Чукотский анекдот

Юрий Рытхэу

Чукотский анекдот

Автор выражает глубокую благодарность Администрации Чукотского автономного округа за финансовую поддержку в издании этой книги

Глава первая

Из панорамных окон лучшего рыбного ресторана Анкориджа «Горфункель энд Сиипортс» открывался чудесный вид на залив, порт, стоящие под разгрузкой и на рейде суда. Среди них выделялся огромный белый корпус фешенебельного туристского теплохода «Маккинли», совершавшего рейсы по фиордам полуострова Аляска и в высокие широты. На нем отправлялся в свое первое путешествие на Чукотку морской биолог, ответственный сотрудник Департамента рыбы и дичи правительства США Роберт Карпентер.

Он оживленно разговаривал с сестрой, специально приехавшей проводить его. Сьюзен была приблизительно того же возраста, что и брат, и они были похожи друг на друга, как бывают похожи брат и сестра.

Сделав короткую паузу, чтобы отхлебнуть глоток светлого калифорнийского вина и прожевать кусок отварной щеки морского палтуса, Сьюзен продолжила разговор.

— Ты знаешь, наш дед не оставил нам большого наследства… Он был всего-навсего наемным торговым агентом Олафа Свенссона, человека и впрямь состоятельного и контролировавшего всю прибрежную розничную торговлю на Чукотском полуострове вплоть до середины тридцатых годов. Все, что написано о нем его боссом Свенссоном и великим норвежским путешественником Руалом Амундсеном, которому наш дед даже одалживал деньги, я изучила досконально. Дед наш был неплохим человеком, и американский торговец Чарльз Карпендель из романа советского писателя Тихона Семушкина ничего общего с ним не имеет. Нашего предка уважали не только местные жители, но даже некоторые высокопоставленные советские правители. Слушай внимательно. Вот что он сказал мне перед смертью. В те времена в Улике проживал чукча по имени Млеткын, по прозвищу Фрэнк. Он почитался великим шаманом и человеком, по тем меркам, образованным. Он знал русскую и английскую грамоту, был знаком с медициной, иногда даже делал несложные хирургические операции…

Сьюзен достала из сумочки тщательно сложенный листок бумаги, расправила, разгладила ладонью и положила перед братом.

— Что это? — спросил Роберт.

— Это чукотская яранга. Жилище морских охотников, — пояснила Сьюзен. — Конкретно, это яранга Млеткына, а рисунок сделан нашим дедом. Смотри, крыша покрыта моржовыми кожами, а вот переплет — это толстые кожаные ремни, как бы оплетающие весь свод яранги. Концы этих ремней свисают по всему периметру, а на концах висят большие валуны. Эти валуны и вся ременная оплетка крыши яранги не дают возможность даже самому сильному урагану снести крышу.

Роберт внимательно рассмотрел рисунок, не понимая, зачем сестре потребовалось знакомить его с устройством старой яранги улакского шамана.

— Видишь, эти два камня отмечены. — Сьюзен поставила указательный палец сначала на один, потом на другой камень.

Надо заметить, что яранга была очень хорошо нарисована, с мельчайшими подробностями: дверь была явно с какой-то потерпевшей кораблекрушение китобойной шхуны. А два камня, на которые указала сестра, отмечены заметными крестиками.

— Вот эти валуны — сокровище нашего деда, — тихо произнесла Сьюзен. — И немалое.

Роберт вопросительно посмотрел на сестру.

— Еще во времена знаменитой золотой лихорадки в Номе у многих зародилось предположение о том, что драгоценный металл есть и на другом берегу Берингова пролива. Несмотря на то, что тогдашнее царское правительство весьма подозрительно относилось к американским проспекторам, кое-кому из них все же удавалось проникать на Чукотку. Они мыли золото в речных долинах, на галечниках многочисленных ручьев. Хотя такого богатства, что было на Номской косе, они не нашли, иногда намывали порядочно… И наш дед скупал это золото, хотя это было грубым нарушением российских законов. После революции, когда большевики принялись выдворять с Чукотки американских торговцев, наш дед сумел замаскировать золотой песок и самородки вот в такого рода валуны. — Сьюзен ткнула пальцем в рисунок, — сверху облепил крупным речным песком. По словам деда, он использовал какой-то особо прочный клей, состав которого ему сообщил Млеткын. Он состоял из выделений половых желез гренландского кита и особо приготовленной моржовой лимфы. На вид, как уверял дед, эти валуны ничем не отличались от других, которыми была обвешана яранга улакского шамана.

— Почему ты так уверена, что это сокровище все еще там? — улыбнулся брат. — Прошло три четверти века. Разве за это время никому не пришло в голову поскрести эти необычно тяжелые валуны?

— Я перелистала огромное количество чукотской периодической печати в Библиотеке Конгресса, но даже намека на это не встретила. В начале пятидесятых годов на Чукотке переселяли чукчей и эскимосов из яранг в деревянные дома. Старые яранги разбирали, а то и просто сжигали. А валуны сваливали рядом с домами, и люди любили сидеть на них.

— Нет, я что-то не верю, что золото не обнаружено, — сказал Роберт. — Его давным-давно нашли. Могу даже предположить, что валуны распотрошили не сами местные жители, а приезжие, русские.

Сьюзен аккуратно сложила обветшалый листок бумаги с изображением яранги шамана Млеткына, подозвала официанта и попросила принести счет.

Сьюзен с юных лет интересовалась Россией, точнее той частью, которая примыкала к Аляске. На географических картах, а тем более на глобусе Берингов пролив казался таким узким, легко проходимым. Но на самом деле между двумя великими материками — Азией и Америкой — текла многоводная, мощная река, соединяющая два великих океана — Северный Ледовитый и Тихий. И хотя Сьюзен родилась в Номе, в душе она считала родиной небольшое селение Нувукан на берегу Берингова пролива, где впервые встретились ее дед и бабушка Элизабет. У бабушки было свое, юпикское имя — Кагак. Но имя почти забылось, и она откликалась только на данное мужем имя — Элизабет. Она пережила своего мужа на полтора десятка лет и к концу жизни часто вспоминала свою родину.

Рассказы бабушки Элизабет о родном Нувукане рождали любопытство и у Сьюзен. Она усердно изучала русский язык в школе и в Аляскинском университете в Фэрбенксе, жадно читала советские книги и журналы.

Раннее замужество и дети не позволили Сьюзен закончить университет.

Своим интересом к России, русскому языку и Чукотке она заразила и брата.

После окончания биологического факультета университета Роберт Карпентер устроился в исследовательскую лабораторию Департамента рыбы и дичи. Он предложил установить мониторинг по изучению миграции крупных морских млекопитающих в южной части Ледовитого океана и Берингова пролива и привлечь к этой работе местных охотников Чукотского полуострова Это предложение неожиданно нашло щедрую и горячую поддержку руководства Департамента геологии Соединенных Штатов Америки.

Во время короткой стоянки в Номе на борт «Маккинли» поднялась группа американских эскимосов, в основном жителей острова Святого Лаврентия. В тот же вечер в лекционном зале лайнера профессор университета в Фэрбенксе, специалист по языкам и этнографии коренных жителей Аляски, Майкл Кронгауз прочитал для пассажиров лекцию.

Сами коренные аляскинцы держались несколько в стороне. Они даже остерегались появляться в баре, хотя были большими любителями горячительных напитков. К этому времени алкоголизм в национальных селах Аляски если и не был полностью побежден, то существенно ограничен.

В группе выделялся высокий поджарый эскимос Дуайт Мылыгрок, известный резчик по моржовой кости с острова Малый Диомид. Он сидел в первом ряду и внимательно слушал лектора.

Позже, со слов Майкла Кронгауза, Роберт Карпентер узнал, что Мылыгрок приходился сводным братом знаменитому улакскому певцу и исполнителю древних берингоморских танцев Атыку. По преданию, отцы Мылыгрока и Атыка в молодости, согласно старинному обычаю, на время обменялись женами, и результатом соблюдения древнего закона стало появление двух талантливых людей. До Второй мировой войны Атык и Мылыгрок регулярно встречались на грандиозных фестивалях, устраиваемых в летнее время на обоих берегах Берингова пролива. Обычно выбиралось такое время, когда добывали первого гренландского кита, и поэтому этнографы, кишевшие в стойбищах и морских поселениях, называли эти праздники — Праздниками Кита.

Эти контакты были односторонне прекращены в середине сороковых, когда Черчилль выступил в Фултоне со своей знаменитой антисоветской речью. Именно с этой даты историки и ведут начало отсчета «холодной воины». Взаимные поездки соседей по Берингову проливу прекратились, и если охотникам случалось встретиться во время весеннего промысла моржа, люди старались не распространяться об этом Когда советские пограничники узнавали о таких случаях, то об этом докладывалось в НКВД-МГБ-КГБ. Людей таскали на допросы, всячески стращали, что при повторном таком случае их посадят в тюрьму.

И все-таки контакты случались.

В середине шестидесятых годов в Иналике, крошечном эскимосском селении на острове Малый Диомид, высадились трое советских эскимосов, якобы заблудившихся в пургу. Один из них не пожелал возвращаться на родину и остался на Аляске. Карпентер встречался с ним в Номе. Это был обычный эскимосский парень. Некоторое время он учился в Аляскинском университете в Фэрбенксе, сотрудничал с Центром по изучению туземных языков, возглавляемым Майклом Кронгаузом. Однако среди группы эскимосов, направлявшихся в Советский Союз, его не было.

В конце семидесятых годов в Номе, на Малом Диомиде и на острове Святого Лаврентия побывал чукча-журналист из Улика. Его принимали подчеркнуто дружелюбно, и даже в местных газетах называли «первой птицей новой весны в отношениях между коренными жителями Аляски и Чукотского полуострова», но некоторое подозрение к нему все же было: официальные советские власти редко кому из своих сограждан давали такую свободу передвижения и общения с иностранцами. После его отъезда и появления его статьи в престижном американском журнале «Нейшнел джеографик», о жизни малых народов Севера от Чукотки до Кольского полуострова, особого потепления между двумя великими державами не наступило. Возможно, главной причиной этому было начавшееся вторжение советских войск в Афганистан.

— Провозглашенное новым лидером Советского Союза Михаилом Горбачевым новое мышление в отношениях между Востоком и Западом должны ощутить на себе аборигены Берингова пролива, почти полвека оторванные друг от друга. А ведь у многих из них — родственники на том берегу, — сказал в заключение своей лекции доктор Кронгауз.

— Мой дед был торговцем в селении Кэнискун, на Тихоокеанском побережье Чукотского полуострова, а бабушка происходила из эскимосского селения Нувукан на мысе Дежнева, ее девичье имя было Кагак. — представился Роберт Карпентер Майклу Кронгаузу.

— Я об этом знаю, — кивнул профессор. — Многие знаменитые путешественники конца прошлого и начала нынешнего века, включая Амундсена и Стефанссона, оставили много добрых упоминаний о нем в своих путевых дневниках, чего не скажешь о советских писателях. А вы знаете что-нибудь о жизни вашего деда на Чукотке?

Роберт Карпентер ответил не сразу.

— Я родился в Номе, — начал он издалека. — Но с детства я много слышал от своей бабушки Кагак-Элизабет о маленьком, всего лишь в четыре яранги, Кэнискуне, где стояла лавка нашего деда. И это так запало мне в душу, что мне кажется, моя настоящая родина — Кэнискун и Нувукан.

— Кэнискуна и Нувукана давно нет. — сказал Майкл Кронгауз. — Всех эскимосов выселили в конце пятидесятых годов сначала в чукотское селение Нунакмун в створе залива Святого Лаврентия, а потом в районный центр Кытрын. Официальная причина была в том, что на крутом склоне, где стояли жилища — нынлю, невозможно строить деревянные дома. Хотя до этого построили школу, маяк и полярную станцию. Но это была отговорка. Главная причина заключалась в том, что нувуканцы состояли в близком родстве с жителями острова Малый Диомид. В Иналике жили их братья, сестры, деды и бабушки. Русские пограничники не без основания предполагали, что нувуканцы тайком встречаются со своими родичами во время моржовой охоты в Беринговом проливе. Нувуканские эскимосы, привыкшие жить тесной, однородной общиной, не ужились среди чукчей. Они могли быть добрыми соседями, но делить одно кладбище, святилища, морской берег… Этого не учли советские бюрократы. Они никак не могли понять, как могут быть несчастливыми люди, которым бесплатно предоставили новенькие деревянные дома, мебель, ссуды на обзаведение… А большевикам было невдомек, что они уничтожили уникальную этническую группу, последний живой мостик, который соединял коренных жителей Восточного и Западного полушарий. Часть нувуканцев потом переселилась в Улак, все-таки ближе к покинутой родине, часть в районный центр Кытрын, где гордые морские охотники, китобои занимались чисткой общественных туалетов, всякими подсобными работами и потихоньку спивались. Единственное, на чем держалась общность нувуканцев — это бережное отношение к песням и танцам, и за это надо низко поклониться Маргарите Глухих, уже покойному Нутетеину, который стоял у истоков ныне довольно известного государственного чукотско-эскимосского ансамбля «Эргырон» У вас, кроме ностальгических, есть какие-нибудь интересы на Чукотке?

— У меня есть идея установить мониторинг миграции крупных морских млекопитающих через Берингов пролив. — Ответ Роберта Карпентера прозвучал слишком уж официально, и он смущенно добавил: — Ну, и хотелось найти кого-нибудь из дальних родственников.

— «Маккинли» планирует заходы в Улак и бухту Кытрын, — сообщил Майкл Кронгауз.

Майкл Кронгауз происходил из добропорядочной еврейской семьи, где соблюдали субботу и другие еврейские обычаи. Детство он провел во Фрейбурге, на границе Германии и Швейцарии, где предки Майкла обосновались еще со времени средневековья. За несколько лет до начала Второй мировой войны родители его бежали в Соединенные Штаты Америки.

Майкл Кронгауз заинтересовался языками древних жителей Северо-американского материка еще в студенческие годы. Он учился в Беркли, возле Сан-Франциско. Он был прирожденным лингвистом.

Немецкий знал с детства, английский как бы сам собой вошел в его жизнь. Немного усилий пришлось приложить, чтобы овладеть французским и испанским. Затем настал черед скандинавским языкам, начиная с исландского. Майкл Кронгауз считал, что настоящий лингвист должен знать язык прежде всего в его главной функции — в разговорной. И отказывался называть себя знающим тот или иной язык, пока не заговаривал на нем. Так, бегло общаясь на нескольких диалектах эскимосского языка, он не считал себя знатоком русского, поскольку мог только читать на нем со словарем и понимать суть разговора. Обычно, приступая к изучению того или иного языка, Майкл Кронгауз глубоко знакомился с историей, этнографией носителя языка, старался завязать близкие отношения с людьми. Для него не было большего удовольствия, чем наслаждаться звуками живой речи, самому как бы входить в плавно текущую реку общения людей. Эскимосские языки учил не по ученым грамматикам, которых, попросту говоря, не существовало, если не считать схематических, поверхностных описаний, изобиловавших грубейшими ошибками, а в самой гуще носителей языков, в отдаленных эскимосских стойбищах, на островах, рыбацких и охотничьих станах. Самым главным его лингвистическим интересом были эскимосские диалекты, распространенные по обоим берегам Берингова пролива. И люди, которые ощущали себя на протяжении веков единым народом, оказались разобщенными почти на полвека по прихоти политиков, по капризу недальновидных, ограниченных вождей, лидеров, президентов, которые, едва потеряв власть, оказывались такими жалкими, что иной раз даже вызывали сочувствие. И эти людишки ворочали и распоряжались судьбами целых народов. Утешительная мысль о том, что история в конце концов воздаст им по заслугам, не приносила облегчения и, главное, уже не могла ничего изменить. Бесправие народов Арктики, полная зависимость от так называемых государственных интересов поставили северян на грань вымирания. Сначала вымирают языки, культура, а потом и сам народ. Причем это не обязательно физическое вымирание, а скорее растворение в гуще более сильной этнической группы, расовое смешение. Смешно было наблюдать, как те, кто только вчера всячески открещивались от принадлежности к эскимосам, старались жить, как белые люди, отворачивались от своих родственников, как только запахло большими деньгами, тут же кинулись искать своих предков, выискивать в отдаленных селах оставшихся в живых родственников. Были и такие, которые вдруг вспомнили язык, начали посещать песенно-танцевальные сборища и даже выходить в круг и неуклюже изображать из себя танцующего.

Майкл Кронгауз пригласил Роберта Карпентера на палубу. Группа эскимосов сгрудилась у носа и оживленно обсуждала открывшийся перед ними Берингов пролив. Многие хорошо знали эти места, а старшие даже высаживались на берег, который из синей неровной полоски на горизонте постепенно превращался в землю с бурыми скалами, зелеными долинами, каменистыми крутыми мысами. Бесчисленные стаи морских птиц низко стлались над водой. То и дело вздымались в воздух китовые фонтаны, сквозь шум корабельного двигателя доносилось хрюканье моржей.

В этих широтах в конце июня стоит полярный день. Правда, солнце все же погружается в океанскую пучину, но тут же снова поднимается, освещая бескрайний водный простор. Чуть правее по борту, словно вправленные в морскую гладь, высились острова Диомида. Разделенные узким проливом шириной в две мили, они сливались в одно целое даже с близкого расстояния.

Этот пейзаж не один раз видел дед, думал Роберт Карпентер. Почему он приехал сюда из далекой Австралии? Только ли желание быстро разбогатеть? Или существовали какие-то иные причины? Ведь Австралия долгие годы после открытия и присоединения к владениям британской короны заселялась главным образом преступниками, убийцами, приговоренными к вечной каторге, всяческими людскими отбросами. Не был ли дед прямым потомком кого-нибудь из тех отверженных, от которых отказывалось добропорядочное английское общество?

Обычно белые люди, пожив некоторое время в чукотских и эскимосских селах и взяв себе в жены местных девушек, наделав детей, уезжали навсегда, оставляли туземных жен вместе с потомством и напрочь забывали о них. Роберт Карпентер-старший взял с собой жену и детей. Сначала обосновался в Номе, а в конце жизни переселился в окрестности Сан-Франциско.

Собирался ли он вернуться на Чукотку за своими сокровищами? Скорее всего, поначалу так и было: в первые годы захвата власти большевиками Запад не верил, что эти малоопытные в государственном управлении такой огромной страной революционеры во главе с недоучившимся адвокатом Владимиром Лениным смогут продержаться долго.

Устойчивость и сила Советской власти поразили мир, когда был разгромлен Гитлер и советские войска вошли в поверженный Берлин. Сталин диктовал английским, французским и американским союзникам условия послевоенного устройства мира.

Советский Союз подходил к концу двадцатого столетия прочнейшим монолитом, вооруженным новейшими видами оружия, господствовавшим в космосе. Внутренняя жизнь страны жестко регламентировалась Коммунистической партией и Комитетом государственной безопасности. Даже последовавшие буквально одна за другой смерти престарелых генеральных секретарей КПСС — Леонида Брежнева, Юрия Андропова и Константина Черненко — не поколебали это огромное, многонациональное государство, спаянное единой коммунистической идеологией, которая считалась единственно верной.

Когда к власти пришел молодой Михаил Горбачев и провозгласил перестройку, осведомленные наблюдатели и политические обозреватели в США и в других западных странах предсказывали лишь небольшие реформы в рамках той же системы социализма и господства коммунистической идеологии. Но потом началось нечто удивительное и непонятное.

В глубине души Роберт Карпентер сочувствовал тому, что происходило в Советском Союзе.

Он поднялся на капитанский мостик и попросил бинокль. «Маккинли» оставлял по левому борту развалины древнего Нувукана, почти неразличимые из-за расстояния, вросшие в землю жилища. Чуть правее виднелись полуразрушенное здание полярной станции и маяк с бронзовым бюстом русского казака Семена Дежнева, первым из европейцев проплывшего этим проливом, разделяющим Старый и Новый свет.

А ведь по праву здесь надо было поставить памятник Великому Иннуиту. Человеку в подлинном смысле этого слова, доказавшему возможность достойно жить в экстремальных условиях, на самом краю людского обитания.

Глава вторая

В Улаке готовились к приему американских туристов. В обычном жилом доме сельский совет занимал на первом этаже несколько комнат, точнее трехкомнатную квартиру, а над крыльцом развевался выцветший неопределенного цвета флаг.

В тесной комнате, кроме главы местной власти Михаила Амоса, директора косторезной мастерской Анатолия Етувги и директора школы Августы Тантро, находились глава окружного КГБ Дмитрий Дудыкин, командир пограничной заставы Чикни, заместитель председателя районного совета Джафар Талигур и представительница московской туристской фирмы «Полярное сияние» Маргарита Боротоева.

Держал речь Дмитрий Дудыкин. Несмотря на полковничий чин, он был в штатском и внешне ничем не выделялся среди окружающих. Только в его лице наблюдалась какая-то хищность, словно у голодной озерной щуки. Сходство с рыбой усиливало его вытянутое лицо и белесые невыразительные глаза.

— У меня есть сведения о том, что среди американских туристов будут такие, которые интересуются нашими военными секретами. Будьте начеку. Особенно в отношении военных объектов…

— А что будем считать военными объектами? — поинтересовался Михаил Амос. — Развалины локаторной станции, потухший маяк?

Честно говоря, Дудыкин и сам находился в полном неведении, что считать секретным объектом в Улаке. Расположение поселка давным-давно отснято военными спутниками, а туристские карты были куда точнее и подробнее, чем те, которые зашторенными висели в его кабинете в Въэне и на пограничной заставе. Инструкции по фотографированию устарели. Еще до перестройки на Чукотку прилетала японская телевизионная группа «Эн-Эйч-Кэй». Так у них были такие карты, которых сроду не было даже у советских военных! Что касается ограничения контактов с местным населением, так вроде и это отпадало. Наоборот рекомендовалось, согласно политике нового мышления, всячески поощрять эти контакты. Создавалась ситуация, в которой органам нечего было делать при таком важнейшем историческом событии, как прибытие первых американских туристов в Улак.

— Все равно надо бдеть! — строго произнес Дудыкин. — Среди туристов могут быть агенты ЦРУ! У меня есть список… — Кагэбешник достал из черного «дипломата» листок. — Вот Майкл Кронгауз, руководитель Языкового центра коренных народов Аляскинского университета в Фэрбенксе. Уж он-то точно захочет установить связи с местной интеллигенцией, особенно с учителями родных языков и нувуканскими эскимосами. У нас есть такие?

— Из нувуканских Яша Тагьек, руководитель местного фольклорного ансамбля, учительница чукотского языка Таня Пучетегина… Остальные нувуканские родной язык забыли, — сообщил Михаил Амос. — Вот вы уже скоро как четверть века живете на Чукотке, а местных языков не знаете.

Конечно, еще совсем недавно Михаил Амос ни за что не осмелился бы сказать такое, но сегодня полковник Дудыкин уже не имел прежней силы. Амосу не нравилось затянувшееся совещание. У него трещала голова после вчерашнего, а в сейфе стояла бутылка свежего самогона, которую занес от сельского доктора Милюгина участковый милиционер Катеев, постоянный собутыльник главы сельской администрации. Единственное, что его забавляло, это то, что и Дудыкин, и Талигур, и все другие представители власти чувствовали себя неуверенно и даже испуганно. Единственный человек, который по-хозяйски распоряжался, — Маргарита Боротоева.

— Все, что вы говорите, — кивнула она в сторону Дудыкина. — важно. Но не это главное. Главное — обслужить туристов на самом высоком уровне, показать им все самое лучшее, все, чем сегодня гордится Улак и вся Чукотка.

— Вроде бы гордиться нам сегодня нечем. — пробормотал про себя Амос.

— Вот-вот! — оживился погрустневший было Дудыкин. — Надо сделать так, чтобы отсечь от внимания американских туристов все негативное.

— Запретить продавать в магазине спиртное! И вообще закрыть на это время магазин. Все равно полки пустые, только позориться. Объявить переучет! — подал идею Талигур.

— У нас мало кто покупает водку в магазине — дорого, — заметил Амос, вспомнив про спрятанную в сейфе бутылку.

— А где берут? — спросил Талигур.

— У русских. Многие тут гонят самогон. Учителя, строители, кочегары из коммуналки…

Однако о главном улакском самогонщике, докторе, Амос умолчал.

— Надо дать указание милиции — не выпускать пьяных на улицу! — решительно произнес Дудыкин.

— Прикажете привязать? Что они, собаки?

— Есть еще один подозрительный элемент в списке туристов. — продолжал Дудыкин. — Господин или мистер Роберт Карпентер, якобы ученый, специалист по моржам и китам.

— Знакомое имя. — задумчиво произнес Амос. — Вроде до революции был такой торговец в Кэнискуне. Неужто еще жив?

— Кочегар Андрей Сипкалюк хвастался, что этот самый Карпентер — его дед. Бабушка Сипкалюка будто жила в услужении у Карпентера в Кэнискуне и имела от него детей, — подал голос начальник заставы Чикин.

— Сколько же ему лет! Не менее ста! — удивился Амос.

— Среди американцев много долгожителей! — напомнила Боротоева. — На Западе главный контингент туристов — это люди пожилого и преклонного возраста. Всю жизнь копят, отказывают себе во всем, чтобы потом жить в счастливой старости.

— В этом коренное отличие социализма от капитализма. — заметил Амос.

— В чем? — насторожился Дудыкин.

— У нас — счастливое детство, а у них — счастливая старость.

Дудыкин снова углубился в список и уточнил:

— Да нет, вроде этот Карпентер молодой, пятьдесят второго года рождения. Однофамилец или дальний родственник.

Позвали Тагьека, художественного руководителя сельского ансамбля, бывшего солиста знаменитого чукотско-эскимосского ансамбля «Эргырон». Внешне он производил приятное впечатление, аккуратно одет, чисто выбрит Вместе с «Эргыроном» он объездил всю Европу, был не раз на Аляске и даже добирался до Гренландии.

— У меня все готово. — доложил Тагьек. — Концерт рассчитан на два часа.

— Не многовато? — спросил Амос.

— Хорошо, хорошо! — одобрительно закивал Дудыкин. — Это прекрасный способ занять гостей, отвлечь от несанкционированного общения. А как насчет репертуара? В смысле идейности и направленности…

— Наши песни и танцы всегда идейны и верно направлены, — с достоинством ответил Тагьек, глядя прямо в глаза полковнику.

Августа Тантро сообщила, что в школе произведена уборка, в интернате детям постелили свежее белье, приготовили хороший обед, праздничный, уточнила она.

Возле сельского совета толпился разный приезжий люд: телевизионщики из Въэна, Магадана и Москвы, журналисты, фотокорреспонденты.

Один только Иван Кутегин сидел на вершине утеса Еппына, откуда открывался широкий вид на северную горловину Берингова пролива, и обозревал в мощный бинокль морской горизонт. Он уютно устроился на одном из двух совершенно одинаковых валунов, покрытых замшелой шершавой коркой со следами звериных когтей, словно кто-то пытался расцарапать поверхность. Из рассказов стариков Иван Кутегин знал, что именно на этом месте был похоронен знаменитый улакский шаман Млеткын, который чуть ли не на следующий день после похорон бесследно исчез.

Кутегин был в Улаке одним из самых заинтересованных в визите американских туристов. Он загодя приготовил довольно большую коллекцию сувениров на продажу и собирался выручить не одну сотню долларов. Конечно, трудно будет сделать это тайком от властей. Что касается главы сельской администрации и директора косторезной мастерской, куда формально был приписан мастер, это не заботило его. Особенно он опасался Дудыкина и Талигура.

Спустившись на улицу, Кутегин направился к толпе возле сельского совета и громко объявил:

— Пароход идет!

Когда-то эти слова значили многое для улакца. Все повое приходило сюда с моря, сначала на парусных судах, а потом на пароходах. Тот, кто первым приносил весть о приближении парохода, гордился этим. У пограничной заставы стояла вышка, и на вознесенной над землей площадке топтался одетый в камуфляжный ватник часовой. Но ему при всем желании не увидеть приближающийся корабль, потому что вышка была поставлена так, что главным полем обзора было само селение, а не государственная граница, закрытая скалистым утесом. И впрямь улакские пограничники в основном смотрели за местным населением, для которого в недрах советских бюрократических учреждений рождались всякого рода запреты с тем, чтобы как-то занять изнывавших от безделья стражей. За три четверти века был лишь один перебежчик, да и то не американец, а мексиканец, искатель приключений, человек, как оказалось, не совсем нормальный. Да в начале семидесятых два кочегара из районной котельной в Кытрыне по пьянке попали в бурю на резиновой лодке и были вынесены течением на мыс принца Уэльского. Зато улакцы то и дело нарушали пограничные правила. То неправильно оформляли пропуск, то не успевали и выходили в погоню за морским зверем без необходимой бумажки.

Особенно усердствовали стражи государственной границы в проверке паспортов приезжающих и отъезжающих. Они могли знать человека в лицо, даже выпивать с ним, но непременно проверяли у него паспорт. Улакский охотник мог выйти в море или в тундру без патронов, но ни в коем случае без паспорта. При отсутствии документа он считался нарушителем государственной границы и подвергался наказанию.

Солдаты сегодня были в парадной форме, сапоги блестели. По приказу начальника пограничной заставы встречающие стояли на гребне галечной гряды, самые выгодные места заняли телевизионщики со своей аппаратурой.