Помоги проекту - поделись книгой:
На шестой день по рождению царевича Петра, 4 июня 1672 года, было объявлено, что царь указал «учинить комедию, а на комедии действовать из Библии книгу Есфирь, и для того действа устроити хоромину вновь» в селе Преображенском. Но прежде, чем узаконить небывалую дотоле потеху, царь посоветовался со своим духовником. Духовник, сославшись на пример византийских императоров, разрешил. И работа закипела.
Грегори со своим помощником принялся за сочинение комедии и за разучивание ее с только что набранными актерами. Всех их было шестьдесят четыре человека, частью русские, частью иноземцы. В то же время в селе Преображенском, не жалея средств, строили театральное здание, украшали сцену, готовили костюмы, парики и прочие сценические принадлежности. Через четыре с половиной месяца все было готово, и на 17 октября назначили первое представление «Артаксерксова действа», как назвали эту первую пьесу.
В июне 1675 года умер Грегори, а через полгода скончался и сам державный покровитель театра. Театральное дело приостановилось и было восстановлено лишь в царствование Петра I, когда не только в Кремле показывали пьесы, но и выстроили в 1702 году комедийную хоромину для «простого всенародства» на Красной площади, вмещавшую четыреста зрителей. Внутри здание было расписано червленой краской, убрано сукнами и освещалось свешивающимися с потолка люстрами. Сцена находилась на возвышении и отделялась от публики брусом с перилами и занавесом. Перед занавесом помещались хор и музыканты. Темы представлений носили, как бы сейчас сказали, «политический характер». Их положительными героями были короли, полководцы, придворные вельможи. Актеры выступали в кафтанах, шитых мишурой и стеклярусом, в кружевных епанчах, в шляпах с перьями или в блестящих латах и жестяных коронах. Трагические монологи и любовные сцены перемежались фарсом, который никогда не обходился без смешного слуги, то есть шута. Более всего публике нравились в сценических постановках драки с щедрыми и звонкими ударами, переходящие за грань пристойности шутки и нежные мелодраматические монологи влюбленных. Публику на таких непристойных зрелищах, конечно, представляли не вельможи, а ремесленники, дворовые, солдаты, подьячие. Но им вскоре надоело однообразие сюжетов и невразумительные слова, своим «высоким штилем» резко отличавшиеся от речи простолюдинов. Театральное дело шло все хуже, и хоромину на Красной площади в 1706 году закрыли.
В 1707 году сестра Петра I царевна Наталья Алексеевна открыла театр в селе Преображенском. В труппе состояло около 10 актеров и 16 музыкантов. По ее примеру вдова царя Ивана Алексеевича царица Прасковья Федоровна устроила свой театр в селе Измайлове. В этих придворных театрах разыгрывались пьесы на библейские сюжеты и сценки, взятые из рыцарских романов.
Существовали также театры при школах, где актерами выступали учащиеся и преподаватели. Здесь предпочтение отдавали в основном пьесам, прославляющим победы русского оружия в Северной войне.
Своеобразным театральным представлением можно назвать также появившиеся балы и маскарады, которые попервоначалу назывались ассамблеями и на которых принуждали присутствовать не только мужчин, но и дам. В начале XVIII века Петр I специальным указом постановил: «Ассамблея – слово французское, которое на русском языке одним словом выразить невозможно, обстоятельно сказать, вольное в котором доме собрание или съезд делается, не только для забавы, но и для дела; ибо тут может друг друга видеть и о всякой нужде переговорить, также слышать, что где делается, при том же и забава. А каким образом оные ассамблеи отправлять, определяется ниже сего пунктом, покамест в обычай не войдет. В котором доме ассамблея имеет быть, то надлежит письмом или иным знаком объявить людям, куда вольно всякому придти, как мужскому, так и женскому. Ранее пяти или четырех не начинается, а далее пополудни не продолжается. Хозяин не повинен гостей ни встречать, ни провожать, ни подчивать и не токмо вышеописанное не повинен чинить, но хотя и дома не случится оного, нет ничего; но только повинен несколько покоев очистить, столы, свечи, питье, употребляемое в жажду, кто просит, игры, на столах употребляемые… Во время бытия в ассамблее вольно сидеть, ходить, играть, и в том никто другому прешкодить или ужимать…»
Ассамблеи начинались с официальных танцев, в которых обязаны были участвовать все присутствующие. Позже танцы стали центром этих общественных мероприятий.
Москвичам издавна полюбились скоморохи. Заливались гусли, гремели сурьмы (трубы), били барабаны и накры (род литавр). А под звуки этой музыки плясуны, одетые в пестрые платья, тешили православный люд своими плясками. Вон на улице еще одна потеха: обученный всяческим шуткам косолапый Мишка встает на задние лапы, кланяется честному народу и показывает, как бабы горох воруют, как теща зятя потчует…
А еще забавнее поводильщики медведей. Громкий смех нескольких десятков голосов оглашает улицу, когда одна за другой сыплются их присказки и прибаутки… А дальше на площади что за оказия? Волки, лисицы, зверье разное?.. Нет, это так кажется. Подойди поближе, сейчас же разглядишь, что это люди, переряженные в вывороченные наизнанку лисьи и волчьи шубы. Потешается честной народ!
– Глядя, гляди! Вот так харя! – кричит кто-нибудь, заливаясь от смеха.
Хари (маски) волков и лисиц на самом деле безобразны, они сделаны весьма неискусно и густо размалеваны красками. В таком виде маски мало напоминали волчьи и лисьи морды. Но русский народ был невзыскателен, и вид этих людей, переодетых зверями, доставлял ему несказанное удовольствие.
Особенно популярны были масленичные потехи. В 1722 году, на масленице, по случаю заключения Нейштадтского мира, Петр I угостил Москву невиданным ею дотоле зрелищем – маскарадом и санным катаньем. Еще задолго до масленицы начались приготовления к этому замечательному празднеству, который устраивался в подмосковном селе Всехсвятском (окрестности станции метро «Сокол») под личным надзором самого Петра. Еще с вечера в среду на масленице множество морских судов разного вида и величины были поставлены на сани, в которые были назначены для упряжи отборные лошади и различные звери. В четверг на масленице, по данному ракетой знаку, этот сухопутный флот двинулся из села Всехсвятского и потянулся к Тверским воротам. Впереди поезда ехал арлекин, или штукарь, на больших санях, в которые были запряжены гуськом шесть лошадей, украшенных бубенчиками и побрякушками. За штукарем ехал в больших санях князь-папа Зотов – отъявленный пьяница, одетый в длинную красную епанчу, подбитую горностаем. У ног его сидел Бахус на бочке. За князем-папой шла его свита, а за свитой ехал шут в санях, запряженных четырьмя свиньями. Потом следовал флот под предводительством Нептуна, который ехал на колеснице и держал в руке трезубец – жезл, имеющий форму вил, обращенных остриями кверху. Далее двигался восьмидесяти восьми пушечный корабль, в полном вооружении, построенный по образцу того, который годом раньше был спущен на воду. На этом корабле сидел сам государь, в одежде флотского капитана, окруженный флотскими адмиралами и офицерами и командовал как бы на море. За кораблем, в раззолоченной гондоле, ехала императрица со своею свитою. Вся свита была одета в арабское платье, а сама императрица – в платье крестьянки. Затем, после нового ряда замаскированных, ехала так называемая «неугомонная обитель» – в широких, длинных санях, сделанных наподобие драконовой головы с разинутой пастью. Члены этой «обители», наряженные разными зверями, птицами и огненными змеями, заканчивали собою маскарадный поезд.
Это разнообразное и небывалое шествие, изумившее своею новизною москвичей, от Тверских ворот направилось в Кремль и въехало в него при пушечных выстрелах уже вечером. Три дня после того продолжалось самое раздольное пированье. Участвовавшие в маскараде в течение трех дней переряживались по несколько раз в день. В Прощеное воскресенье празднество это закончилось пиром, данным народу, и великолепным фейерверком, который тогда был в новинку и назывался «огненной потехой».
Народ удовлетворял свои потребности к потехам театром-балаганом, похожим на скомороший, который устраивали на ярмарках в дни православных праздников. Особым успехом здесь пользовались интермедии, осмеивающие глупого барина, корысть чиновника и жадность попов.
Но все сословия сходились на том, что пляски и задорные песни в дни отдохновения от трудов – лучшее зрелище. Притом и зрители могли в них поучаствовать. Человек ведь научился танцевать раньше, чем говорить. Пляской выражали радость и печаль, призывали к охоте и бою, заявляли о своей любви и ненависти. Каждому народу можно дать характеристику, увидев его национальные танцы.
Московские простолюдины любили кулачные и палочные бои, которые собирали массу зрителей. Участники разбивались на две группы и наступали друг на друга стенкой. Начиналась потасовка, причем в азарте так нещадно бились, что нередко побоища кончались смертными случаями. Но жизнь в Московской Руси ценилась дешево.
Большой маскарад в Москве: празднование Ништадтского мира. С 31 января по 4 февраля 1722 года
Боярская потеха
«Что записные кулачные бойцы показывают за деньги или из тщеславия, – записал в своем дневнике 24 июня 1722 года приезжий иностранец Ф. Берхгольц, – они делают даром, из простого удовольствия, иногда в трезвом виде и даже с лучшими своими приятелями, потому вовсе не сердятся, когда им разбивают в кровь носы и физиономии и рвут один на другом рубашки. Для полного удовольствия они даже снимают с себя поддевки и рубахи и наделяют друг друга ударами по голому телу, по которому громко шлепают, так что со стороны может показаться, что драка идет не на живот, а на смерть. Бойцы, когда бьют разом и руками, и ногами, готовы, кажется, съесть один другого, так свирепо выражение их лиц. И все-таки они остаются лучшими друзьями, когда дело закончено».
Москвичам был известен кабак у Лобного места под именем «Неугасимой свечи», или «Под пушкой» (рядом стояли пушки). Популярен был также кабак «Каток» у Троицких ворот Кремля, куда заходил даже Петр I выпить чарку пенника, и здесь он получил внушение от одного старика за то, что выпил чарку, не перекрестившись. Любили москвичи Петровское кружало на Петровке и соседний с ним кабак «Татьянка», который вошел в народные песни.
Татарское слово «кабак» означало «откупное питейное заведение, где продаются и тут же распиваются спиртные и хмельные напитки». Правда, Петр I приказал называть кабаки, что были почище, на иностранный манер «австериями». Но название не прижилось. Сам царь-плотник, пока не переселился в выстроенный на иноземный лад Петербург, любил заглянуть в кабак, то бишь первую открытую австерию, в Китай-городе, в палатах прежней придворной аптеки, – выпить рюмку анисовой водки и закусить кренделем (потом в этом помещении размещался Московский университет и первая при нем гражданская типография). Примеру императора следовали многие военные и гражданские чины. Другая австерия находилась на Никольской, близ Ветошного ряда.
Московская жизнь
Кончина Тишайшего царя
Мороз трещал вовсю 19 января 1676 года. На площади, перед кремлевскими царскими теремами, грелись у пылавших костров промерзлые возницы боярских колымаг, пока именитые вельможи утешались в комедийной палате театральными представлениями лицедеев странствующей немецкой труппы Ягона Готфрида Григори.
Сцена была устроена полукругом, украшена декорациями и отделялась занавесью от зрительной залы. Оркестр составляли орган, скрипка, флейты, литавры и барабаны. Царское место было устроено на возвышении, обитом красным сукном. За ним тянулась галерея, отделенная золотой решеткой, – для царского семейства. Далее шли места для почетных бояр, боковые же пространства предназначались для менее сановитых персон, удостоенных чести присутствовать при комедийном действии. Давали драму «Блудный сын», сочиненную Симеоном Полоцким – любимым проповедником и поэтом Алексея Михайловича.
В этот день очень недомогалось его царскому величеству, но он не хотел лишать молодую царевну, царевен и вельмож всеми любимого театрального представления. Наталья Кирилловна, вся радостная, сияющая красотой и драгоценными нарядами, слегка приотворила свою решетку, чтобы лучше следить за комедийным действием. За ее спиной, немного в тени, сидела старшая падчерица, царевна Евдокия. Она со вздохом заметила тетке, царевне Татьяне Михайловне:
– Смотри, родимая, точно белая ширинка[5], бледен царь батюшка! Ни кровинки нет на его ясном личике.
– Давно сердечному неможется, – прошипели змеиные губы боярыни Хитровой.
– Не твоя забота, – оборвала ее старая царевна.
Татьяна Михайловна была старше брата, любила его безгранично и была недовольна его браком с незнатной Нарышкиной. Но, гордая, державная, она не могла допустить, чтобы старая боярыня Хитрова осуждала царицу.
– В день твоего ангела, царевна, недужилось его царской милости, – настойчиво продолжала неугомонная Анна Петровна. – Тогда уже говорили, что лучше ему поберечься.
– Скажи еще, я виновата, что братцу недужится, – с сердцем ответила царевна и, нагнувшись к уху Натальи Кирилловны, что-то спросила.
– Уж я просила, молила отложить действо, а он никак не хотел соглашаться, – ответила та, беспомощно разводя руками.
Грозно сверкнули на говорившую два черных глаза и, несмотря на оглушительные звуки труб и барабанов, окружающие ясно услышали слова: «Надо уметь хотеть, уметь любить, оберегать». Грустно склонила царица свою хорошенькую головку, и крупные слезы покатились по блестящему запястью.
– Что озорничаешь без толку? – сурово остановила старая тетка свою любимицу, царевну Софью.
– Правду говорю: совсем измучат веселые приспешники батюшку.
В эту минуту необычно зашевелились всегда степенные, тяжеловесные на подъем бояре. Лихачев бросился торопливо спускать занавес. Государь с трудом встал, опираясь на руку Матвеева, и, медленно двигаясь, вышел из комедийной палаты. Царица со стоном бросилась из-за решетки вслед за супругом. За ней поднялось, заговорило, загалдело все собрание. Князь Юрий Алексеевич Долгорукий посоветовал всем, кто не имел права следовать за царственной четой во внутренние покои, тихо, без шума удалиться.
И развезли по Москве именитые царские гости лихую весть: царю батюшке сильно недужится! Приуныла Белокаменная. Перестали пировать благодушные москвичи, не видно более боярских нарядных выездов. Заглохли улочки в приходе Никиты на Столпах – не едет по ним царская колымага, не подъезжает она более к хоромам боярина Матвеева. Темны его палаты, не ждут в них, как еще недавно бывало, царского посещения. Болеет царь, тяжело болеет. Слышно, уже с постели не встает.
Приуныли и жители Немецкой слободы, призадумались гости почтенные, любимые собеседники и друзья Артамона Сергеевича. Хорошо жилось им до сих пор в пределах северной державы. Жаловал, в чести держал их тишайший царь Алексей Михайлович. Что-то будет теперь при его наследнике? Очень молод он, хотя государь всюду уже берет его с собою, и два года тому назад «объявил» его, по русскому обычаю, в соборе. Тогда иностранцы очень подивились этому обряду. В Успенском соборе царь, с возвышения, устланного коврами, «объявил народу» своего старшего сына Федора. Патриарх говорил речь, благословил и кропил святою водою царевича. В ответ юноша тоже говорил речь, кланялся сначала отцу государю, потом патриарху и на все четыре стороны – присутствующим боярам и народу. С этого времени его стали считать наследником отцовского престола, хотя все знали, что самодержавная власть позволяла государю назначить своим преемником любого из сыновей.
Младший царевич Петр, чудо-ребенок, с трех лет уже опоясался игрушечным мечом и ни днем, ни ночью с ним не расставался. Даже клал его с собой в постель, когда после больших усилий его мамушке, княгине Ульяне Ивановне Голицыной, удавалось уложить спать развозившегося шалуна. Много знатных толков ходило по столице о прелестном ребенке и о прекрасных душевных качествах его матери царицы и всей ее родни.
Другое передавали потихоньку о враждебной стороне. Народ ненавидел семью Милославских, их родичей, друзей и приспешников. Темной тучей поднимались эти носители стародавних преданий над ласковым образом царевича Федора.
Крамола росла и зрела в тиши кремлевских палат, пока преданные слуги проводили бессонные ночи около безнадежно больного самодержца. Молод был еще Тишайший. Мог бы еще долгие годы править своим царством, но Господь судил иначе. Последняя надежда на облегчение исчезла. Безмолвствовал убитый горем Матвеев. Горько плакал у изголовья умирающего родителя царевич Федор. Без чувств лежала у ног обожаемого супруга кроткая царица. Ее отец, все близкие молились и думали только о величии смертного часа, о таинственном преставлении души их царя и друга от земли на небо.
Тихо поднялся ковер, висевший над дверью. Тихо вошел патриарх Иоаким, единомыслием, сочувствием которого успела заручиться партия Милославских. Молясь и благословляя, подходит владыка к скорбному ложу. Алексей Михайлович открыл глаза, принял с видимым удовольствием благословение и попросил, чтобы духовник приготовил его к таинству святого причащения. Распахнулись двери спального покоя, подошли все, с болезненным напряжением ждавшие этих последних минут. Жадно ловили они каждое движение, каждое слово умирающего и его близких. С христианским смирением просил государь прощения у всех окружающих, сосредоточенно принял Святые Дары и просветленный, успокоенный опустился на подушку. Подошел патриарх и после братского целования тихо, неслышно заговорил с умирающим, наклонившись к его уху. С закрытыми глазами, молча выслушал государь эту речь, пожалуй, ему уже мало понятную, но все же дал немое согласие. По знаку владыки в палату принесли шапку Мономаха. Слабеющей рукой возложил ее царь на юную голову Федора Алексеевича, призывая на него Божие благословение.
– Будь отцом своего народа, – говорил Алексей Михайлович еще твердым голосом, – люби правду, храни веру православную, почитай царицу, как родную мать свою, оберегай брата Петра, твоего крестника, замени ему меня.
Царевич обещал хранить завет любимого отца.
Подозвав к себе бояр Нарышкина, Ивана Головина и князя Петра Прозоровского, умирающий назначил их пестунами к малолетнему царевичу Петру, приказывая и прося их беречь его, «яко зеницу ока своего». Безутешно плакала несчастная царица. Государь велел себя приподнять, наклонился к ней, благословил. Потом, подозвав князя Прозоровского, державшего на руках маленького Петра, положил руку на голову малютки и уже коснеющим языком едва внятно проговорил:
– Ему суждено быть царем.
Все умолкли, крестясь и молясь. Патриарх начал читать отходную…
Вечером 29 января 1676 года по Москве разнесся заунывный перезвон, оповещавший жителей об упокоении царя Великия и Малыя и Белыя Руси. Неутешно плакал юный самодержец. Не на словах только, а на деле задался он задачей выполнить завет усопшего родителя.
