площадь; предместья Сен-Анту-ан, Монмартр, Сен-Мартен, Сен-Дени, Сент-Оноре увеличились в полтора раза, а предместье Сен-Жермен образовало семнадцатый квартал города. Площадь Парижа достигла 1660 арпанов.
Кроме того, в 1604 году было закончено строительство Нового моста, начатого при Генрихе III, который заложил его первый камень в 1578 году. В 1606 году завершено строительство ратуши, начатой при Франциске I в 1533 году. В 1613 году возводится портал Сен-Жерве и сооружается Аркёйский акведук. С 1614 по 1616 год строятся мосты и дома на острове Сен-Луи. На Новом мосту воздвигают конную статую Генриха IV. Закладывается фундамент Люксембургского дворца. Мария Медичи приказывает насадить аллею, которая под ее покровительством удостоится ранга Курла-Рен — «Гулянья королевы».
Наконец, с 1624 по 1628 год Париж еще вырос. Он включил в себя дворец Тюильри, кварталы Бютт-де-Мулен и Вильнёв. Новые городские стены начинались на берегу Сены у заставы Конферанс, расположенной у западной оконечности сада Тюильри, продолжались до улицы Сент-Оноре, где были построены одноименные ворота, проходили по улице Гайон с сооруженными на ней воротами Монмартр и смыкались со старыми стенами на углу улицы Нёв-Сен-Дени, у одноименных ворот.
Маркиза де Рамбуйе внесла свой вклад в украшение Парижа. После продажи особняка Пизани Пьеру Форже-Дюфрену она осталась в небольшом доме своего отца на улице Сен-Тома-дю-Лувр, слишком тесном для нее, ее шести детей и многочисленной прислуги. Тогда-то она и решила построить великолепный особняк Рамбуйе, получивший впоследствии такую известность. Недовольная планами архитекторов (территория была весьма неудобная для использования), маркиза заявила, что создаст план сама. Она долго и безуспешно его обдумывала, пока в один прекрасный день не воскликнула подобно Архимеду: «Эврика!» Потребовав перо и бумагу, она тут же сделала чертеж внутреннего и внешнего вида своего особняка, причем с таким безупречным вкусом, что королева Мария Медичи, в то время регентша, занятая постройкой Люксембургского дворца, с детства видевшая во Флоренции самые прекрасные дворцы мира и выписавшая оттуда, из этих вторых Афин, лучших архитекторов того времени, посылала их советоваться к г-же де Рамбуйе, принимая ее особняк за образец.
Старшей из дочерей и вообще из детей маркизы де Рамбуйе была красавица Жюли д’Анженн, о которой говорили даже больше, чем о ее матери. Со времени неверной супруги Менелая, натравившей Европу на Азию, не было женщины, красоту которой так восторженно и единодушно восхваляли бы на все лады и всеми способами. Ни один из тех, чье сердце было ею завоевано, не смог получить его обратно. Прекрасные глаза г-жи де Монтозье наносили раны если не смертельные, то, во всяком случае, неизлечимые. Если у Нинон де Ланкло были свои «мученики», то у Жюли д’Анженн были свои «смертники».
Она родилась в 1600 году; ко времени нашего рассказа ей было двадцать восемь лет. Хоть и переступив порог первой молодости, она находилась в самом расцвете своей красоты.
У г-жи де Рамбуйе были еще четыре дочери, но старшая их затмевала, и они оставались почти безвестными. Впрочем, три из них постриглись в монахини — г-жа д’Йер, г-жа Пизани и Клер Анжелика д’Анженн, та, что была первой женой г-на де Гриньяна.
В первых главах этой книги мы познакомили читателя со старшим из сыновей г-жи де Рамбуйе — маркизом Пизани. Был у нее еще один сын, умерший в возрасте восьми лет: его гувернантка навещала больного чумой и по возвращении из больницы имела неосторожность поцеловать ребенка. Через два дня оба они умерли от чумы.
Блестящий особняк Рамбуйе отличали от всех других две неповторимые особенности: во-первых, страсть, внушаемая красавицей Жюли любому человеку с именем, приближавшемуся к ней; а во-вторых, преданность слуг семье. Гувернер маркиза Пизани Шаварош, бывший противником Вуатюра в одной из дуэлей (мы уже упоминали о той, что происходила при свете факелов) и проткнувший ему шпагой бедро, давно и навечно принадлежал к числу «смертников» прекрасной Жюли. Когда в возрасте тридцати девяти лет она решилась увенчать согласием на брак двенадцатилетние пламенные ожидания г-на де Монтозье и подарить ему ребенка, роды оказались очень трудными. Тогда отправили Шавароша, зная его усердие, за поясом святой Маргариты — известной святыней, облегчающей роды, — в аббатство Сен-Жермен, где эта святыня хранилась. Шаварош примчался туда, но, поскольку было три часа ночи, застал монахов спящими и должен был, несмотря на свое нетерпение, ожидать почти полчаса.
— Клянусь честью, — возмущался он, — ну и монахи! Они спят, когда госпожа де Монтозье рожает!
С тех пор Шаварош всегда плохо отзывался о монахах аббатства Сен-Жермен.
За Шаварошем, на целую ступень ближе его к домашней челяди, располагался человек с длинной шпагой, бившей его по ногам, и эспаньолкой, спускающейся на грудь, — Луи де Нёф-Жермен, называвший себя сумасбродным поэтом Месье, брата короля. Впрочем, у него были определенные способности к буриме. Однажды, когда г-жа де Рамбуйе заказала ему стихи в честь г-на д’Аво (брата президента де Мема), чрезвычайного посла, подписавшего Северный мир, он сымпровизировал целую оду с рифмами на «да» и «во». Вот ее первая строфа; желающие могут найти остальные в произведениях Вуатюра: