Помоги проекту - поделись книгой:
Владимир Андреевич Добряков
Когда тебе пятнадцать
Глава первая
Школа стояла на перекрестке улиц Репина и Ломоносовской. После уроков дверь на тугой пружине от лихого толчка первого, самого расторопного мальчишки распахивалась и потом, не успевая закрываться, пропускала нескончаемые потоки истосковавшихся по воле ребят. И никто из них не в силах был пренебречь ледяной дорожкой, тянувшейся вдоль школьного двора до самого выхода на улицу.
Прекрасная дорожка! Ровная, скользкая, пробежишь по снегу четыре-пять шагов — метров десять катишься, душа поет, все неприятности, если за пять-шесть долгих уроков таковые случались, вмиг забываются.
А Косте и забывать было нечего. Отец вчера пришел поздно, Костя без помех выучил все уроки, почитал журнал «Наука и жизнь», успел поиграть с Юлькой в шашки. Семилетняя малявка играла цепко, никаких поблажек от брата-восьмиклассника принимать не желала. Играли до трех партий. Юлька две из них продула, едва не заплакала, и Косте в третьей, решающей, пришлось немало проявить выдумки, чтобы, не вызвав у Юльки подозрений, «зевнуть» выгодный ход. Белая шашка сестренки тотчас прорвалась в дамки и обратным ходом лихо слопала двух его черных удальцов. В общем, такой устроила погром, что и пожелай Костя отыграться — уже не смог бы. Обрадовалась Юлька и, заставив верзилу Костю встать на коленки, взобралась на него, как на лошадь, еще и пятками под бока пришпоривала. Все стерпел Костя, он любил и жалел Юльку, которой так мало радости выпадало дома. Костя мотал головой, пофыркивал и ржал, как заправский конь. Легонько потряхивая счастливую сестренку на спине, он провез ее три полных круга по комнате и даже собирался завернуть в кухню, но Юлька потребовала:
— Скачи по лугу!
«Луг» — зеленая ковровая дорожка — тянулся от двери, мимо кушетки к телевизору, потухшему и замолчавшему еще в начале осени.
Костя «проскакал» лишь до половины дорожки — увидел бурое, с тарелку величиной, давно примелькавшееся пятно и сказал:
— Приехали. Слезай…
Особенно прилежно Костя проштудировал страницы, заданные Валентиной Викторовной, которая была и классным руководителем в их 8-А. И вовсе не потому, что боялся: вдруг спросят? Не в том дело. Просто к географии он относился с большим интересом. Страны, моря, горы — все манило его. Все хотелось увидеть. Сам Костя пока нигде не был, за свои пятнадцать лет лишь два раза выезжал из города в пригородные пионерские лагеря. Еще Костя любил смотреть передачи «Клуба путешественников». Ни одной не пропускал. А теперь вот не работает телевизор…
Географию Костя учил вчера не напрасно — ответом его Валентина Викторовна осталась довольна. Красными чернилами старательно вывела в дневнике «5». Когда Костя повернулся, чтобы идти к своей дальней парте, то заметил: Таня Березкина, держа перед собой руку, подняла большой палец вверх — здорово ответил, молодец!
Почему именно таким образом Таня отреагировала на Костин ответ, было не совсем ясно. Оттого, что она — комсорг класса, член редколлегии школьной радиогазеты и еще ответственная за учебный сектор? Может быть. Вполне… Впрочем, вряд ли только это… Да, что-то в последние дни в Березкиной изменилось… Как бы там ни было, а Таниному поднятому пальцу Костя, словно первоклашка, сильно обрадовался.
И на других уроках у Кости не случилось никаких неприятностей. Ничем не огорчили его и минуты коротких переменок. Наоборот, перед началом последнего, пятого, урока Березкина сама подошла к нему в коридоре:
— Гудин, так не забудь: завтра — лыжный поход.
Ему было неудобно при ребятах показать свою радость, и он с излишней серьезностью посмотрел в Танины дымчато-серые глаза:
— А кто еще идет?
— Все читали объявление. Соберутся. Не променяют же снег и лыжи на телевизор. Сбор — в десять. Придешь?
Это последнее «придешь» она произнесла тихо, будто одному Косте, и даже непонятно было — услышал ее вопрос кто-нибудь из ребят или нет.
Олег Чинов на его месте наверняка взял бы под козырек: «Танечка, с тобой хоть в космос и даже… в зубоврачебный кабинет!»
Не ударил бы в грязь лицом и Петя Курочкин, влюбленный, по его словам, в Березкину с пятого класса и время от времени посылающий ей с последней седьмой парты стихотворные послания (преимущественно из четырех строк). Тайны из своих чувств он не делал и тем, кто желал услышать, охотно цитировал свои творения:
Но Петю Таня насчет «сердца» явно не обнадеживала, и тому ничего не оставалось, как сочинять новые «шедевры».
А вот Костя сплоховал — растерялся от прямого Таниного вопроса и лишь кивнул, потупившись. Зато весь урок он через каждую минуту поглядывал на первую парту, где сидела Березкина. «Интересно, — думал Костя, — по какой улице она сегодня пойдет?..»
На этой неделе (то ли случайно получилось, то ли Костя немножко постарался) два раза, во вторник и среду, из школьных ворот они выходили вместе. И оба раза Таня сворачивала направо, на Ломоносовскую. И Косте было идти туда же. Если бы не Таня, он, может, и не нашелся бы о чем говорить — и в школе-то смущался, а здесь, на улице, вдвоем, и подавно слова застревали, как-то не выговаривались. А Таня легко находила темы — завтрашние уроки, чемпионат Европы по фигурному катанию, погода, новый фильм… С Таней ему было интересно, в среду он и не заметил, как до хлебного магазина дошли. Таня сказала, что зайдет купит батон, Косте бы тоже зайти хлеба купить, а еще лучше двести граммов медовых пряников, которые Юлька очень любит, но он не зашел, помешало что-то.
А в четверг, лихо пронесясь с разбега во всю длину ледяной дорожки, Таня обернулась, глядя на катившегося следом Костю, и сказала:
— А видел, Котин-то молодец! Самого Бобрина обставил! Золотая медаль!
Про медаль Костя уже слышал от ребят, а вот видеть его чемпионское катание не пришлось.
В воротах Таня замешкалась и будто саму себя спросила:
— Куда свернуть? Налево, направо?.. — И повела в ту и другую сторону головой. — А, — решилась наконец, — идем! И тебе по дороге.
— Чудно у тебя, — сказал Костя. — Хоть налево, хоть направо.
— По Ломоносовской — мама с отчимом. А налево сверну, на Репина, — к бабушке с дедом попаду. Правда, на трамвае надо ехать.
И пока шли до ее дома (Косте пришлось сделать небольшой крюк), Таня с удовольствием рассказывала о бабушке и деде. Зовут бабушку, как и Таню, — Татьяна Сергеевна. Она пенсионерка. Почти тридцать лет проработала инженером на ТЭЦ и сейчас еще активная — ходит на лекции, в домоуправление, где состоит на партучете, любит шить, вязать, разводит кактусы, а пироги печет — первое место заняла бы в городе. Дед Сергей Егорович до пенсии работал слесарем на заводе, у него в комнате три тяжеленных ящика с инструментами и железками. К Сергею Егоровичу часто приходят с просьбами — замок исправить или будильник. Денег за починку дед не берет, но если кто в благодарность принесет какую-нибудь старую железную безделушку — не отказывается. И еще разводит в аквариуме петушков. Сердится, что бабушка весь подоконник заставила кактусами. Про бабушку с дедом Таня знает все — вот уже пять лет как мама вышла замуж за скульптора Дмитрия Кирилловича, и Таня, бывает, неделями живет у стариков…
Костя закрыл тетрадку и, наверное, в двадцатый раз устремил взгляд на первую парту. «А куда же сегодня пойдет?» — вновь подумал он, с тихой радостью глядя на склоненную голову Тани, на ее чуть волнистые, русые, коротко подстриженные волосы.
В спину Косте вдруг уперлась чья-то рука, и тотчас над плечом забелел бумажный квадратик. Костя взял его. Это была записка, сложенная просто, без секрета, вчетверо. Бери любой, разворачивай. И не синела бы сверху фамилия адресата: «Березкиной» — Костя из любопытства, может, и развернул бы. А тут — нет, ни за что! Хотя — чего уж правду скрывать — очень хотелось узнать содержание. Тем более хотелось, что по характерному почерку (все буквы наклонены влево) Костя сразу признал отправителя — Курочкин. Очевидно, сочинил новые стихи.
Костя передал записку впереди сидящему, и через минуту очередное послание Курочкина попало в Танины руки.
Костя не мог видеть — развернула Таня записку или спрятала, не читая. Но когда под русыми волосами он неожиданно приметил краешек красного, словно горевшего уха, то, не сомневаясь, подумал: прочитала. И ему почему-то стало обидно.
Что же там сочинил этот рыжий стихоплет? Косте хотелось обернуться, посмотреть на последнюю парту, где сидел длинный, с буйными кудрями Петя Курочкин, но удержался, не повернул головы. Побоялся, что выдаст себя.
Так и просидел до самого звонка. А как только тот прозвенел, он, нисколько не стараясь хитрить, поспешно, не глядя на Таню, натянул свою синюю, тесноватую в плечах куртку, застегнул пояс, надел перчатки и, взяв сумку, вышел из класса.
Только, видно, и Таня не мешкала. Внизу, у выхода, Костя вдруг увидел ее. Она даже успела первой шмыгнуть в приоткрытую дверь с повизгивавшей тугой пружиной, и Косте пришлось дверь чуть придержать, за что Таня, как огоньком, обогрела его улыбкой и, выдохнув облачко белого пара, сказала:
— Большое спасибо!
Над крышами, в морозном голубом небе, низко стояло большое и от золотистых лучей словно косматое солнце. На дереве, предчувствуя уже недалекую весну, истошно кричали воробьи. На соседней улице Репина звенел проходивший трамвай.
По скользкому льду радостные мальчишки и девчонки уносились в конец сверкающей дорожки. Разбежавшись, помчалась так же и Таня в своих красных сапожках и серой шубке с откинутым капюшоном. И Костя не стал медлить. Он вмиг забыл и свою отчужденность, и придуманные обиды. Разбег у Кости получился мощный — длинной дорожки не хватило, чтобы погасить скорость. Выпрыгнул на утоптанный снег и едва не сбил с ног Таню.
— Ого? — хватаясь за его руку, удивилась она. — До самого дома ехал бы! И на лыжах так же катаешься?
— В этом году еще не пробовал.
— Чего ж ты! Снег четвертый месяц лежит… А ты завтра… — Таня подняла настороженные глаза, — не испугаешься?
— Кого мне пугаться? — Костя недоуменно пожал широкими плечами.
— Да я так, шучу, — засмеялась Таня. — В самом деле, кого же тебе с такими плечами бояться!
Она оглянулась, увидела, как летит по дорожке Петя Курочкин, пламенея выбившимся из-под меховой шапки чубом, и, потянув Костю к воротам, торопливо сказала:
— Сегодня иду к бабушке… Лыжной мази у тебя нету? А то захвати. Ладно?
Не успел Костя проводить взглядом Таню, быстро шагавшую к трамвайной остановке, как вдруг слева и справа его крепко сжали, со смехом хлопнули по спине. Конечно, это были они: франт Олег Чинов и длинный Петя Курочкин.
— Сто тысяч извинений! — хохотнул в лицо Косте Чинов. — Мы вас слегка, пардон, задели.
А Курочкин загадочно продекламировал:
— И в даль голубую он долго смотрел…
Не понять намека было невозможно. Костя вспыхнул, но ребята уже понеслись дальше, говорили о чем-то своем, размахивая руками.
На что Курочкин намекал, Костя понял сразу, а вот для чего так ловко «взяли в коробочку», сообразил лишь у самого своего дома. Сообразил и, мигом сняв перчатку, сунул руку в карман. Точно — записка. И тем же приметным, наклоненным влево, почерком написано: «Гудину! (Копия)»…
Глава вторая
Спросили бы Таню, где ее настоящий дом, ответила бы не сразу. На самом последнем, двенадцатом этаже красивого дома по Ломоносовской улице, в четырехкомнатной, хорошо и по-современному обставленной квартире живет ее мама, артистка театра, и отчим, известный в городе скульптор, о котором даже издана монография (работы его украшают дворцы культуры, здание железнодорожного вокзала и аэропорта). В этой квартире прописана и Таня, у нее и комната тут своя, небольшая, квадратная, с яркими и веселыми обоями, мягкой тахтой и таким гладким полированным столиком, что при вечернем освещении в него можно смотреться, как в зеркало. Отсюда и до школы Тане недалеко, а вот сказать, что это и есть ее настоящий родной дом, — затруднилась бы. Холодно как-то ей в этой красивой квартире, иногда даже кажется, что она тут посторонняя.
Таню больше тянет в дом, стоящий в самом конце длинной улицы Репина, до которого надо добираться от школы на трамвае целых шесть остановок, а потом еще идти метров триста. Но ведь недаром говорят: к милому порогу ноги сами несут. А дом бабушки и деда как раз и был для Тани милым, родным местом. Ее здесь всегда ждали.
Бабушка и дед — родители ее погибшего родного отца. А погиб он уже давно, Тане лишь восьмой год шел. Так что отца своего она помнит не очень хорошо, знает больше по рассказам бабушки и деда, да вот недавно мама некоторые отцовские письма дала почитать, письма, адресованные ей, маме. Но там и про «Танюшку-зверюшку» есть строчки, которые Таню вновь убедили, что отец очень любил ее.
А как любили своего сына бабушка с дедом — и говорить не приходится. До сих пор, как вспомнят, сразу слезы на глазах. Единственный сын, вся надежда. И вот теперь одиноки. Одна радость — внучка. И они довольны, когда мама иной раз на несколько дней отправляет Таню к ним (наверное, чтобы уделить больше внимания новому мужу).
Довольны они, но маму вроде все-таки осуждают, а Таню жалеют. Однажды поздно вечером она услышала, как бабушка сказала: «Сиротка наша». Только Тане никто этого не говорит…
У Тани и ключ свой есть от дедовой квартиры. Ей нравится потихоньку открыть дверь, неслышно войти в переднюю, раздеться и внезапно появиться в комнате.
— Батюшки! — вскрикнет бабушка и примется обнимать и целовать внучку.
Дед, по обыкновению занимающийся у слесарных тисков в своей комнате, ни вскрика ее, ни поцелуев не слышит — три года назад после какого-то коварного азиатского гриппа почти полностью лишился слуха.
Бабушка не меньше внучки охотница пошутить. Вдвоем они встанут у деда за спиной, бабушка тронет его за плечо, он обернется к ней, и в ту же секунду за другое плечо Сергея Егоровича тронет Таня. Дед догадливый и к тому же хорошо помнит их шутки. Он замирает на секунду, затем быстро, если позволяет застарелый радикулит, поворачивается на своем вертящемся табурете и, довольный, чему-то хитровато улыбается:
— А я утром еще знал, что придешь. Пораньше, чем она, знал. Сон такой видел.
— Вруша ты! — громко смеется бабушка. — Про сон-то сейчас придумал!
— Сейчас?! — картинно возмущается дед. — А это! Гляди! — И показывает на зажатую в тисках золотистую пластинку. — Час работы, и закончу! Ты кофту связала Танюше, а чем украсить, не подумала. Зеркальный якорек сделаю. Солнышком будет на кофте гореть…
На этот раз Танина хитрость не удалась. Стала ключ в замке поворачивать, а бабушка в ту минуту и передней была. Таня дверь осторожно открыла — глядит: прямо перед ней бабушка в своем пушистом платке.
— Это ты? — удивилась Таня.
— А то кто ж! — расплылась в улыбке Татьяна Сергеевна. — Не ожидала? Скажи спасибо, что не напугала тебя. Хотела по-кошачьи мяукнуть. В детстве, бывало, шутили…
— Бабушка, — оживилась Таня, — а почему бы в самом деле вам не завести кошку?
— Что ты! Что ты! — замахала рукой Татьяна Сергеевна. — Нельзя. Не позволит Сергей Егорыч. И думать нечего. Послушай, одна сотрудница, помню, рассказывала. Стали у них дома рыбки из аквариума пропадать. Муж сердится, на сына грешит (думал, что тот бизнес делает — приятелям рыбок продает). Сын клянется, чуть не плачет от обиды. А раз и застали вора: сидит кот на подоконнике, лапу поднял и ждет, когда рыбешка повыше подымется.
— Хитрый! — Таня засмеялась, повесила шубу на серебристую рыбку с изогнутым хвостом (давно когда-то дед специально для нее выточил и привинтил в передней) и про себя тоже решила: нет, на кошку он не согласится. Ничего, обойдутся, есть ведь живность в доме. С этими петушками у деда и так хлопот хватает.
Таня и красные сапожки сняла. Достала тапки. Мягкие, с опушкой из меха, ее тапки, тридцать пятого размера. Удобно, тепло. Разве она не дома?
— Голодная? — спросила бабушка.
— Терпимо, — сказала Таня, а сама потянула носом — чем-то вкусным пахнет из кухни.
— Плов затеяла. Суббота. Потомится еще немного и будет в самый раз.
— А сколько немного?
— Значит, голодная, — усмехнулась бабушка. — Дам тогда пирожка. Рис оставался. Будто угадала — испекла пяток тебе на зубок. Червячка заморишь.
Откусила Таня теплого пирожка, уселась с ногами на диван, погладила пальцами выцветшего оленя на узком коврике. Хорошо ей у бабушки. И бабушке хорошо. Глядит, улыбается.
— Сама новости расскажешь или дневник смотреть?
— Ну посмотри, — разрешила Таня, а потом спохватилась — вспомнила о Петином послании — взяла портфель и достала дневник.
Бабушка ознакомилась с последней заполненной страницей, уважительно покивала:
— Хоть на стенку повесить. — И подняла глаза на большой портрет в темной рамке из вишневого дерева. С портрета смотрел Танин отец — внимательно смотрел, спокойно. Может быть, чуть-чуть улыбался. Или только собирался улыбнуться. — Вот бы Сережа порадовался: какая дочка у него растет — умница, отличница! Химия, литература, география — все «пять»…
— Нет, — перебила Таня, — если честно, по географии надо бы «четыре». Вот Костя сегодня отвечал, это да — законный «пятачок»!
— Выражения у тебя, однако…
— Да что ты, бабушка, все у нас так говорят… Ой, забыла: я ведь варежку потеряла. Красную. С левой руки.
— И где это?
— Сама не знаю… Вчера домой пришла, а варежки нету. В лифте смотрела, в парадном, на всех двенадцати этажах…
— Может, еще отыщется?
— Вабика, мне завтра нужно. Мы на лыжах идем.
— Так зеленые возьми. Помнишь, в прошлом году связала. Теплая шерсть, хорошая. Целы они, не потеряла?
— Бабушка, — с укором сказала Таня, — как же я могу взять зеленые? А шапка красная. Надо же в тон, понимаешь? — Она подняла плечо. — Даже смешно: красное, зеленое!
— Ох, — вздохнула Татьяна Сергеевна, — смотрю, большая ты модница стала. Вся в маму.
Таня поджала пухлые губы, перевела взгляд на темную рамку. «Вся в маму?.. Нет, бабика, что касается внешности, то, к сожалению, не в маму. Сама же сколько раз повторяла: в отца. И глаза его, и лоб, и губы, подбородок. Для парня это и неплохо. Конечно, вон папа какой замечательный — волевое, твердое, умное лицо. Для парня хорошо. А девочке, девушке такое лицо — не лучший подарок родителей… Нет, бабика, ты не права. Не в маму я. Она-то у меня красавица».
— Ты не обижайся, — зябко шевельнув плечами под пуховым платком, сказала Татьяна Сергеевна. — Я против твоей мамы ничего не имею. Красивая женщина, на виду, в театре работает, живет в достатке. Недолго и закружиться голове. Но меру-то знать надо. Есть три шубы. А четвертая зачем? Полный гардероб платьев. В кладовку перед Новым годом заглянула у вас — рядами коробки с сапогами стоят. Целый магазин. Для двух-то ног.
— А мои почему не считаешь? — невольно улыбнулась Таня.
— Вот и опасаюсь: как бы и тебе магазин не завели. Взамен душевной ласки.
— А мне он вовсе и не нужен! Я человек с нормальными и разумными потребностями.
Поделиться книгой: