Помоги проекту - поделись книгой:
Гарри-бес и его подопечные
Часть первая. СТРАШНАЯ СКАЗКА ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ
Не знаю, как и начать… Решительно не представляю.
И молчать не могу!
В душе такой замес, такой испуг и разлад поселился, такое ощущаю брожение ума и угнетение психики, что чувствую, если тотчас не начну, — погибну, взорвусь от переизбытка впечатлений.
А начать не могу.
Ну никак. Хоть взрывайся, хоть трескайся!
Сижу, как псих, глазами по орбитам вращаю и мысль пытаюсь приблизить. А она ни в какую. Вся сжалась, падла, и лежит трупом.
Что еще? Еще всякая дрянь в голову лезет. Всякое занудство и кошмары.
Еще? Еще эта… туманность наплывами, прискорбие и звон в ушах.
А ликования нет. И этого нет… как его? ответственности за происходящее. И озорства нет. Такого пушкинского легкого дурачества. Нет и все тут.
Как писатель Гоголь, над листом склонился и муку принимаю.
Тот тоже все начать не мог. Тоскливо ему, зябко в пустом кабинете, неуютно в бескрайнем пространстве земли русской. А внутри как-то так: то тревожно, то подло, то за державу обидно. Сам нахохлился, желваками играет, глаз свой въедливый щурит, внутренним зрением что-то высветить силится и ждет, ждет… Себя изводит, но ждет. Душевный разлад превозмочь пытается.
А я так не могу. Я зверею от ожидания. Я готов, как писатель Салтыков-Щедрин, весь свой саркастический дар в население бросить. Чтоб взорвалось население от моих язвительных пассажей. И читатель принялся рвать меня на части. А я бы каждой частью, каждым бездыханным членом обличал бы и обличал.
Вот как хотелось бы. А начать не могу…
Можно, конечно, начать так:
Что, бля, добаловались? А!? Союз нерушимый бомжей и шалашовок, орден сексотов и блатарей. Что, вшивота ветошная, шпана штопаная, доигрались? Экспроприаторы, бля, экспериментаторы, пролетарии прикинутые, рвань номенклатурная, приехали? Да? Фарца рублевая, хипня стебанутая, лохи совковые, дошло? Куда въехали, дошло?
Но на этом придется и кончить, поскольку прибавить тут нечего.
Да и не о том я миру поведать хотел.
О любви хотел поведать. Роман. Огромный, длиннющий, толстенный. Чтоб всю жизнь читать и не прочитать. Читать и не начитаться.
Потому как ни в какой рассказ, ни в какую, не приведи Гocподи, повесть Любовь лично у меня не вмещается. А что уж говорить о всяких там новеллах, сонетах, эссе, письмах и прочей ерунде.
Роман — дело другое. Это непреходящая ценность. Это понятие вечное. В нем что хочешь уместится. Как в Ноевом ковчеге, всего навалом. Каждой твари по паре. То есть у каждой твари свой дружок. В смысле интерес друг к дружке у них присутствует. Иначе говоря, кто-то кому-то приглянулся на том печальном ковчеге. И что из этого следует?
Для серьезного прозаика, пишущего о любви, из этого следует завязка, с вытекающей из нее драмой и неминуемой развязкой. Для серьезного думающего прозаика все остальное — мура, сотрясание воздуха и ничего не стоящий треп. Вот что из этого следует.
А посему — за дело. Пора начинать роман о любви. Через душевный разлад и преодоление, через сомнения и суету. Просто разбежимся и нырнем в его бурлящие воды. Не задумываясь, головой вниз. Гоголь, друг, благослови!!
Скажем, так:
Ни в котором царстве, в советском государстве жил-был художник…
Не-не, не то. Совсем не то. Не благословил.
Почему художник? Опять художник… опять повальное пьянство, пустая болтовня и сомнительные личности в заглавных партиях.
Хорошо, художника в отставку. Не нужен нам художник. Пусть будет бомж. Экзотично и актуально.
Ни в котором царстве, в советском государстве жил-был бомж по кличке Пьеро.
Так. Уже лучше. Но почему Пьеро в советском государстве? Гм… Этого точно никто не знал. Болтали разное. Говорили, например, что когда этот Пьеро напивался как сукин сын, то начинал всех стращать. А стращал таким манером: скалил редкие зубы, плевался и брюзжал: «Придет наше времешко, шавшем шкоро придет… Вшех доштану, никого не жабуду, у нас руки дли-и-инные». В общем, отдаленное сходство с известным персонажем было. В трезвом состоянии также угадывались общие черты: слаб, обидчив, ликом бледен, здоровье отсутствует.
Ладно. Пусть будет Пьеро. Пусть руки длинные. Но, черт побери, не с первых же страниц подставлять его читателю. У читателя от таких персонажей зуд в костях. Мутит читателя от этакой шпаны. Вон их в живой природе, на каждом углу сколько. Стоят родимые, в глаза тебе преданно смотрят, а у самих водки целый мешок, а в карманах одни доллары. Какая уж тут любовь.
Все. Пьеро тоже в отставку. На вторые роли где-нибудь пристрою отрицательным персонажем.
