Полное собрание стихотворений

Алексей Николаевич Плещеев

Полное собрание стихотворений

М. Поляков. Поэзия А. Н. Плещеева

Александр Блок в октябре 1908 года в статье «Вечера „искусств“» писал: «На днях один писатель (не моего поколения) рассказывал мне о прежних литературных вечерах: бывали они очень редко и всегда отличались особой торжественностью… Но почему потрясали сердца: Майков со своей сухой и изящной декламацией, Полонский с торжественно протянутой и романтически дрожащей рукой в грязной белой перчатке, Плещеев в серебряных сединах, зовущий „вперед без страха и сомненья“? Да потому, говорил мне писатель, что они как бы напоминали о чем-то, будили какие-то уснувшие струны, вызывали к жизни высокие и благородные чувства. Разве есть теперь что-нибудь подобное, разве может быть?»[1]

Значение писателя в жизни своего времени не всегда соответствует масштабам его таланта и важности его вклада в развитие отечественной литературы. Нередко в истории поэзии мы видим, как, хотя бы и неполные, ответы на жгучие вопросы придают силу голосу художника. В не меньшей степени действуют на читателей жизнь и характер писателя, его личное обаяние, его убеждения и искренность. Именно таким был поэтический облик А. Н. Плещеева.

Мысль о значении гражданского начала в поэзии у Блока пробудила воспоминание о Плещееве. И действительно, симпатичная фигура поэта-революционера до конца дней его вызывала в молодом поколении горячее сочувствие. Участие Плещеева в революционном движении определило в равной мере и основные мотивы и особенности его произведений, и его личную судьбу. В день сорокалетнего юбилея Плещеев получил множество поздравлений, и среди них были письма участников революционного движения и революционно настроенной молодежи. Так, студент-художник восторженно отмечал как удивительный для годов реакции «славный малопонятный подвиг» служения поэта под «одним и тем же знаменем».[2]

Характерно также и то, что для реакционной печати и царского правительства Плещеев до конца дней своих оставался живым воплощением революционных настроений русского народа. Недаром в день его смерти газетам было запрещено печатать какое бы то ни было «панегирическое слово покойному поэту».[3]

Стихотворения А. Н. Плещеева – поэтическая биография лучших людей 40-60-х годов прошлого века, для которых неизменными оставались революционные идеалы. В этом смысле поэзия петрашевца неотделима от истории русской демократической поэзии и истории освободительной борьбы второй половины XIX столетия. Плещеев оценил и понял значение новых поколений русских революционеров и в течение весьма длинного жизненного и творческого пути стремился ответить на поставленные ходом общественного развития вопросы – именно поэтому его влияние на современность было так велико.

1

Алексей Николаевич Плещеев родился 22 ноября 1825 года в Костроме. Отец его, Николай Сергеевич, потомок старинного и известного в истории России дворянского рода, служил при олонецком, вологодском и архангельском губернаторах. Детство поэта прошло в Нижнем Новгороде, куда был переведен его отец. Получив отличное домашнее образование, он в 1839 году был, по желанию матери, определен в школу гвардейских подпрапорщиков в Петербурге. Будущему поэту довелось здесь столкнуться с отупляющей и развращающей атмосферой николаевской военщины, которая навсегда поселила в его душе «самую искреннюю антипатию» (письмо к В. Д. Дандевилю от 24 мая 1855 года).[4] Через полтора года он ушел из школы. В 1843 году будущий поэт поступил на восточный факультет Петербургского университета, в котором пробыл до лета 1845 года. Одновременно с ним здесь учились Н. Спешнев, А. Ханыков, Д. Ахшарумов и др. В этом кругу товарищей, большинство которых позже войдет в общество Петрашевского, складывались литературные и политические интересы Плещеева. Знаменательно, что приблизительно в то же время начинается поэтическая деятельность многих будущих участников кружка Петрашевского: Салтыкова-Щедрина, Пальма, Дурова и др. Именно в это «невыгодное для поэтов» (по выражению Некрасова) время в печати появились первые стихотворения А. Н. Плещеева. В февральском номере «Современника» за 1844 год он напечатал стихотворение «Ночные думы». Издатель «Современника» и ректор Петербургского университета П. А. Плетнев писал Я. К- Гроту 16 марта 1844 года: «Видел ты в „Современнике“ стихи с подписью А. П-в? Я узнал, что это наш студент еще 1-го курса Плещеев. У него виден талант. Я его призывал к себе и обласкал его. Он идет по восточному отделению, живет с матерью, у которой он единственный сын, и в университет перешел из школы гвардейских подпрапорщиков, не чувствуя расположения к ратной жизни».[5] Вскоре обнаружилось идейное расхождение Плещеева с «Современником», которое сам же Плетнев объяснил влиянием идей Белинского или, как пишет он, «доктрины Краевского». Белинскому принадлежит важная роль в становлении политических и литературных взглядов Плещеева-студента. В своих статьях поэт с горячим чувством вспоминал о значении статей Белинского в его время, «когда с каким-то лихорадочным нетерпением ожидалась публикой каждая книжка журнала, где писал Белинский. Сильнее билось сердце молодого поколения в ответ на его могучий, страстный, энергический голос, говоривший о любви к истине, науке и человечеству, беспощадно преследовавший все низкое, противное достоинству человека – в жизни, и все ложное, напыщенное, риторическое – в искусстве». И затем он так определял роль Белинского в судьбе своего поколения: «Сколько людей обязаны ему своим развитием; скольких научил он сознательно смотреть на окружающую их действительность, скольким помог уразуметь всю пошлость и уродливость некоторых ее явлений, вопреки воспитанию, приучившему рабски склонять перед этими явлениями голову…»[6]

Отрицание пошлости и уродливости тогдашнего общества, демократические и социалистические идеи – таков один из итогов студенческого периода. Недаром летом 1845 года он покинул университет и в письме к П. А. Плетневу объяснил свой уход неудовлетворенностью университетским курсом и желанием «посвятить себя наукам живым… близким к жизни и, следовательно, к интересам нашего времени…».[7] Среди этих наук он называет далеко не случайно историю и политическую экономию. Этот перелом в настроениях Плещеева привел его также к отказу от сотрудничества в благонамеренном (донекрасовском) «Современнике». В том же 1845 году он попытался забрать у Плетнева под благовидным предлогом свои стихотворения, объясняя это тем, что их нельзя печатать без «значительных поправок и изменений».[8]

Видимо, этим объясняется его переход с 1845 года в другие издания – «Репертуар и Пантеон» и «Иллюстрацию». Во всяком случае, характерно, что в 1844 году он напечатал в «Современнике» 13 стихотворений, в 1845 году – два, а в 1846-м появилось только одно – «На память», с датою –1844 год. С начала 1845 года Плещеев, по существу, прекратил участие в журнале Плетнева. Этим же объясняется и то обстоятельство, что стихотворения, опубликованные в «Современнике» в 1845–1846 годах, он вновь напечатал в других органах, а некоторые появляются одновременно в «Современнике» и «Репертуаре и Пантеоне». Во многом меняется и сам характер его поэтической деятельности.

Крайне знаменателен тот факт, что уход из «Современника» и университета совпадает с возникновением тайного общества Петрашевского. Общность литературных и философско-политических интересов сближает Плещеева с Н. В. Ханыковым, П. В. Веревкиным, И. М. Дебу, М. В. Петрашевским, братьями Майковыми, Милютиными и др. Из них и составилось в 1845 году тайное общество Петрашевского. Плещеев принадлежал к числу наиболее видных участников «пятниц» (или, как их называли участники, – «комитетов» или «сходок») Петрашевского.[9] Он был посетителем «пятниц» с момента их возникновения, то есть с начала 1845 года. Вместе с Ханыковым, Баласогло, Дуровым, Вл. Милютиным, Салтыковым, Спешневым, Энгельсоном Плещеев входил в основное ядро этого политического общества уже в 1845–1846 годах. Кроме того, он был связан и с другими кругами оппозиционно настроенной интеллигенции Петербурга. В числе его знакомых были братья Бекетовы, в доме которых также «слышался негодующий благородный порыв против угнетения и несправедливости».[10] Здесь он сдружился с рано погибшим критиком Валерьяном Майковым и Ф. М. Достоевским. Весной 1846 года Плещеев познакомил Ф. Достоевского с Петрашевским.[11] Осенью 1848 года по почину Плещеева и Достоевского возник особый кружок С. Ф. Дурова, А. И. Пальма и Плещеева. В полицейской сводке сказано: «Григорьев отозвался, что они <вечера у Дурова> имели характер политический».[12] По показаниям А. Н. Барановского, зимою 1846–1847 года в рассказывании различных антиправительственных анекдотов «отличались преимущественно Петрашевский и Плещеев».[13]

Кружок Петрашевского был тесно связан с первых же дней его существования с Белинским. Салтыков-Щедрин, Плещеев, Пальм, Ахшарумов и другие петрашевцы-писатели считали его своим учителем и идейным вождем. Эстетические принципы петрашевцев полностью опирались на его учение и художественный опыт Гоголя. Рассказы и очерки Плещеева, Дурова, Пальма и др. являлись закономерным развитием традиций Гоголя в истолковании Белинского.

Статьи Белинского, особенно его знаменитое письмо к Гоголю, воспринимались петрашевцами как программа действий революционной России в 40-е годы XIX столетия. Петрашевцы – один из центров собирания сил против крепостничества и самодержавия}- были, по определению Ленина, представителями раннего этапа русского утопического социализма. В основном идеологическом документе кружка Петрашевского – в «Карманном словаре иностранных слов, вошедших в состав русского языка» (1845–1846) – велась пропаганда материализма и социалистических учений. Петрашевский настойчиво выдвигал на первое место борьбу с крепостным правом и самодержавием.

Наиболее ярким и крупным представителем петрашевцев в литературе был А. Н. Плещеев. Он довольно быстро получил известность в качестве молодого поэта и прозаика. Плещеев выступал также и в роли критика, и в роли переводчика. В 1846 году вышла его первая книга «Стихотворения А. Н. Плещеева». Тогда же появляются в различных изданиях его повести, фельетоны и критические статьи. Серьезное значение приобрела серия его фельетонов «Петербургская хроника» в газете «Русский инвалид» (1847–1848 годы).

Фельетоны, повести и стихотворения А. Н. Плещеева 1840-х годов являлись осуществлением той литературной программы, которую, опираясь на статьи Белинского, выдвигал Петрашевский. Он требовал в литературных произведениях «поселять свои идеи в публике».[14] Идеология ранних русских социалистов, с их неприятием николаевской действительности, с протестом против крепостничества и самодержавия, является подлинной основой произведений Плещеева. Социальная значительность художественного произведения, его политическая тенденция – вот что лежит в основе литературно-критических воззрений молодого поэта и критика. Автор должен быть «человеком, сочувствующим общественному движению».[15] Политическая тенденция фельетонов Плещеева не укрылась от властей. Они привлекли в 1847 году внимание III Отделения и Петербургского цензурного комитета, и попечителя Петербургского учебного округа, и военного министра. Это и привело к преждевременному прекращению участия Плещеева в газете «Русский инвалид». Передовые идеи, одушевлявшие его поэзию, определили искреннее увлечение его стихами передовой молодежи. Письма Чернышевского-студента – яркое свидетельство силы этого влияния.[16] В 1870 году Страхов напоминал Достоевскому: «Помните ли вы время, когда Плещеев был нашим первым поэтом?»[17]

2

Выход в 1846 году сборника стихотворений Плещеева – значительное событие в жизни тайного общества петрашевцев. Он в полном смысле слова стал поэтическим манифестом ранних русских социалистов. Поэтические устремления – характерная черта духовной жизни петрашевцев: стихи пишут почти все участники, начиная с самого Петрашевского. Салтыков-Щедрин, А. Пальм, С. Дуров, П. Баласогло и др. печатаются в различных второстепенных органах – от «Современника» Плетнева и до «Иллюстрации». Серьезные журналы в эту неблагоприятную для поэзии пору почти прекратили печатание стихов.

Первые стихотворения Плещеева, напечатанные в «Современнике» Плетнева, ничем не выделялись из массового потока псевдоромантических медитаций. Знаменательно, что Плетневу были близки именно эпигонско-романтические мотивы в таких стихах молодого поэта, как «Челнок», «Прощальная песня», «Могила» (1844) и т. п.

Воспевание одиночества («от народа подальше» хочет забраться поэт со своею милой), описание унылой и безотрадной любви, гроба, «озаренного луной», прославление мечты, устремленной «в ту благодатную страну, где мирт, поникнув головой, лобзает светлую волну», – являлось отражением тех ходовых эпигонско-романтических тем, которые ядовито высмеял Некрасов в автобиографическом повествовании о Тихоне Тросникове. Подобно Некрасову, Плещеев очень скоро понял всю анахроничность и литературность этих рифмованных вздохов (не случайно он исключил их из книги 1546 года). Новые, социалистические и антикрепостнические настроения Плещеева и его друзей привели его в самом начале 1845 года не только к уходу из журнала Плетнева, но и к поиску новых тем, мотивов и идей. Наряду с прежними романтическими мотивами в его стихах начинают все сильнее звучать ноты социальной неудовлетворенности и гражданского протеста. Его искания полностью совпадают с попыткою других поэтов-петрашевцев – Баласогло, Дурова – дать поэтическое выражение социалистических идеалов. Высокое представление о поэте, как духовном вожде народа, отличающемся «тиртеевским умом», то есть умом воина и борца, – один из важнейших мотивов в их поэзии. Баласогло уже в 1838 году воспевал Пушкина как «властителя всех дум России», «могучего гения перехода с одной тропы на все тропы…». Это ощущение нового пути, на который вступил русский народ, – «он шел, сознав, что Русь пошла», – порождало страстное чувство вражды к окружающему миру и искреннюю веру, что осознает страна «рано или поздно идею собственного сна».[18]

В стихах Плещеева отразились новые настроения и социальные идеи, которые овладели всеми близкими его друзьями. Они нашли очень яркое выражение в письме одного из тогдашних его друзей – П. В. Веревкина (ему посвящено стихотворение «Челнок»). Веревкин восторженно писал в 1845 году о социалистических учениях, показывающих «радикальную, ложность современного общества». Комментарием к стихам Плещеева были дальнейшие слова Веревкина: «Мы живем в эпоху брожения, разрушения старых основ общества, – пишет Веревкин. – Все кругом нас падает, все колеблется, старые боги свергнуты; что для наших дедов было святым, для нас сделалось пустой игрушкой!»[19]

Ощущение «радикальной ложности основ современного общества», крушения всех старых богов и идеалов и составляет эмоциональную атмосферу стихов Плещеева с 1845 года, и в особенности собранных в его книге 1846 года. Именно поэтому сборник Плещеева 1846 года в истории русской гражданской поэзии занял видное место. Он отличался тематическим единством и цельностью замысла. Через всю книгу проходила тема неприятия крепостнической действительности и социальной несправедливости. «Но это, – по характеристике Майкова, – не плаксивые жалобы на судьбу, не стоны разочарования, не тоска по утраченном личном счастье, – нет, это вопли души, раздираемой сомнением, глухая и упорная борьба с действительностью, безобразие которой глубоко постигну то поэтом и среди которой ему душно и темно, как в смрадной темнице».[20] Трагическое восприятие несправедливости социальной действительности, косности и тупого равнодушия среды, отчаяние, вызванное «бедствиями страны родной», «муками братьев» пронизывает первый сборник Плещеева. Безнадежность, скорбь, отчаяние в поэзии Плещеева являлись следствием «отвратительной тяжести эпохи» (Герцен).

Однако в поэтическом наследии Плещеева критика социальной действительности сливается с верой в торжество человечности, свободы и социального равенства. На этой основе и вырастает в его произведениях образ поэта – пророка и борца. Тема поэта тесно сплетается с мотивами грусти и трагического восприятия разлада мечты с жизнью. Гражданские стихи Плещеева объединены личностью героя-поэта. Судьба поэта составляет их сюжетную основу. Особо важно в этом отношении стихотворение «Сон». То, что им открывался сборник 1846 года, свидетельствует о его программном характере. Герой этого стихотворения не просто поэт, а пророк, давший обет служить «истине святой», возвещающий, «утесненным» «свободу и любовь».

В таких стихотворениях, как «Любовь певца», «Поэту», «К чему мечтать о том, что после будет с нами…», возникает патетический образ поэта – борца и пророка, преданного жертвенному служению социальным идеям. Свое поэтическое призвание Плещеев определяет словами любимого петрашевцами поэта Огюста Барбье: «Поэт должен быть возвышенным борцом за право и гуманность». В его стихах современников привлекло представление о поэте, как участнике социальной борьбы – глашатае добра и справедливости. Варьируя поэтическую формулу Лермонтова («Пророк»), Плещеев рисует образ мученика идеи, поборника будущей справедливости и социальной правды.

Провозглашать любви ученье Повсюду – нищим, богачам – Удел поэта… –

читаем в раннем стихотворении «Любовь певца» (1845), и недаром эти строки включаются им и в знаменитый гимн петрашевцев «Вперед! без страха и сомненья…» (1846).

Для Плещеева это не абстрактно-романтические мотивы и не условный литературный образ. Это страстная проповедь общественного служения, борьбы против неразумного мира. Его слово обращено к угнетенным, с понятием истины неразрывно связано понятие свободы. Тема героической борьбы во имя будущего счастья человечества проходит через всю его поэзию и порождает ряд поэтических формул-символов. Социалистическое учение определяется образами – «глагол истины», «любви ученье», «истины закон», его враги – словами «жрецы Ваала», «рабы преданья», «рабы суеты» и т. д.

В концовке отрывка «Сон» сказалось то новое, что вносил в тему поэта-пророка Плещеев. Истолкование образа поэта-пророка связано со стремлением петрашевцев расширить пропаганду, усилить политическое воспитание русского народа. По воспоминаниям Е. М. Феоктистова (впоследствии реакционного цензора), Плещеев в 1849 году в кружке московских студентов развивал мысль, «что необходимо пробудить самосознание в народе…».[21] В свете энергичной пропагандистской деятельности Плещеева и других петрашевцев образ певца-пророка, возвещающего «утесненным» «свободу и любовь», приобретает конкретно-историческое наполнение.

Все это свидетельствует о своеобразии поэтических поисков Плещеева. Ему принадлежит заслуга восстановления в 40-е годы традиций гражданской поэзии декабристов, Полежаева и Лермонтова. Интимная камерная лирика (Фета, Красова и др.) начала 40-х годов органически чужда Плещееву. Социальный скептицизм, ощущение бессмысленности поэтического служения заменяются у него пламенными призывами к «добру», к борьбе со «злом» социальной действительности, к гражданскому подвигу.

Поэтому наряду с элегией и посланием в творчестве Плещеева существенное место занимает политическая песня. Это прежде всего «Вперед! без страха и сомненья…» и «По чувствам братья мы с тобой…». Разумеется, ими не исчерпывается фонд политических песен Плещеева. По свидетельству современников, многое до нас не дошло. Между тем как раз эти политические стихотворения Плещеева высоко ими ценились. К числу этих стихотворений принадлежала также «кантата» «Новый год», являвшаяся ответом на западноевропейские революционные события 1848 года и поэтической полемикой с реакционными поэтами, опубликовавшими в 1848 году стихи, одушевленные злобным осуждением революции: «На смуты Запада» Ф. Глинки, «Россия» М. Дмитриева, «30 августа 1848 г.» С. Шевырева и др.

«Новый год» – наиболее ранний литературный отклик революционных кругов России на французскую революцию 1848 года. По воспоминаниям Милюкова, во всех кружках петербургской молодежи «события в Европе сделались главною, почти исключительною темою бесед…».[22] В этом свете отчетливо раскрывается политическая направленность «Нового года» с его прославлением борьбы и верой, что

Близок час последней битвы! Смело двинемся вперед – И услышит бог молитвы, И оковы разобьет.

Эти строки не были абстрактными призывами, в них вложено конкретное политическое содержание. Они стали поэтическим выражением господствовавшей среди петрашевцев уверенности в возможности близкой революции уже в самой России. Как раз в декабре 1848 года (когда было написано стихотворение Плещеева) шел разговор Петрашевского и Спешнева с Черносвитовым о неминуемом влиянии европейской революции на Россию.[23]

Запрещенное в 1848 году цензурой стихотворное пророчество Плещеева отразило революционные настроения в среде петрашевцев, вызванные революцией 1848 года. Впоследствии сам Плещеев в письме к Чехову писал: «А для нашего брата – человека второй половины 40-х годов – Франция очень близка сердцу. Тогда во внутреннюю политику не дозволялось носа совать – и мы воспитывались и развивались на французской культуре, на идеях 48 года. Нас не истребишь… Во многом, конечно, пришлось разочароваться потом – но многому мы остались верны».[24]

В стихотворении «Новый год» те же революционно-оптимистические настроения, которые нашли свое поэтическое воплощение в стихотворениях «Вперед! без страха и сомненья…» и «По чувствам братья мы с тобой…». Они были и по стилю и по содержанию новым явлением в истории русской политической лирики. Поэт обращался к современникам не только от своего имени, но и от имени того широкого круга передовых людей, которые в истории получили название петрашевцев. Это уже прокламация в большей мере, чем когда-либо в истории русской поэзии. Ораторско-декламационный стих, политический пафос и задушевность тона, взволнованность сочетаются со стремлением к простоте и лозунговой точности.

А. М. Горький очень, тонко заметил, что в стихотворении «Вперед! без страха и сомненья…» воплощена «жизнерадостная уверенность в своих силах» и «жесточайшая критика всего сущего».[25] Действительно в нем звучал жизнеутверждающий призыв к революционному служению. Вера в «зарю святого искупленья», провозглашение «любви ученья», проповедь чудодейственной силы науки, ненависть к «безумным палачам» – не только отличают Плещеева от социального скептицизма Лермонтова, но и намечают новую, оптимистическую концепцию жизни, проникнутую чувством товарищества, общественного единства и преклонения перед новой наукой – наукой утопического социализма. В этом стихотворении сказалась необыкновенная широта революционно-просветительских задач эпохи. Поэтому несмотря на некоторую абстрактность образов-лозунгов, «Вперед! без страха и сомненья…» отразило общий подъем демократического движения в 40-е годы и надолго сохранило свое политическое значение. Недаром Добролюбов видел в нем и в 60-е годы «смелый призыв, полный такой веры в себя, веры в людей, веры в лучшую будущность…»[26]

В сборнике 1846 года нашло отражение многообразие тем и гражданских мотивов поэзии Плещеева. Наряду с социальными мотивами мы находим здесь любовную лирику, вобравшую в себя тему раскрепощения женщины; образы, политической сатиры («К чему мечтать о том, что после будет с нами…») сочетаются с идеей «всепрощения» («Простить безумным палачам», «Одним прощением платить врагам за злобу их»), атеистические мотивы с идеями утопического социализма. Попытка поэтического воплощения идей утопического социализма определила и сильные и слабые стороны поэзии Плещеева-поэта в 40-х годах XIX столетия. В стихотворениях «На зов друзей», «К чему мечтать о том, что после будет с нами…» получила свое лирическое воплощение тема угнетения народа. Но она приобрела условно-романтические очертания. Абстрактные формулы, символические понятия-слова приобретают функции политической аллегории. «Тернии», смешанные с «цветами», становятся аллегорическим воплощением векового гнета. Не менее условен и образ «бедняка в рубище». Поэтические символы (тучи, гроза, странник, предрассудки и т. д.) являются выражением социалистического и революционного содержания. Ясность политической идеи затушевывается этой условной поэтической символикой, завершающейся образом пророка, который завещал идеал «свободы, равенства и братства». Характерен в этом отношении образ Христа, занимающий в поэзии Плещеева немалое место и воплощающий в его стихотворениях идею борьбы с угнетением человека. Однако во многих случаях Христос заменяет по цензурным условиям образ пророка (см. стихотворение «К чему мечтать о том, что после будет с нами…»). Но и само восприятие Христа как пророка, борца за справедливость и равенство не имеет ничего общего с мистицизмом христианского социализма. Плещеев далек от мистического толкования романтического образа пророка. Христос, в стихотворениях Плещеева – это прежде всего символ гуманизма и демократизма, глашатай правды для народа, «распятый на кресте божественный плебей». В этом неожиданном образе распятого плебея лучше всего воплощен прогрессивный, демократический смысл восприятия образа Христа. Такое понимание Христа свойственно не только Плещееву. Для молодого Чернышевского Христос также личность «благая и любящая человечество».[27]

Более того, такое истолкование Христа прямо связано со статьями Белинского 1845–1847 годов и в особенности с его знаменитым письмом к Гоголю. Белинский видел в Христе предтечу социалистов: «Что вы нашли общего, – спрашивал он Гоголя, – между ним и какою-нибудь православною церковью? Он первый возвестил людям учение свободы, равенства и братства и мученичеством запечатлел, утвердил истину своего учения…»[28]

Прямо перекликаются с этими словами заключительные строки стихотворения «К чему мечтать о том, что после будет с нами…»:

Забыв, что на кресте пророк им завещал Свободы, равенства и братства идеал И за него велел переносить гоненья.

Гражданские и общественные темы, мотивы подвига и жертвенной доблести сочетались в поэзии петрашевцев с мотивами скорби, тоска и грусти… Лирический герой Плещеева мечтает «отдохнуть от печали», в его груди слышится «безотрадное рыдание», «страдал он в жизни много, много, но сожаленья не просил». Так возникает тема страдного пути, безнадежно расстилающегося перед странником-поэтом. И следует при этом отметить, что в этих стонах и жалобах нет ничего от социального скептицизма, нет и узкого интимно-лирического подхода к теме… Горячая интимная страсть, искрящаяся в речах лирического героя Плещеева, приобретает политическое звучание, политический пафос. Так, в стихотворении «Странник» движение лирического сюжета ведет нас, казалось бы, к традиционному мотиву тайного посещения возлюбленной в «уютном уголке». Но в следующих строфах неожиданно меняется вся интонационная система. В пейзаж и любовную тему врывается социальная тема – тема людских страданий, «мучения» и «ближних вопли».

Ты говорила мне, бывало: «День придет, И близок он, когда ни горя, ни страданий Не будет на земле!» – Нет, он далек, дитя; И если б знала ты, как много упований, Прекрасных и святых, с тех пор утратил я…

Стихотворение о тайной любовной встрече превращается в монолог о политическом гнете. Контраст между пленительным покоем природы и бурной неустроенностью душевной жизни составляет суть лирической темы. Переосмысление пейзажных и любовных мотивов в социальные – характерная черта лирики Плещеева 40-х годов. Она связана с литературной позицией петрашевцев. В «Карманном словаре» Петрашевский отчетливо сформулировал новые задачи поэзии: «Любимым миром для воображения поэта должен стать внутренний мир человека: не факты должны вдохновлять его, а их источник. Само собою разумеется, что в этом мире нет места фразам без содержания, нет места восторгам без сознания, нет места исполинским подвигам без глубокого разумного начала и, следовательно, нет места торжественным одам на победы, переходы и многоценные празднества!» «Анализ внутреннего человека» – вот содержание современной поэзии, и потому оду заменила элегия – «отголосок, – по определению Петрашевского, – сознательного воззрения на жизнь и современный мир».[29]

Сам Петрашевский, таким образом, подчеркнул связь литературных исканий с социально-политическими идеями петрашевцев. Антропологические системы Фурье, Сен-Симона и Фейербаха заставили их выдвинуть в качестве основной задачи изучение природы человека, роль его страстей. Неизданный философский трактат петрашевцев «Религия будущности, человек или Христос? Быть или не быть?» раскрывает социально-философскую основу их психологизма. Автор его считает законом общественного развития природу человека, «справедливость естественного стремления к счастью». «Человеческая природа, – читаем здесь, – должна из собственного своего зародыша, и только из него, вся и во всех людях гармонически развернуться…» Лозунг «Нет спасения вне человека» служил основанием возможности социалистического переустройства общества, ибо «законное стремление к счастью заключает в себе полное право уничтожать все основания, неприязненные всеобщему счастью».[30] Такое понимание роли природы человека в истории общества определило поворот к психологической проблематике, к передаче душевных движений, к индивидуальной психологии. Именно этим объясняется многозначительный эпиграф к «Стихотворениям» Плещеева 1846 года: «Человек есмь, и ничто человеческое мне не чуждо», означавший для него идею, являющуюся, как комментировал это изречение Фейербах, «лозунгом современного философа»,[31] – идею борьбы за нового человека, обладающего всей полнотой душевной жизни и богатством человеческой природы. В этом и состояла социально-политическая основа психологизма лирики Плещеева и пристрастия его к жанрам элегии и лирической медитации (недаром его стихи носят названия: «Дума», «Элегия» и т. д.).

Интерес Плещеева к таким поэтическим жанрам, как дружеское послание, элегия и политическая песня, образы поэта-пророка и тема обреченности революционеров говорят о сильном влиянии на него декабристов, Пушкина и особенно Лермонтова. Знаменательно, что Плещеев высоко ценил поэзию Полежаева и видел в нем трагическую жертву николаевского режима.[32]

Лермонтов был близок Плещееву тем, что наиболее полно выразил и трагизм существования, и «с небом гордую вражду». Еще М. Михайлов заметил связь героя отрывка из поэмы «Сон» с лермонтовским «Пророком». Задача общественного служения, тема «толпы» в стихотворениях «Сон» и «Поэту» также идут от Лермонтова. Более того, для Плещеева характерно сознательное воспроизведение одновременно пушкинских и лермонтовских поэтических формул и стилистических оборотов (см., например., стихотворения «На зов друзей», «Еще один великий голос смолк…»). От Лермонтова идет и мотив тоски, раздумья на балу или празднике, широко использованный Плещеевым. Но за словесным совпадением нет полного совпадения образов. В отличие от Ап. Григорьева, Э. Губера, он остался чужд настроениям демонизма и болезненной тоски. Он переосмысливает лермонтовские мотивы в духе социальной борьбы с конкретными врагами.

Пафос высокой гражданственности, лиризм, элегичность интонаций, эмоциональная напряженность, сделали Плещеева самым популярным поэтом 40-х годов. Но уже в конце 40-х годов сам Плещеев осознает, что слабость его стихов – условность поэтических формул, романтическое решение некоторых тем (поэта и толпы и др.).

В статье «Взгляд на русскую литературу 1846 года», критикуя современную поэзию, Белинский не называет Плещеева. Но его рассуждения о «маленьких талантах» относились во многом и к нему. Для Белинского в 1847 году «рефлективная» поэзия потеряла свое значение. Мученье внутренней борьбы, тоска, горечь разочарований – словом, художественная разработка душевных состояний подвергалась едкому осмеянию в его статье. Даже в поэзии Огарева он решительно осуждал «гамлетовское направление». Размышления Белинского о современной лирике оказали серьезное влияние на Плещеева. В одном из фельетонов «Петербургской хроники» он, по существу, критически переоценивает собственные стихи в своеобразной автопародии «Как испанская мушка, тоска…».

В дальнейшем мотивы тоски у Плещеева приобретут большую конкретность и жизненную, подчас автобиографическую основу.

3

Но судьба поэзии Плещеева в 40-е годы уже была предопределена. 28 апреля 1849 года Плещеев был арестован в Москве. Одним из главных обвинений против него было распространение письма Белинского к Гоголю. Военно-судебная комиссия приговорила его к четырем годам каторги, замененной «во внимание к молодым его летам» сдачей рядовым в Оренбургский линейный батальон. Так трагически завершился первый период жизни и деятельности молодого поэта, о котором он в письме к А. И. Пальму вспоминал как о «великих минутах» и лучшем и самом светлом времени.[33]

6 января 1850 года Плещеев прибыл в Уральск и был зачислен рядовым солдатом в 1-й Оренбургский линейный батальон. Через два с лишним года, 25 марта 1852 года, его перевели в Оренбург в 3-й линейный батальон. «На первых порах, – свидетельствовал сын оренбургского приятеля Плещеева М. Дандевиль, – жизнь его в новом месте ссылки была прямо ужасна».[34] «Годами нравственных страданий» называл сам Плещеев свое оренбургское житье.[35]

2 марта 1853 года Плещеев, по его собственной просьбе, был переведен в состав 4-го линейного батальона, отправлявшегося в опасный и тяжелый поход в степь. Он участвует в осаде и взятии кокандской крепости Ак-Мечеть. В письме к оренбургскому приятелю он объяснял свое участие тем, что «цель похода была благородна – защита утесненных, а ничто так не одушевляет, как благородная цель».[36] За участие в боях он был произведен в унтер-офицеры.

Зиму 1853–1854 года он снова проводит в Оренбурге, а весну 1854 года встречаете крепости Ак-Мечеть, переименованной в форт Перовский (ныне г. Фрунзе). В форте Плещеев пробыл два года. В мае 1856 года он получил чин прапорщика, а в декабре того же года уволился с военной службы «с переименованием в коллежские регистраторы и с дозволением вступить в гражданскую службу, кроме столиц».[37] С апреля 1857 года до сентября 1858 года он служил в Оренбургской пограничной комиссии, а затем до августа 1859 года в канцелярии оренбургского гражданского губернатора.

Важнейшим фактом в жизни Плещеева этих лет явилось его знакомство с Сигизмундом Сераковским и его кружком, в который входили замечательные представители революционной России, Украины, Польши. Сераковский, бывший студент Петербургского университета, был знаком с кружком Петрашевского, тем естественнее оказалось его сближение в ссылке с молодым поэтом. Знакомство это, по-видимому, состоялось зимой 1850 года в Уральске. Затем их дружба окрепла в Оренбурге, где они встречались с августа 1852 года по март 1853 года, а с весны 1854 до мая 1856 года они оба служат в Ак-Мечети.[38]

Сераковский сдружил его с видными польскими революционерами-патриотами – Брониславом Залесским, революционным демократом Яном Станевичем,[39] поэтом-демократом Желиговским (Совою) и, что особенно важно, свел с Тарасом Шевченко. В кружке Сераковского Плещеев вновь оказался в атмосфере напряженного обсуждения тех же социально-политических вопросов, которые волновали его в Петербурге. «Один изгнанник поддерживал другого, – рассказывает о кружке Залесский. – Высшим счастьем было пребывание в кругу своих товарищей. После муштры собирались часто дружеские собеседования. Письма с родины, новости, принесенные газетами, были предметом бесконечного обсуждения. Ни один не терял мужества и надежды на возвращение… Серакоский, где бы ни находился, был душою подобных объединений…»[40] А биограф Сераковского уточнял, что здесь обсуждались «вопросы, связанные с освобождением крестьян и наделением их землей, а также отмена телесного наказания в армии».[41] Дружба и связи с политическими изгнанниками России, Польши и Украины помогли Плещееву сохранить присутствие духа и заставили размышлять над важными вопросами времени. В лирике Плещеева этих лет, несомненно, отразились настроения братского содружества Сераковского.

В конце мая 1858 года Плещеев отправился с женою, урожденною Е. А. Рудневой, в отпуск в Петербург. Здесь он пробыл всю вторую половину 1858 года. Так как его стихотворения стали появляться в «Современнике» с сентября 1858 года, то очевидно, что его знакомство с Чернышевским, Некрасовым, Добролюбовым следует отнести к июню – августу того же года.[42] Интересно, что тогда же в Петербурге находились Сераковский, Желиговский, Станевич, Шевченко и др. В редакции «Современника» появляется, таким образом, большая группа оренбургских ссыльных.

Весной 1859 года Плещеев на короткий срок вернулся в Оренбург. Живя в семье Рудневых недалеко от Оренбурга, в Илецкой Защите, он начал переписываться с Добролюбовым, перевел трагедию Г. Гейне «Вильям Ратклифф» и посвятил свой перевод Н. Г. Чернышевскому. В Оренбурге он сближается с приехавшим туда М. Л. Михайловым и посвящает ему стихотворение «Птичка». [43] В Оренбурге же начата повесть «Пашинцев», напечатанная в «Русском вестнике» (1859, № 11 и 12). Добролюбов, оценивая эту и другие повести Плещеева, писал: «Элемент общественный проникает их постоянно и этим отличает от множества бесцветных рассказов тридцатых и пятидесятых годов… В истории каждого героя повестей Плещеева вы видите, как он связан своею средою, как этот мирок тяготеет над ним своими требованиями и отношениями – словом, вы видите в герое существо общественное, а не уединенное».[44]

Вернувшись из ссылки в Москву, Плещеев целиком отдается литературе. Однако впоследствии нужда заставляет его вновь поступить на службу. С 1865 по 1875 год он находится на службе в Государственном контроле. Жизнь Плещеева в Москве и Петербурге – это жизнь литературного чернорабочего, вынужденного тянуть невыносимую и унизительную лямку чиновничьей службы. 20 июля 1868 года он писал Некрасову: «Совсем меня исколотила жизнь. В мои лета биться как рыба о лед и носить вицмундир, к которому никогда не готовился, куда как тяжко».[45]

4

1856–1858-е годы ознаменовались большими переменами и в журналистике, и в общественно-политической, и в литературной жизни. Созревание после Крымской войны революционной ситуации привело к обострению классовой борьбы и идейному размежеванию. В эту пору, в 1856 году, после десятилетнего перерыва, в либеральном «Русском вестнике» появляются стихотворения Плещеева. Одновременно он печатается в «Русском слове» (1859–1864), «Современнике» (1858–1866), «Времени» (1861–1862), газетах «Век» (1861) и «День» (18611862), в «Московском вестнике» (1859–1860). Кроме того, появляются его повести и большое количество критических статей и рецензий.[46] В 1858, 1861 и 1863 годах выходят сборники его стихотворений.

Но главным журнальным пристанищем Плещеева с 1858 года стал «Современник». В нем он печатает повести, статьи, переводы и стихотворения. Характерно, что цензура не раз обращала внимание именно на повести и стихи Плещеева.[47] В «Современнике» поэт участвует до самого его закрытия в 1866 году. В своих письмах он заявляет о своем безоговорочном сочувствии программе журнала Некрасова, статьям Чернышевского и Добролюбова. В письме к последнему от 15 апреля 1860 года он пишет, что хочет печататься в «Современнике», «направлению которого принадлежат все мои симпатии». В письмах к великому критику Плещеев говорит о своем желании энергично участвовать в борьбе: «Хотелось бы по мере сил своих и способностей служить литературному, и следовательно общественному делу…»[48]

Близость Плещеева к Чернышевскому и «Современнику» способствовала преодолению либеральных иллюзий и заблуждений, отходу от расплывчатых политических программ.

«Никогда я не работал, – писал поэт, – так много и с такой любовью, как в ту пору, когда вся моя литературная деятельность отдана была исключительно тому журналу, которым руководил Николай Гаврилович и идеалы которого были и навсегда остались моими идеалами».[49] То же глубокое чувство идейного единства связывало Плещеева с Добролюбовым и Некрасовым.

В 1859 году он сообщал из Петербурга Достоевскому, что из всех литераторов он предпочитает Некрасова и Чернышевского.[50] Некрасов посещает его в Москве, переписывается с ним, поддерживает поэта. «Некрасова я люблю, – писал он Жемчужникову в 1875 году. – В нем есть стороны, влекущие к нему невольно, и за них прощаешь ему многое. В эти три-четыре года, что я здесь <в Петербурге. – М. Я.>, мне довелось провести с ним два-три вечера – таких, которые надолго оставляют след в душе. Наконец, скажу, что я лично ему многим обязан…».[51]

В замечательном некрологе Плещеев писал, что весть о смерти Некрасова «не может не произвести глубокого потрясающего впечатления на всех, кому дороги судьбы русской литературы, теряющей в покойном поэте одного из великих своих представителей…».[52]

В письмах поэта к Добролюбову звучит нота искреннего доверия, душевной открытости и идейной близости. С ним он делится своими планами, с нетерпением ждет отклика на свои работы, размышляет над политическими вопросами. «Из всех журнальных отзывов, – обращается он к критику 25 февраля 1860 года, – я только вашим и дорожу… Как бы строг ни был ваш суд – я всегда готов сказать вам за него спасибо…»[53] Добролюбов для него самое яркое и значительное явление в русской критике. Позднее, вспоминая о Белинском и Добролюбове, Плещеев говорил: «Какие люди-то… не скоро еще дождется таких русское общество…»[54]

Добролюбов видел в поэте соратника и надежного человека, с которым «можно сойтись».[55]

5

Ко времени переезда Плещеева в Москву круг Чернышевского ведет усиленную подготовку к созданию всероссийской тайной революционной организации. В ее создании приняли активное участие все друзья поэта; из них прежде всего следует назвать С. Сераковского, М. Михайлова, Я. Станевича, Н. Серно-Соловьевича, Н. Шелгунова. В круг знакомых поэта в конце 1850 – начале 1860 х годов входят основные деятели подпольной организации «Земля я воля». Недаром в глазах полиции и современников он являлся несомненным участником подпольной организации. В доносе В. Д. Костомарова Плещеев вместе с Михайловым назван «заговорщиком». Ему приписывалось даже создание «Письма к крестьянам».[56]

У нас нет точных данных об участии Плещеева в «Земле и воле» (как, впрочем, и некоторых других ее членов). Но сохранились интересные свидетельства современников. Так, 3 июля 1863 года в III Отделении была составлена записка, сообщавшая, что поэт-переводчик Ф. Н. Берг посетил Плещеева на даче и видел у него листовки и типографский шрифт. «Федор Берг отозвался, что Плещеев… положительно один из деятелей общества „Земля и воля“». 11 июля 1863 года у Плещеева был произведен ничего не давший обыск. В письме к управляющему 1-й экспедицией III Отделения Ф. Ф. Кранцу Плещеев негодовал по поводу необоснованного обыска, а наличие портретов Герцена и Огарева и нескольких запрещенных книг объяснял литературными интересами. Отвечая жандармам, Плещеев, разумеется, хотел их убедить в том, что «непричастен ни к каким агитациям, ознаменовавшим последнее время». Знакомство же с «лицами, замешанными в них», «ограничивалось лишь отношениями чисто литературными».[57] Однако показательно, что современники упорно считали, что Плещеев не только принадлежал к тайному обществу, но и содержал тайную типографию. Об этом вспоминает П. Д. Боборыкин. М. Н. Слепцова в своих воспоминаниях «Штурманы грядущей бури» утверждала, что в числе лиц, входивших в «Землю и волю» и лично ей знакомых, был и Плещеев: «В 60-х годах он заведовал типографией в Москве, где печаталась „Молодая Россия“, и, кроме того, участвовал в только что начавшихся тогда в Москве же „Русских ведомостях“, кажется, в качестве обозревателя иностранной литературы. Он был членом „Земли и воли“, что с давних пор связывало его со Слепцовым».[58] В воспоминаниях Слепцовой много неточностей и ошибок, но характерно, что она помнила о сотрудничестве Плещеева в «Московских ведомостях», которые спутала с «Русскими ведомостями». Серьезнее, впрочем, то обстоятельство, что ее сообщение о типографии сейчас документально подтверждается письмом Плещеева к Ф. В. Чижову от 16 сентября 1860 года, в котором он просит Чижова быть посредником между ним и Н. А. Основским, не вернувшим ему денег, данных на покупку типографии на имя некоего Рыжкова. Основский передал Плещееву только половину шрифтов.[59]

Обращает на себя внимание широта журнально-издательских замыслов Плещеева. С ноября 1859 года он становится основным пайщиком и идейным руководителем газеты «Московский вестник». В годы редакторства Плещеева (1859–1860) в ней участвуют Тургенев, Островский, Шевченко, Чернышевский, Щедрин и др. Плещеев энергично приглашает к участию Некрасова и Добролюбова. Поэт повел борьбу за демократическое направление газеты. В 1860 году он выступает против либералов, подхватывая выпады «Свистка». И вот как определяет он задачу газеты: «Всякое кумовство в сторону. Надо бить крепостников под маской либералов».[60]

Подобно В. Курочкину, М. Л. Михайлову, В. Слепцову, Н. А. Серно-Соловьевичу, Плещееву приходилось мучительно переосмысливать груз либеральных заблуждений. Близость к Чернышевскому и Добролюбову помогла ему преодолеть либеральные колебания и иллюзии, которые появились у него в начале борьбы вокруг крестьянской реформы 1861 года (см., напр., «Трудились бедные вы, отдыха не зная…»). Уже в письмах 1860 года сказывается его трезвое понимание своекорыстных и хищных интересов крепостников и либералов. В письмах к Барановскому молодой издатель ясно видел, что «банда своекорыстных помещиков» вместе с царской бюрократией готовит чудовищный обман народа. Он ядовито замечает, что «бюрократическая и плантаторская» партии готовы отдать «бедного мужика на жертву чиновничьему грабежу», Он далек от мысли, что мужик освободится «от тяжелой помещичьей лапы». «Где же новая эра, где рассвет?» – спрашивает писатель, горько смеясь над собственными иллюзиями 1858 года. «Манифест» также вызывает его раздражение.[61] Демонстративна в этом отношении публикация в «Московском вестнике» переведенного Плещеевым «Сна» Шевченко («Жница») и особенно автобиографии украинского Кобзаря. Эта публикация – чисто политический акт. Чернышевский и Добролюбов придавали исключительное значение опубликованию этой автобиографии.[62] «Московский вестник» превращается в живую политическую газету, защищающую близкие к «Современнику» позиции. Этим и объясняется то, что «Современник» в «Заметках нового поэта» положительно оценивает направление газеты Плещеева и прямо обращает внимание читателя на переводы из Шевченко.[63] В рецензиях Плещеева, в его полемических «Московских заметках», «Заметках кое о чем» намечается резкая критика либерализма, защита традиций Белинского, обличение феодально-крепостнической действительности.

В 1861 году он задумывает новое издание – «Иностранное обозрение» – и обращается с предложением об участии в нем к М. Л. Михайлову. А в 1862 году вместе с Салтыковым, А. М. Унковским, А. Ф. Головачевым, а также А. И. Европеусом и Б. И. Утиным разрабатывает проект нового журнала «Русская правда». 4 мая 1862 года ему было отказано в разрешении издавать этот журнал. Тогда возник план покупки уже выходящей газеты («Век»), и знаменательно предложение Некрасова дать половину денег, чтобы «соединить силы и моральные, и материальные».[64]

Все журнальные замыслы Плещеева неразрывно связаны с его участием в литературно-политической борьбе тех лет. Весьма характерно, что Плещеев вслед за Чернышевским и Добролюбовым резко выступает против псевдолиберального обличительства, романтического эпигонства и «чистого искусства» в литературе.

В 1861 году он пишет очень знаменательный «рассказ необличительный» – «Литературный вечер», в который вставляет ряд стихотворных пародий. Характерно, что Плещеев осмеивает в духе Добролюбова мелкотравчатую обличительную лирику (типа Розенгейма и др.).[65]

В своих статьях и заметках Плещеев, вслед за Добролюбовым и Чернышевским, ратует за тесную связь искусства и действительности, выступает против воинствующей реакции, против теории «чистого искусства», казенно-патриотической драматургии Кукольника, Полевого и им подобных. Он напоминает о великих традициях Белинского и Гоголя, защищает молодую демократическую литературу 1860-х годов. Все его статьи пронизывает непоколебимое убеждение в глубокой исторической справедливости идей Белинского и Добролюбова.

6

Когда в 1858 году, после почти десятилетнего перерыва, вышла новая книга стихотворений Плещеева, поэт избрал к ней эпиграфом слова Гейне: «Я не в силах был петь…». Смысл этого эпиграфа был понятен не только его друзьям, но и всем современникам. В первые годы ссылки он, по-видимому, почти не писал стихотворений. До нас не дошли его произведения за 1849–1851 годы, да и сам поэт в 1853 году признавался, что давно отвык писать их. Тем не менее казарма и солдатская лямка заставили его заново продумать многое и по-новому подойти к основным поэтическим темам. Большую роль в идейном развитии Плещеева сыграла его связь с Сераковским, Шевченко и их друзьями, о которых он писал в 1856 году: «друзей свободная и шумная семья» («Раздумье»). Следует думать, что к этому времени относится напечатанный только в 1858 году перевод стихотворения Гейне «Жизненный путь» (у Плещеева «И смех, и песни, и солнца блеск!..»). Стихи Гейне послужили поводом для создания глубокоавтобиографического произведения. Плещеев использовал стихотворение Гейне для аллегорического изображения не только своей трагической судьбы, но и судьбы своих друзей, которым, по его предчувствиям, угрожают опасности на избранном ими пути. Друзья гибнут в «родных волнах», тоска сжимает сердце поэта в чужом краю, являются на смену старым новые товарищи, но им тоже грозят опасности:

Друзья иные теперь со мной! И снова песни! Но воют бури, И гаснут звезды в ночной лазури… Прости навеки, мой край родной!

Символика Плещеева ясна и отчетлива, и его перевод – в полном смысле слова – стихотворение на мотив Гейне. Он убирает из текста все, что лишает его автобиографичности. Герой Гейне попадает «на берег Сены», он в чужой стране («Отчизна, где ты?»), у Плещеева – он в далеких местах родной страны. У Гейне главный мотив: мне грустно, потому что я далек от родины («Отчизна! мне грустно, а ты – далека!»), у Плещеева основная тема – печаль перед натиском темных сил на его друзей. Для читателя Плещеева было совершенно ясно, что речь идет о петрашевцах и ссылке. «И смех, и песни, и солнца блеск!..» – своеобразная декларация верности поэта освободительным идеалам. Эту же верность демократическим идеалам он провозглашает в стихотворении «В степи»:

Но пусть без радости мои проходят дни… Когда б осталось мне отрадное сознанье, Что к благу ближнего направлены они, Я б заглушил в себе безумное роптанье.

Под влиянием бесед и переписки с Сераковским, Станевичем, Шевченко[66] в поэзии Плещеева снова крепнут мотивы ненависти к миру бесправия и насилия. Выражением общих настроений оренбургских ссыльных революционеров было его стихотворение «После чтения газет». Так же, как Шевченко и польские изгнанники, он решительно осуждает Крымскую войну:

Мне тяжело читать кровавые страницы, Что нам о племенных раздорах говорят…

Крайне показательно совпадение стихов Плещеева со стихотворной инвективой Шевченко: «Опять настало время злое!.. А было доброе такое…», в которой украинский революционер обличал антинародную войну царизма.

«Для новых битв я жажду силы!» – восклицает поэт в стихотворении «Молитва» (1857), и это одна из примечательнейших идей его лирики 1853-11858 годов. С возобновлением литературной деятельности связан и его перевод из Гейне «О! не будь нетерпелива…», в котором он заявляет:

И прости, что в песнях новых Всё еще так внятны звуки Старой боли дней суровых!

«Эхо прожитых мучений» и новые надежды сказались на эмоциональной окраске лирики Плещеева.

Стихотворения Плещеева начали печататься в 1856 году под характерным заглавием: «Старые песни на новый лад». Они и в самом деле были развитием основных мотивов его политической лирики 1840-х годов. И все же это были «старые песни на новый лад». Плещеев предыдущего периода был, по справедливому замечанию М. Л. Михайлова, склонен к романтизму. Романтические тенденции особенно сказываются при сопоставлении Плещеева и Некрасова в 40-е годы. Великий поэт нашел реалистический по своей устремленности и поэтике путь. Отвлеченность и аллегоричность трактовки острых социальных тем, использование устойчивых поэтических символов, эмоциональная элегическая одноплановость – характерные черты романтической поэтики Плещеева.

В стихотворениях периода ссылки и последующего времени сохраняются романтические тенденции, но все чаще в лирике Плещеева более глубоко раскрывается внутренний мир человека, посвятившего себя борьбе за народное счастье. Основная тема сборника 1858 года – боль за порабощенную родину и вера в правоту своего дела. Автобиографическая основа этих стихотворений оставалась предельно ясной для современников, как это и было отмечено Добролюбовым. Сборник 1858 года открывался стихотворением «Посвящение», перекликавшимся со стихотворением «И смех, и песни, и солнца блеск!..». В нем те же поэтические символы и мотивы:

Но я – средь бурь, в дни горя и печали – Был верен вам, весны моей друзья, И снова к вам несется песнь моя, Когда, как сон, невзгоды миновали.[67]

Тема, духовного прозрения человека, отказывающегося от бездумного и созерцательного отношения к жизни, – основная лирическая тема этих стихов. Поэт пытается воссоздать процесс рождения революционной мысли в тяжких и горестных борениях («Не говорите, что напрасно…»). Эта тема волновала и Михайлова, и Огарева. Тема идейного возмужания героя придает новые черты лирике Плещеева. Новым качеством, свидетельствующим о художественных исканиях Плещеева, становится слияние в его произведениях личного и общественного.

В политических стихах Плещеева мы находим интонации интимной лирики, в лирических стихах – публицистические тенденции. Таковы его «Случайно мы сошлися с вами…», «Прости», «Перед отъездом», «Салтыкову», «Когда твой кроткий, ясный взор…», «Ты хочешь песен…», «Посвящение», «Когда мне встретится истерзанный борьбою…» и др.

По характеру и роду своей поэтической деятельности Плещеев ближе всего к Н. П. Огареву. Их поэзия складывалась о неимоверно тяжелых условиях последекабриетекой России, на почве одних и тех же литературных традиций. Плещеев – по преимуществу лирик, еще более, нежели Огарев. Замыслы больших эпических произведений так и не были им никогда осуществлены (напр., «Сон»). Единственная его поэма – «Она и он». Сам Плещеев настаивал на своем родстве с Огаревым. 20 января 1883 года он писал С. Я. Надсону, что П. И. Вейнберг в докладе о нем «отлично подошел к теме, соединив меня в своей характеристике с Огаревым».[68] И это сходство явственно в таких стихах Огарева, как «Ночь», «Бываю часто я смущен внутри души…», «Совершеннолетие» и т. д. «Раздумье» Плещеева прямо перекликается с огаревским стихотворением «Мы в жизнь вошли с прекрасным упованьем…».

Лирика Плещеева 50-х годов тем не менее часто звучала как повторение уже отживших мотивов: абстрактно-романтические декларации (вроде «ученья правды строгой») звучали анахронизмом. Н. Д. Хвощинская (В. Крестовский) в рецензии на сборник Плещеева 1861 года, высоко оценивая в целом творчество поэта, писавшего «живые, теплые современные вещи, которые заставляли нас сочувствовать ему», с резкостью и горячностью писала о неопределенности чувств и идей поэта.

В своей оценке поэзии Плещеева писательница-демократка исходила из наличия в ней наряду с гражданскими, общественнозначимыми темами интимно-лирических и абстрактно-романтических, которые можно было истолковать как сочувствие либеральным идеям.[69]

Это понимал и сам Плещеев, когда в «Раздумье» писал о «жалком разуверенье» и «убеждении в бесплодности борьбы…».

Н. А. Добролюбов, сочувственно оценивая книгу 1858 года, указывал на социально-историческую обусловленность ее скорбных и тоскливых интонаций обстоятельствами жизни, которые «безобразно сламывают самые благородные и сильные личности…». «В этом отношении, – отмечал критик, – и на дарование г. Плещеева легла та же печать горького сознания своего бессилия перед судьбою, тот же колорит „болезненной тоски и безотрадных дум“, последовавших за пылкими, гордыми мечтами юности».[70]

Известная неопределенность общественных позиций породила в поэте идиллические надежды либерального толка. Это налагало печать ограниченности на его гражданскую лирику 1850-х годов с ее мотивами гражданского покаяния и либеральными надеждами на крестьянскую реформу «сверху»:

…Уже редеет мрак, Уж свет повсюду проникает, И, содрогаясь, чует зло, Что торжество уже прошло, –