Первый урок Петра
После похорон Тишайшего царя лучшим утешением его сына Федора было проводить свободное от государственных дел время в покоях малолетнего брата. Они были убраны с особенной роскошью. Полы, стены, оконные рамы обиты алым
Царь Алексей Михайлович Романов (1629-1676)
С царем часто приходил и его советник Симеон Полоцкий. Маленький Петр любил эти посещения, нетерпеливо ждал своего царственного брата. Ему нравилось забрасывать любопытными вопросами и царя, и умного инока. Для них он бросал своих потешных товарищей, игрушки, обитых шерстью деревянных лошадок, цимбалы и клавикорды, даже лук и стрелы ставились в угол. Только меч оставался при бедре. Раскладывались фряжские потешные листы. На них были изображены иностранные города, великие корабли, сражения на суше и на море, небесные светила, расписные двенадцать месяцев года. Петру все хотелось знать, он обо всем расспрашивал своего любимого и любящего брата.
Однажды, выходя от царевича с отцом Симеоном, государь направился в терем вдовствующей царицы. Грустная, с заплаканными глазами сидела, пригорюнившись, одинокая Наталья Кирилловна. Низко поклонившись царю-пасынку, она приняла благословение инока.
– Ты все плачешь, родимая, – целуя ее руку и садясь рядом на мягкую скамью, заговорил Федор Алексеевич. – Слезами мы горю не поможем, не вернем к жизни унаследовавшего вечное блаженство нашего незабвенного усопшего. Докажем же ему нашу любовь, станем свято выполнять данное ему обещание.
Царица насторожилась, не сразу сообразила, куда клонится речь.
– Мы были сейчас у царевича…
– А я утречком на него осерчала! Боярыня-мамушка никак не могла заманить его в церковь. Так я одна обедню-то и отстояла.
И опять заплакала царица.
– Ну же, не кручинься, болезная! Он, видно, попризанялся своим потешным учением.
Махнула рукой раздосадованная молодая мать.
– И не говори, иной раз зло берет от этих его игр! Точно впрямь жить ему с солдатами. Первый встает, первый везде, всегда впереди! Уж он их и учит, и мучит. Так изловчился, что всегда крепость сам берет. Больно уж горяч.
– Всегда я любил нашего Петрушу, матушка царица. А за последнее время так привязался, что и днем и ночью о нем думаю. Господь возлюбил тебя, благословив таким чудным сыном…
С восторгом смотрел на своего царственного ученика скромный инок. Велик был всегда недужный царь Федор в своей любви к младшему брату – сильному, живому, здоровому.
– У нас в обычае начинать учить царевичей лет с семи, – вдумчиво продолжал свою речь царь. – И я так начинал. Петруша-то еще молод, да уж очень умен становится. Вот я и пришел посоветоваться с тобою, царица: кого бы взять ему в наставники?
– Да он уже всю азбуку запомнил, за часослов принялся. Ну, и петь больно охоч, все божественное, церковное, – с гордостью отвечала молодая мать.
– Знаю, что сама ты, родимая, была его первой учительницей. Но вот сама же говоришь, что много времени он играм отдает…
– И как это у него на все хватает времени? Ума не приложу, – задумчиво произнесла Наталья Кирилловна.
– И мы с наставником моим неустанно говорим об этом. Отец Симеон тоже находит, что царевичу нужен добрый знающий учитель, который сможет отвечать на все его любопытные вопросы, да к тому же будет крепок в божественном писании.
– Где же взять такого?
– Мне много говорил думный дьяк Соковнин, – вмешался в беседу Симеон Полоцкий, – об искусном в писаниях приказном Никите Моисееве Зотове. По повелению моего благочестивейшего государя я испробовал его искусство и в чтении, и в письме, и в прочих науках. Отменно хорошо произошел он всю потребную премудрость. Осведомлен я, что и нрава человек он кроткого, и богобоязнен, и послушлив.
– Благослови, матушка царица! – заговорил опять государь. – С твоего родительского благословения все добро пойдет впрок любимому нашему братцу.
– Да будет твоя державная воля над нами, государь, – ответила Наталья Кирилловна. – Повели святейшему патриарху прийти к нам, на Верхи, да благословить начало учения сына нашего.
Очень доволен был молодой государь, что мачеха не противилась его желанию, и братец будет иметь хорошего наставника. Приказали Соковнину отвезти Зотова в терем царицы. Предуведомленная Наталья Кирилловна встретила его, держа за руку маленького Петра.
– Известно мне о тебе, – заговорила она, – что ты жития благого, божественное писание ведаешь. Вручаю тебе единородного сына моего. Прими его и научи божественной мудрости и страху Божию, благочестивому житию и писанию.
Зотов до этой минуты неясно понимал, чего от него требуют. Услышав повеление царицы, упал он, обливаясь слезами, к ее ногам и, трясясь от страха, стал повторять:
– Недостоин я хранить такое сокровище!
Государыня приказала встать:
– Прими от рук моих и не отрицай. О добродетели и смирении твоем мне известно.
Зотов все продолжал лежать, вздыхая и стеная о своем убожестве. Тогда Наталья Кирилловна строго приказала ему встать, пожаловала к руке и приказала прийти на другой день на первый урок.
В хоромах царевича Петра собрались патриарх с клиром, высшие придворные вельможи, персоны, ближайшие к царице, царю и царевичу. Вошел государь, ведя брата под руку, потом царица Наталья Кирилловна, за ней Симеон Полоцкий, Зотов и Соковнин. Патриарх сотворил обычное моление, окропил царственного отрока святой водой и, благословив, вручил Зотову. Тот посадил своего преславного ученика за столик, расписанный золотом и серебром, положил перед ним Святое Евангелие, поклонился царевичу земным поклоном и, перекрестясь, начал первое учебное занятие с мальчиком, который со временем стал мудрейшим и усерднейшим учителем своего народа.
Добрый царь
Для московских бояр 27 апреля 1682 года оказался скорбным днем. Не менее горек он оказался и для многочисленного московского духовенства. С утра недобрая весть облетела стольный град: стало худо доброму царю Федору Алексеевичу. Многие сокрушались о царском недуге, а еще более о том, что не оставляет царь прямого наследника, что не дал Господь роду его ветви цветущей.
Бесплоден был первый брак Федора Алексеевича с царицей Агафьей Семеновной Грушецкой, и бездетной преставилась царица 14 февраля 1681 года. Взял царь новую супругу Марфу Матвеевну, из рода Апраксиных. И от сего брака плода не было.
Два царских брата – царевич Иван Алексеевич, духом слабый, да царевич Петр Алексеевич, дитя малое, несмышленое, – оставались наследниками московского престола. И кручинились бояре, и в тяжелое раздумье впали отцы духовные…
В опочивальне Федора Алексеевича в Большом кремлевском дворце собралось много людей, но тишина стояла нерушимая. Душистым ладаном веяло среди низких потолков и пестро расписанных стен. За парчовым пологом, на царском ложе лежал, тяжело дыша и стеная, Федор Алексеевич. Привлеченные страшной вестью о смертном царском недуге, тесно сплотились у его одра царедворцы и любимцы. Скорбь и страх выражалась на лицах царских приближенных. Смутны и безутешны стояли поодаль постельничий Иван Максимович Языков и стольник Алексей Тимофеевич Лихачев. Невеселые думы роились у них в голове, росла тревога за грядущие дни.
Особенно тревожился Языков – родственник молодой царицы Марфы Матвеевны. Многой чести и многого богатства достиг Иван Максимович при Федоре Алексеевиче, хитро оттеснив от царского трона бывших любимцев Милославских. Теперь же злая судьба над ним, честолюбцем, насмеялась: в молодых летах умирает царь, и с ним рушатся все надежды.
Поделиться книгой: