Чукотский анекдот

Но пить все равно продолжали.

С началом перестройки, демократизации, частного предпринимательства алкогольные напитки хлынули на Чукотку неудержимым и щедрым потоком. Такого не было никогда, чтобы в магазине на пустых полках ничего, кроме спиртного, не стояло. Теперь никто не боролся с алкоголизмом, а новые власти объясняли преобладание водочной продукции в торговле свободным рынком.

А здесь, выходит, эскимосы справились с этой бедой.

Пестеров с трудом представлял себе жизнь без водки. Несмотря на то, что у него хватало ума самому себе признаться, что по этой причине живет-то он как бы на обочине, в стороне от главной дороги жизни, от которой он удалился по собственной воле. Но мечтал когда-нибудь вернуться к трезвости. Потаенно лелеял мысль о том, чтобы научиться пить так, как пили многие знакомые тангитаны. Сегодня выпьют — а завтра их не тянет на опохмелку, они умеют останавливаться. У него была даже мысль закодироваться, но что-то его остановило. Возможно, надежда на то, что когда-нибудь сам справится с недугом.

— Я, когда бываю в Номе, пью, — сознался Мылыгрок. — В первые дни получаю большое удовольствие, а потом становится тяжко. Тогда возвращаюсь сюда, на свой Иналик, и постепенно прихожу в себя, заново становлюсь человеком… Иногда думаю, что белые люди специально не изобретают лекарства от пьянства. Это же такой прибыльный бизнес!

Слушая эти слова, Пестеров с горечью вспоминал свои собственные горькие переживания, когда, протрезвев, он покорно сносил любые оскорбления и ругательства в свой адрес. Чувство вины порой было таким непереносимым, что хотелось тут же немедленно умереть. И он понимал тех своих соплеменников, которые уходили из жизни, не вынеся моральных и физических страданий. Но он знал и лучшее лекарство: надо было немного выпить, чтобы весь окружающий мир и люди снова стали в его глазах добрыми. Разумом он понимал, что такая жизнь никуда не годится, но что делать…

Он долго ворочался без сна в пуховом спальном мешке, разостланном на линолеуме, и утром, едва только рассвет пробился в окно, тихо вышел из домика и спустился на узкую полоску галечного берега.

У самого уреза воды, на галечной грядке, намытой волнами, стояла Тоня Тамирак. Густые черные волосы ниспадали на плечи, закрывая откинутый капюшон. Она оглянулась и улыбнулась. И тотчас ее красивое лицо с черными, словно нерпичьими глазами, обезобразилось рядом блестящих железных зубов. За несколько лет до перестройки власти вдруг обеспокоились состоянием зубов местного населения. Была создана щедро финансируемая правительственная программа по лечению зубов у местного населения. Летучие отряды стоматологов, оснащенных прекрасной западногерманской техникой, мчались по тундре. Как это и ранее водилось, сначала новые зубы вставили себе большие и малые начальники Чукотки. Предпочтение отдавалось золотым коронкам. Особенно прославился секретарь Тундрового райкома КПСС Иван Золотарев, вставивший себе двадцать золотых зубов! На его улыбку невозможно было смотреть без солнцезащитных очков. Те, кто победнее, довольствовались железными и пластмассовыми зубами, но таких счастливчиков оказалось совсем немного: с началом демократизации и экономических реформ финансирование стоматологической программы было свернуто, и большинство местного населения Чукотского автономного округа осталось с зияющими ртами — вырвать-то зубы успели, а вот вставить новые — уже денег не хватило.

Как хорошо встречать утро!

Вот и Пестеров без сомнения уже несколько дней не притрагивался к огненному напитку. Глаза его посветлели, он внешне посвежел, взгляд был осмысленным и ясным.

— Как хорошо здесь! — Антонина вздохнула полной грудью.

— Люди вроде бы живут небогато, но хорошо! — заметил Пестеров.

— Разве мы не можем жить так, как они?

— Если захотим — можем!

— А почему не хотим?

— Разучились сами думать, — сплюнул Пестеров. — Все за нас думали. Партия, правительство, окрисполком, окружком, райком, райисполком… Тангитаны, одним словом. Все учили, как жить.

— Но кто-то должен руководить нами!

— А ты посмотри на здешних людей, — кто ими руководит?.. Где представитель отдела культуры, районной администрации, КГБ? Даже пограничников, и тех — нет!

— Сказали, что в Номе будут проверять.

В Номе особых проверок не было, и таможенный контроль ограничился тем, что гостей спросили, не привезли ли они наркотиков, оружия и крупных сумм денег. Ни первого, ни второго, а тем более крупных сумм американской валюты ни у кого не было.

В Анкоридж ни Пэляту, ни Меленскому лететь не пришлось: в Ном сами прибыли представители Департамента рыбы и дичи, и переговоры проходили в зале местного «Ротари-клаба», закрытого учреждения, типа клуба, где проводили досуг представители высших деловых кругов и заметные граждане города Нома.

Роберт Карпентер представил проект договора об организации пунктов наблюдения за миграцией крупных морских млекопитающих через Берингов пролив. Меленский с одобрения Пэлята подписал этот проект, сулящий кооперативу «Нувукан» немалые по чукотским меркам финансовые выгоды.

Меленский много читал об истории этого американского городка, прославившегося открытием золота на галечной косе, каких по побережью Чукотского полуострова — десятки. Думалось даже о том, что этого добра и у нас довольно, просто никто толком не искал. Но уж лучше не иметь этого золота. В местном краеведческом музее значительная часть была посвящена именно временам золотой лихорадки.

В Номе встретились первые пьяные эскимосы. Они ничем внешне не отличались от таких же пьяных на Чукотском полуострове, может только тем, что вели себя спокойно, можно сказать робко.

Они тихо сидели в просторном зале, где давал концерт ансамбль «Нувукан». Эти танцы, зародившиеся в туманной дали веков и сохранившиеся почти без изменений, обладают странной притягательной силой и, несмотря на кажущуюся монотонность, никогда не приедаются, не надоедают. В эскимосском танце можно насчитать не более десятка установившихся поз и движений, но дело в том, что каждый танцор исполняет их в единственной, неповторимой, присущей только ему манере. И вот эта девушка, у которой под свободным, ярким матерчатым балахоном, украшенным по подолу каймой, угадывалось стройное, гибкое тело, целиком отдавалась танцу, как бы вся уходила в далекие глубины зарождения жизни на этих суровых и пустынных берегах. Она прикрыла глаза тяжелыми черными ресницами, полуоткрытый рог светился блеском зубов. Иногда, повинуясь требовательному ритму огромных бубнов, обтянутых отлично выделанной кожей моржового желудка, она застывала, на секунду открывала глаза.

Роберт Карпентер поймал ее взгляд, и его сердце кольнуло чем-то острым, а затем оно наполнилось невесть откуда взявшейся нежностью, и он вспомнил: она танцевала в Улаке! Как она хороша, думал Карпентер, захваченный танцем. Когда девушка улыбнулась. Роберт увидел сверкающий металлический ряд ее передних зубов. Он даже на мгновение зажмурился.

Вечером гостей снова разобрали по семьям, и Пестеров оказался в доме Чарльза Джонсона, местного бизнесмена эскимосского происхождения. Хозяин отличался весьма внушительными габаритами, но еще более внушительной оказалась его жена Эстер, очаровательная мамаша трех сыновей, носивших президентские имена — Никсон, Кеннеди и Джонсон. Хозяйка во все двери проходила только боком, но это не помешало ей приготовить великолепный ужин, главным блюдом которого был вареный королевский лосось. Хозяин открыл небольшой шкафчик и предложил на выбор виски, водку, пиво и вино. Пестеров облизнулся и подумал, что такой запас выпивки не продержался бы у него и двух суток. Соблазн был велик. Полузакрыв глаза, Пестеров согласился выпить бокал белого вина.

— Как белый человек! — усмехнулся хозяин. — У них принято к рыбе подавать белое вино.

Джонсон оказался заядлым охотником. После ужина и кофе, который Пестеров предпочел бы заменить еще одной бутылкой вина или рюмкой водки, Джонсон показал гостю целый арсенал охотничьих ружей — нарезных и дробовых, снегоход, небольшой открытый грузовичок и добавил ко всему, что у него есть еще и небольшой самолет.

Пестеров от такой демонстрации богатства, принадлежащего простому эскимосу, протрезвел и заметил:

— Ты настоящий олигарх, Джонсон!

Джонсон усмехнулся и застенчиво заметил, что он совсем не богат.

— Просто я люблю природу, свою землю.

Еще несколько лет назад Джонсон жил в Калифорнии, хотя его предки охотились на мысе принца Уэльского. Он рано лишился родителей, воспитывался в учебном заведении, как понял Пестеров, вроде наших интернатов, не знает родного языка. В Калифорнии у него был неплохой бизнес — строительство сборных домов. Обычно эти дома предназначались для таких отдаленных районов, как Аляска.

— Последнюю, новую школу в Номе строил я! — с гордостью заявил Джонсон. — А до этого была школа на острове Малый Диомид.

— Я ее видел! — сказал Пестеров. — Я жил у Мылыгрока, и он сообщил мне, что его дом сделан из упаковки, в которой на остров привезли школу.

— Это правда, — ответил Джонсон. — А здесь у Мылыгрока хороший дом и свой магазин сувениров…

От этой новости Пестеров на время потерял дар речи. Магазин у Мылыгрока! Это черт знает что! Как-то само собой подразумевалось, что магазины могут принадлежать только тангитанам, но никак не представителям местного населения.

— Он, наверное, продавцом прирабатывает, — осторожно предположил Пестеров.

— Да нет, он там почти и не появляется, — ответил Джонсон. — Приезжает иногда, пропивает прибыль и уезжает обратно на свой остров.

Вельботы отплывали из Нома ранним утром. На берегу собралась внушительная толпа провожающих. Отягощенные подарками, гости с Чукотки грузились на суда, громко переговаривались с хозяевами.

В толпе провожающих был и Роберт Карпентер. Он преподнес Антонине Тамирак внушительный сверток. Антонина растерянно спросила:

— Что это?

— Это подарок, — смущенно произнес Роберт.

Это был стереофонический кассетный магнитофон.

— Ой, да я и не знаю, — засмущалась Антонина. — Такая дорогая вещь.

Она оглянулась на Пэлята.

— Бери, бери, — кивнул Пэлят.

— Спасибо! — прошептала Антонина и вдруг неожиданно для всех крепко поцеловала Роберта Карпентера и прыгнула в вельбот.

Медленно удалялся аляскинский берег, и люди в вельботах со смешанным чувством смотрели на удаляющиеся домики: вроде бы та же самая земля, те же домики, а жизнь — совсем другая…

Глава четвертая

Полковник Дудыкин считал, что поездка местных жителей на Аляску была огромной ошибкой руководства Чукотского автономного округа и особенно его главы — Пэлята. Он довел эти свои соображения до вышестоящих органов и ожидал указаний. Недовольны были и другие деятели администрации округа, особенно первый заместитель Пэлята, бывший секретарь парткома морского порта Виктор Александрович Базаров. На узком совещании он прямо сказал, что соглашение о мониторинге животного мира в северной части Берингова пролива и побережья Ледовитого океана открывает для американской разведки широкое поле для шпионской деятельности.

— Да что там шпионить! — сердито возразил Пэлят. — Воинских частей на полуострове нет. От радиолокационной станции в Улаке остались только развалины. Даже маяки погасли.

В свое время на последние деньги Гуврэльская гидрографическая база накануне навигации заправила маяки, как это она делала всегда. Питание осуществлялось компактными ядерными генераторами, рассчитанными на три года беспрерывной работы. Но на то, чтобы выключить маяки на зиму, уже денег не оказалось. А потом финансирование вообще прекратилось, и чукотские маяки на протяжении трех лет без перерыва работали и днем и ночью в любую погоду, пока не истощили полностью энергетические ресурсы.

Полковник Дудыкин и Базаров сходились во мнении, что местным жителям, чукчам и эскимосам, доверять управление округом нельзя. При этом они ссылались на работы ленинградского ученого, этиогенетика из Института этнографии Академии наук, который указывал на особое строение мозга у представителей коренного населения Чукотского полуострова. Оно якобы оказалось асимметричным. Это считалось достаточным научным фундаментом, чтобы всячески противиться допуску аборигенов к высшим государственным постам. И если кто-то из чукчей или эскимосов получал образование, вел более или менее трезвый образ жизни и поднимал голос, на него сразу же цыкали: мы вам дали грамоту, выучили, привили навыки цивилизованной жизни, а вы… Неблагодарные! Да если бы не мы, вы так бы и жили в темноте и невежестве, ютились в ярангах при свете жирников, а пищу готовили на кострах — со своими несимметричными мозгами!

По этой же причине, когда в начале девяностых годов Чукотка отделилась от Магаданской области, меньше всего интересовались мнением местного населения. И впрямь охотнику из Люрэна все равно, в какое административное деление входит Чукотка. Но вот управителям и чиновникам округа административная независимость от области давала возможность бесконтрольного доступа к немалым бюджетным деньгам. Все эти политические баталии совпали с приватизацией, с упразднением совхозов и колхозов, раздачей в частное владение общественных оленей.

Положение в оленеводстве внушало большую тревогу. Надо было что-то предпринимать.

Пэлят смотрел в круглый иллюминатор вертолета и обозревал осеннюю тундру. Многочисленные озера, ручейки и речушки отражали солнечные лучи, и на землю с высоты без солнцезащитных очков смотреть было невозможно. Стойбище Тутая располагалось на водоразделе Курупкинской тундры. Отсюда одни реки текли в Северный Ледовитый океан, другие — в Берингово море. Хотя Пэлят был родом совсем из других мест — верховья Омолона, он любил и хорошо знал эти места. В них еще сохранилось очарование нетронутой тундры, чистые реки и озера, обширные морошечные поля, простиравшиеся на десятки километров. Сюда еще не дошли золотопромышленники, и в бытность секретарем здешнего райкома Пэлят про себя радовался, когда геологи по осени возвращались из тундры с неутешительными вестями. Конечно, с государственной точки зрения, отсутствие промышленных запасов золота в Чукотском районе было большим минусом, и руководитель вместе с геологами сокрушался и показно огорчался по этому поводу, но внутренне ликовал: беда миновала. Старики сообщали ему о местах, где попадалось золото, иной раз даже приносили самородки, но Пэлят об этом никогда никому не сообщал — ведь сведения были неофициальные, а самородки выбрасывал далеко в море, когда уходил стрелять уток на мысе Кытрыткын.

Тундра ярко желтела, но часто попадались ярко-зеленые пятна и седые прогалины оленьего мха — ватап.

Яранги Тутая стояли на пригорке, на том месте, где они ставились испокон веков. Еще при заходе на посадку Пэлят почувствовал что-то неладное. И понял — на третьем, самом высоком холме водораздела, где раньше располагалось Святилище, зияла пустота. Еще недавно тысячи побелевших от времени оленьих рогов были заметны издали, а тем более с высоты полета. Сегодня здесь было непривычно и пугающе пусто, и от этого пейзаж сразу же стал чужим и холодным.

Когда остановились винты, к вертолету потянулись обитатели стойбища. Большинство из них нетвердо держались на ногах. Тутай, в зеленой камуфляжной куртке и оленьем летнем малахайчике с вырезом на макушке и в ярко-красных японских резиновых сапогах, выглядел неестественно возбужденным.

— Амын еттык! — радушно воскликнул он и кинулся обнимать гостей, обдавая тяжким духом какого-то кислого варева. Позади него улыбались домочадцы и непричесанная и неумытая жена.

— Что у вас тут за праздник? — строго спросил Пэлят.

— Отдыхаем! — криво улыбнулся Тутай. — От пережитков прошлого отдыхаем!

— От каких пережитков? — удивился Пэлят.

— Наконец-то мы избавились от Святилища, — махнул рукой Тутай. — Помнишь, вон там, на холме целая пирамида оленьих рогов торчала? Худо влияла на наше марксистское мировоззрение. А убрать — руки не доходили. Нашлись добрые люди. Не только убрали пережиток прошлого, но и деньги заплатили.

Недалеко от яранги на длинной привязи паслись ездовые олени. На срезанных под корень рогах темнела запекшаяся кровь.

— А этих зачем изуродовали?

Тутай продолжал улыбаться.

— Те люди, что Святилище убрали, купили и эти рога. Да во всем нашем стаде почти не осталось рогатых. Спилили подчистую. А что? Олени-то теперь все личные, не совхозные. Стадо поделили между всеми. Талигур сказал: теперь вы частные владельцы! Что хотите, то и делайте со своим личным имуществом! Ну, кто пропил оленей, кто так продал за деньги… Тут много прилетало покупателей. Но больше всего за рогами. Порой так и оставляли на земле мертвые туши, спиливали только рога.

Недалеко от яранги, распространяя зловоние, высилась куча заржавевших, вздувшихся консервных банок. Все они были без этикеток.

— Мы их теперь не едим. Животом можно заболеть, а то и вовсе сдохнуть.

Еще недавно зафрахтованный дирекцией совхоза вертолет регулярно снабжал продуктами оленеводческие стойбища. Ящики с консервированными продуктами, мясными и овощными, со сгущенным молоком, чаем, разными вареньями и джемами, трехлитровые банки с соком аккуратно складывались в определенном месте. Все это входило в стоимость произведенного оленьего мяса и другой продукции хозяйства. В тундре не знали, что такое недостаток продуктов. И вообще была такая политика: все лучшее — оленеводам. В Въэне даже был открыт специальный магазин «Оленевод», где отоваривались только приезжие из тундры, да редкие почетные гости округа. В условиях тотального дефицита поход в магазин «Оленевод» считался большой удачей. Там можно было приобрести японский магнитофон, прочные резиновые сапоги, некоторые дефицитные продукты и даже американские сигареты.

Все это кончилось в одночасье, когда совхозы лишились государственного финансирования. Повальный голод пока миновал тундровых жителей, благодаря тому, что кое-где еще оставались олени. Но уже в приморские селения потянулись те, кто оленей продал и съел. Попытки организовать так называемые фермерские хозяйства закончились полным провалом.

Пэлят смотрел на жалкого, полупьяного Тутая, покрикивающего на неопрятную жену и сопливых ребятишек, и жалость сжимала его сердце: что будет дальше? Что будет с этим человеком, который еще недавно олицетворял собой настоящего хозяина тундры и свысока посматривал на приезжих, отягощенных несущественными, на его взгляд, заботами городских жителей и государственных служащих. Тутай сам хоть и числился старшим пастухом совхоза, но был свободным человеком и настоящим хозяином большого оленьего стада, унаследованного от предков. В советское время в подпитии он хвастался, что, хотя формально олени и принадлежат совхозу, однако настоящим владельцем является он, Тутай.

Пэлят понимал, что без этого чувства настоящей собственности вести оленное хозяйство трудно. Но почему случилось так, что когда люди и впрямь стали собственниками оленей, они так быстро расстались с ними, распродали, пропили их? Он спросил об этом Тутая за обедом.

— Потому что ворованное стараются поскорее сбыть с рук! — сердито ответил Тутай. — Те, кому отдали в собственность оленей, — пояснил он, — никогда не были настоящими их хозяевами.

— А разве в стаде у них не было личных оленей? — спросил Пэлят.

— Десяток, от силы два десятка. И их берегли. Бывало, нападут волки и почему-то задирают совхозных, личных не трогают… А тех животных, которых приватизировали, как бы случайно нашли. Они свалились неожиданно, как выигрыш на старую облигацию Вот почему и постарались избавиться от них поскорее — а вдруг эти московские тангитаны, которые придумали приватизацию, одумаются и все отменят?

— А что же дальше делать?

Тутай удивленно посмотрел на Пэлята. Он никогда не видел большого начальника в такой растерянности. Обычно люди из власти знали, что делать, как жить, даже когда проводить гон и отел в тундре. На все у них был готовый ответ. А если они сразу не могли что-то решить, на то у них была партия со съездами, пленумами, совещаниями, решениями и марксизм-ленинизм…

Заварили крепкий чай. Хозяйка добавила какие-то неведомые гостям, выросшим в интернате, тундровые травы. От двух чашек хозяин окончательно протрезвел:

— Пропадем мы в тундре, если не одумаемся. Не надо было раздавать оленей! — отрубил Тутай. — Все знали, что олени — собственность нашей семьи. Издревле. Наш предок в войне с коряками отбил у них стадо и пригнал сюда, на водораздел Курупки. Жил и кормил множество тундрового народа, позволял им пасти своих личных оленей на своих пастбищах. Это прапрадед, потом и прадед, и деды наши владели, и ни у кого не было сомнений. Когда американцы вознамерились купить наших оленей, чтобы разводить их на Аляске, мой дед сказал: «Это все равно что нас самих купить». И не продал ни одного оленя, хотя ему предлагали большие деньги. Потом пришла коллективизация. Деда арестовали, увезли. Сделали сначала товарищество, потом колхоз. Но все знали, чьи изначально олени. А когда дед вернулся, собрались в нашей яранге все пастухи и бригадир Эттувги, он же секретарь парткома нашего стойбища, и сообщили ему, как берегли и умножали стадо. Дед сильно похвалил всех и одарил каждого пятью важенками! Все знали, что эти государственные, совхозные олени на самом деле — его! Его звали Тымнэкэргытагин. Мы его похоронили у Святилища, которое недавно продали… Эх, что мы делаем!

Вертолетчики заторопились.

Пэлят кинул последний взгляд в иллюминатор, на три яранги, покрытые белой оленьей замшей, на одинокую фигурку Тутая, стоявшего у своего древнего жилища в камуфляжной куртке и в ярко-красных японских резиновых сапогах, и почувствовал тоскливое бессилие от невозможности помочь этим несчастным людям.

В Кытрыне его тотчас позвали к телефону.

Ожидался самолет из Нома с представителем правительства США Робертом Карпентером. Надо было ехать встречать гостя. Но прежде глава местного районного Совета Франтов пригласил Пэлята на обед. Столовая располагалась в здании полуразвалившейся гостиницы. В углах пустого обеденного зала открыто копошились крысы. Стол был накрыт в так называемом баре, специальном закутке, когда-то предназначавшемся для кормления высшего местного начальства и знатных гостей. На полках красовались бутылки самого разного калибра, пиво в банках и в бутылках, во вместительных емкостях в виде бочонков. Пэлят прекрасно знал, что большая часть этих напитков самая настоящая отрава, основу их составлял неочищенный спирт китайского и еще черт знает какого происхождения.

К трапезе присоединились Михаил Меленский и Владимир Чейвун, высокий красивый мужчина в зрелых летах, с небольшими холеными усиками, владелец и капитан морского суденышка типа «дора», на котором предполагалось плыть в бухту Гуврэль встречать американского гостя. Владимир происходил из Нунакмуна, там прошло его детство, и он был типичным морским охотником. Из местных жителей, он один из немногих всерьез воспринял позволение новых российских властей жить по собственному разумению. Он отделился от кооператива «Нувукан» и построил охотничий домик в бухте Пинакуль, на противоположном от районного центра берегу залива Кытрын.

Дора уходила с причала ранним утром. Явился пограничный наряд в полном составе, во главе с начальником заставы. Хотя все, кто находился на суденышке, были давно знакомы, пограничники с умнейшим видом проверили документы, внимательно сличая фотографии на паспортах с их владельцами. Документ Чейвуна представлял собой жалкое зрелище — какой-то комок красной корки с захватанными, засаленными листами. Поймав взгляд Пэлята, Чейвун виновато произнес:

— Да никакой документ не выдержит! Вот отплываю на другой берег — проверяют паспорт, возвращаюсь через полчаса снова требуют документ. И так бывает на дню шесть-семь раз!

Пэлят вопросительно посмотрел на капитана.

— У нас приказ, инструкция, — пояснил пограничник. — Сколько требуется, столько раз и будем проверять. Такой порядок.

— Сколько дурацких инструкций, приказов издано и исполняется по всей нашей огромной стране! — не выдержал Пэлят. — Занимают людей совершенно бесполезным делом и при этом с таким видом, будто исполняют что-то важное, государственное!

Матросом на суденышке плыл местный житель бухты Лаврентия Василий Доджиев. Его дед, ингуш Магомет Доджиев, в начале века добрался до Аляски в поисках золотого счастья и едва не расстался с жизнью в кровавой битве за клочок галечного берега на окраине Нома. На корабле торговца Олафа Свенссона переплыл Берингов пролив и высадился в Нувукане. Невероятно худой, чернявый, живой и общительный Магомет сразу же получил прозвище Тощий и впоследствии не только был известен по всей Чукотке под этим именем, но и откликался на него. В Нувукане его пленила местная красавица Чульхена. Она влюбилась в Тощего и перебралась к нему жить, в небольшую дощатую пристройку к лавке Роберта Карпентера, торгового агента Олафа Свенссона. Лицо Чульхены украшали идущие по щекам синие линии широкой татуировки, по подбородку шли борозды, подчеркивающие мягкий его изгиб. Именно эта татуировка и являлась главной чертой, украшающей девушку, делающей ее заметной красавицей на обоих берегах Берингова пролива. Дети рождались у необыкновенной четы с регулярностью и неизбежностью времен года. Из сыновей более всего, по словам знавших Магомета, на отца походил Алихан. В свою очередь Алихан взял в жены опять же нувуканскую красавицу Атук, уведя ее от Инки, секретаря райкома комсомола. Василий был младшим у Алихана и Атук. От своих предков он унаследовал большое женолюбие, кавказскую стройность и умение приспосабливаться к любым жизненным обстоятельствам. За свою жизнь он переменил десятки профессий. В настоящее время он числился вольным фотографом, но был незаменим как член всяческих комиссий, жюри, спортивный судья и народный заседатель. Летом большую часть времени проводил на доре своего друга Владимира Чейвуна, бил моржа и запасался на зиму копальхеном. Это обеспечивало ему независимость от продовольственного снабжения районного центра: как истинный чукча он знал, что копальхен не даст ему умереть с голоду, даже если не будет ни хлеба, ни круп. Кроме того, Василий Доджиев был удачно женат на продавщице местного магазина.

Справа по борту прошли заброшенные села Яндагай и Аккани. К наступлению темноты обогнули мыс, на котором светились огни когда-то самого богатого чукотского села Люрэн, центра совхоза имени Ленина.

Моржовое хрюкание сопровождало суденышко у далеко выдающейся в океан косы старого Чаплино — Уназик.

Меленский и Пэлят сидели на палубе, пили заботливо приготовленный Василием чай.