Тэк-с. С разбегу не получилось. Выбираемся из бурлящих вод, пока бездна не поглотила. Сушимся и рассуждаем здраво.
В одиночку мне до того ковчега не добраться. Напарник нужен. Один, ясное дело, затону. И все твари влюбленные останутся сиротами, и никто о них доброго слова не напишет и любовь их не воспоет. А будет мотать тот ковчег в грозных стихиях потопа, и летопись его странствия канет в небытие.
Но не бывать тому! Вперед на поиски товарища. Без промедления — в путь!
… куда вперед? на поиски какого товарища? — подумал я раздраженно в середине пути.
Все товарищи мои ужасно безответственные люди. Они измучены, раздражены, экзальтированны и постоянно впадают в депрессию. К тому же пьют безбожно. А выпив, возбуждаются и теряют моральные ориентиры, пока не уснут, кроткие, как дети.
С ними я потопну в том потопе раньше, чем допишу первую строчку.
Тут нужно нечто. Нечто неопределенное. Но непреходящее. И как можно менее реальное. То есть никаких правоборцев и диссидентов (а также пророков в данном конкретном Отечестве не предлагать). Coгpаждане исключаются начисто.
Нужно нечто отвлеченное и вечное, вроде Сфинкса. Или птицы вещей Гамаюн. Можно Чудо Лесное. Иль Заморское. Или такой персонаж — Лева Зверь. А? Или, к примеру, кот Баюн чем плох?
Сидит Баюн на дубе и растекается мыслию по древу, и волком по земли рыскает, и орлом под облакы ширяет… и поет! Все, что видит и слышит, — все поет.
А ночью по стране гуляет, желтым глазом посматривает да посвистывает. И все-то ему во тьме видно, каждая тварь земная и мелочь людская близка ему и понятна. И всю неправду в стране он подмечает, всякую нечисть высвечивает, и всех рэкетиров-качков он прищучивает и разборку им учиняет. И пощады от него не жди, потому что любит он землю родную, как нежный сын, а не как временщик Непомнящий.
Вот, вот кто мне нужен! Сразу видно, товарищ стоящий, не продаст. В нужном направлении выведет. Внутренний разлад уладит, взрывоопасную ситуацию погасит. А надо, так и споет, и соврет, и навеет (человечеству) сон золотой.
Господи, как кстати ты подвернулся, вовремя на глаза попался. Давай, кот, лети ко мне Красной конницей, спасай застрявшего в болоте бедолагу писателя!
— У нас тут опять модерн. Вернее, постмодерновый упадок. Короче, полный андеграунд. Слыхал про такое? Это когда все скисло, задохлось, полиняло, а жить надо. Это когда так жить нельзя, но хочется. Вдруг. И именно теперь. Это когда чувствуешь, что все, приехали, это конец, спасенья ждать неоткуда.
А внутренняя суть противится, ищет выхода, говорит: брось трепаться, спасет тебя только любовь. Садись и пиши роман о любви!
И что же?
Су-у-утками сидишь, в тему въехать пытаешься. Окна зашториваешь, телефон вырубаешь, веревками себя насмерть к столу прикручиваешь, глаза, кот, глаза закрываешь и… и… где вы, мысли? ау-у! где, падлы, прячетесь? Шуршат, как мыши в норе. Где шуршат? кого едят? А весь богатый, могучий, горячо и преданно любимый русский язык… м-м-м-м… Господи! съежился, как лежалый пирожок… жуешь, жуешь, а заглотить нету мочи.
И вдруг выплывает из потемок герой романа. Какой-нибудь Чикатило с удавкой в руке. Или некто Вертухаев Вохр Вохрович, при галстуке, с челюстью металлической во рту и ваткой в ухе. Только появятся, так начинаешь судорожно прикидывать, как бы их побыстрее выключить. Без сюжета и интриги, без биографии и некролога. Чтобы никто их не заметил, чтобы в русской литературе не застряли.
Нет, положительно, кот, надежда умирает последней. Если надежда помрет, все тогда, терять будет нечего. Тогда про Чикатилу отпишу и про ватку в ухе. А бомж Пьеро будет скалиться и брюзжать целую вечность. Представляешь, что это за роман получится? Серо-черно-сизюлевый с красной каемочкой. Бессовестный и наглый будет роман. А народ, его прочитавший, станет бесстыдным и черствым. Он подумает, что ему все дозволено, и примется бомбить все в округе. Ты же знаешь, как Слово народ возбуждает, какими крайностями чревато его воздействие. Оно может звать к прекрасному, а может и, наоборот, все очернить и толкнуть к вырождению.
Так вот, я уже начал вырождаться и готов очернять. Выручай, кот, ты древний, мудрый, народный, тебя Пушкин воспел, сидишь высоко, кстати, в ночи видишь…
Не молчи, Баюн, соглашайся, а то я дел понаделаю. Знаешь, какой я в беспамятстве? Страшное дело… Во мне все темное просыпается. Такое просыпается, что невозможно представить, что оно во мне есть. Ну, кот…
И договоримся так: никакой действительности, реализм под запрет, ни слова правды, об окружающей среде ни звука. Над вымыслом слезами обольемся, а? Баюн… обольемся?
— О’кей.
— Браво, дружище! Забудем сомнение и печаль, уныние и суету. К чертям убогость дня сегодняшнего. Я предлагаю взамен полет воображения, поток беззастенчивой фантазии, море чистейшего кайфа без сна и отдыха!
И пусть Вохр Вертухаевич гремит железной челюстью, а Чикатило ужом подползает к очередной жертве. Пусть бомж Пьеро прячет в пустом рукаве заточку. Нам нечего терять. Мы взлетим с тобой на древо, как два орла, независимые и гордые, оглядим свое царство Любви и запируем на зависть недругам! Итак, приступим: глава первая.
Задумка такая: ты мне рассказываешь сказку о любви. Для затравки, так сказать. Чтоб вдохновиться и запеть. Чтоб петь потом, не умолкая, целую главу. Дальше посмотрим. Главное начать. Кривая вывезет. Давай, кот, начинай. Ты рассказываешь, а я внемлю…
«… внемлю сказке древней-древней о богатырях, о заморской о царевне, о царевне, ах!» К корням хочу, к истокам припасть…
— О царевне Ах не знаю. Знаю про Оха и Эха. Один был Мичурин, другой Циолковский. Друзья были не разлей вода. Друг без друга жить не могли. Но любви там не было. Поэтому слушай другую. Про козлушку. Очень древняя сказка, как ты любишь. С корнем и все такое…
— С любовью?
— С роковой. В духе Шекспира. В смысле гора трупов в финале. Короче,
Рок-сказка
Жил-был старик со старухой. У них были сын да дочь, да козлушка. Старик стал сына посылать в лес козлушку караулить. Сын-от покараулил да и пришел домой. Старик вышел на крылечко и стал спрашивать: «Козонька, сыта ли? Пояна ли?» — Коза-та и говорит:
Вот старик-от сына-та бил, бил да и убил. Стал опять дочь посылать.
Вот и дочь пошла караулить. Покараулила да и пришла домой. Старик вышел на крылечко, стал спрашивать: «Козонька, сыта ли? Пояна ли?» — Коза говорит:
Старик дочь-ту ну бить. Бил, бил да и убил.
Послал опять старуху — караулить козоньку. Вот и старуха покараулила и пришла домой. Старик вышел на крылечко, стал спрашивать: «Козонька, сыта ли, пояна ли?» — Коза опять говорит:
Вот он, это, бил, бил старуху-ту да и убил. И говорит: «Дай-ка я сам пойду покараулю».
Вот сам сходил покараулил, пришел домой да и стал спрашивать:
«Козонька, сыта ли, пояна ли?» — Коза и говорит:
Вот он козу-ту бил, бил да и убил. И сам-от пошел да с горя-то на осине и задавился.
— М-да…
— Что?
— Да уж… вдохновила киска, нечего сказать. Нет, ты не кот Баюн, ты панк какой-то. Злой и вредный.
— Если я панк, то ты натуральный хиппи.
— В каком смысле?
— В смысле прикинутый. В том плане, что любовь, любовь, цветочек полицейскому, поцелуйчик в губки, царевна, ах!.. А кто докажет, что в твоей царевне не присутствует коза? если вглядеться попристальней. А? Кто?
— Не понял…
— Так слушай доказательство ее присутствия.
Если вглядеться попристальней, то я ее знал. Не буду лукавить. Но хотел забыть. Но не смог. Ты напомнил.
Это было что-то! Брови выщипывала, румян не признавала, одевалась от Хичкока. Вся такая сюрная и плотоядная, как университет на Ленинских горах. Сама огромная, а головки-от почти нет. Вместо головки-от звезда горит. Что-то в ней такое было от той эпохи. Ноги длиннющие, от самой груди, и пышное бедро сбоку. В общем, ах! Не идет, а надвигается. И только вперед. Не пятится, вбок не прыгает, никаких завихрений и кульбитов не признавала. Только вперед. Хичкок таких любит. Поэтому и одевает.
А маленьких кто одевать будет? Я тебя спрашиваю, кто мелкой тетке пальто пошьет? Чтобы она вот так вырядилась, брови повыщипала и пошла, как умеет, в пальто от Хичкока, страх наводить да делами ворочать. Впрочем, нет… не смотрится… Кому они нужны эти мелкие тетки? Но это так, отвлеченное рассуждение… Для нас сейчас главное — она.
Надвигается, значит, неотвратимая, как эпоха. Вся в перьях, бусах, перстнях. Злато-серебро искрится и переливается, как водопад, звезда путь освещает. Еще лиса на пальто пристегнута, с глазками.
Это ж надо представить, каких она дел в том пальто наворочала! Пальто колыхается, как мантия, разрез для крутого бедра от рукава. Из рукава пальцы толстые в перстнях вьются, воздух на ощупь исследуют, нужную ауру подыскивают. Не то… совсем не то… этот вообще хам, никуда не годится. Вдруг — хвать! — мужика престижного теми чуткими пальцами и прихватила. Он и обмяк. Звали мужика Корней.
Поделиться книгой: