Большая книга психики и бессознательного. Толкование сновидений. По ту сторону принципа удовольствия

Мы слышали, что уже засыпание приносит с собой отказ от одной из форм душевной деятельности, а именно от произвольного руководства течением представлений. Напрашивается и без того уже очевидное предположение, что состояние сна может распространяться и за рамки психических функций. Та или иная из этих функций не устраняется полностью; теперь встает вопрос: продолжают ли оставшиеся функции работать без нарушений и могут ли при таких обстоятельствах они вообще нормально работать. Есть точка зрения, согласно которой особенности сновидения можно объяснить снижением психической деятельности в состоянии сна; но такому воззрению противостоит впечатление, производимое сновидением на наше суждение в бодрствовании. Сновидение бессвязно, оно беспрепятственно соединяет самые резкие противоречия, допускает всякие невозможности, устраняет наши знания, влияющие на нас днем, притупляет наши этические и моральные чувства. Если бы кто-нибудь стал вести себя в бодрствовании так, как ведет себя в некоторых ситуациях в сновидении, то того, наверное, мы назвали бы сумасшедшим; кто в бодрствовании стал бы так говорить или рассказывать о таких вещах, как это было в содержании сновидения, тот произвел бы на нас впечатление ненормального или слабоумного человека. Поэтому, на наш взгляд, мы верно определим положение вещей только в таком случае, если психическую деятельность в сновидении будем считать лишь весьма незначительной, а высшую интеллектуальную работу в сновидении – невозможной или по меньшей мере серьезно нарушенной.

С необычайным единодушием – об исключениях речь пойдет в другом месте – авторы высказывали эти суждения о сновидении, которые непосредственно ведут к определенной теории или к объяснению жизни во сне. Остается дополнить мое только что высказанное резюме подборкой изречений различных авторов – философов и врачей – о психологических особенностях сновидения.

По мнению Лемуана (Lemoine, 1855), бессвязность образов является единственно важной характеристикой сновидения.

Маури соглашается с Лемуаном; он говорит (Maury, 1878); «Il n’y a pas de rêves absolument raisonnables et qui ne contiennent quelque incohérence, quelque anachronisme, quelque absurdité»[27].

Гегель, по словам Шпитты, говорил об отсутствии у сновидения какой бы то ни было объективной понятной связности.

Дюга утверждает: «Le rêve, c’est l’anarchie psychique, affective et mentale, c’est le jeu des fonctions livrées à elles-mêmes et s’exerçant sans contrôle et sans but; dans le rêve l’esprit est un automate spirituel»[28].

Об «ослаблении внутренней связи и смешении представлений, связанных в бодрствовании логической силой центрального “я”», говорит даже Фолькельт (Volkelt, 1875, 14), согласно учению которого, психическая деятельность во время сна отнюдь не кажется бесцельной.

Абсурдность связей между представлениями, имеющихся в сновидении, едва ли можно подвергнуть более резкой оценке, чем это сделал Цицерон (De divinatione, II): «Nihil tarn praepostere, tarn incondite, tarn monstruose cogitari potest, quod non possimus somniare»[29].

Фехнер говорит (Fechner, 1889, Bd. 2): «Как будто психическая деятельность из мозга разумного человека переносится в мозг глупца».

Радешток (Radestock, 1879): «На самом деле кажется невозможным в этом хаосе выявить четкие законы. Уклоняясь от строгого полицейского надзора со стороны разумной воли, руководящей течением представлений в бодрствовании, и внимания, сновидение, словно в калейдоскопе, смешивает все в своей безумной игре».

Хильдебрандт (Hildebrandt, 1875): «Какие удивительные скачки позволяет себе спящий человек, например, в своих умозаключениях! С какой непринужденностью он ставит буквально на голову самые известные эмпирические положения! С какими нелепыми противоречиями в устройстве природы и общества он может мириться, пока наконец, как говорится, не зайдет чересчур далеко, и чрезмерное напряжение, исходящее от бессмыслицы, не вызовет его пробуждения! Иногда мы совершенно спокойно перемножаем: трижды три будет двадцать; нас нисколько не удивляет, что собака рассказывает стихотворение, что покойник сам ложится в гроб, что кусок скалы плывет по морю; мы всерьез принимаем на себя ответственные поручения от герцогства Бернбург или княжества Лихтенштейн наблюдать за военно-морским флотом страны или же поступаем на службу к Карлу XII незадолго до сражения под Полтавой».

Бинц (Binz, 1878) указывает на вытекающую из этих впечатлений теорию сновидений: «Из десяти сновидений по меньшей мере девять абсурдны. Мы соединяем в них людей и вещи, не имеющие между собой абсолютно ничего общего. Уже в следующее мгновение, словно в калейдоскопе, группировка становится иной, быть может, еще более бессмысленной и нелепой, чем была раньше; и, таким образом, изменчивая игра не совсем спящего мозга продолжается, пока мы не пробуждаемся, не щиплем себя за ухо и не задаемся вопросом, действительно ли мы по-прежнему обладаем способностью разумно представлять и мыслить».

Маури (Maury, 1878) находит для описания отношения образов сновидения к мыслям в бодрствовании очень интересное для врача сравнение: «La production de ces images que chez l’homme éveillé fait le plus souvent naître la volonté, correspond, pour l’intelligence, à ce que sont pour la motilité certains mouvements que nous offrent la chorée et les affections paralytiques…»[30] В остальном сновидение представляется ему «toute une série de dégradations de la faculté pensante et résonante»[31] (ibid., 27).

Едва ли необходимо приводить высказывания авторов, повторяющих тезис Маури относительно отдельных форм высшей психической деятельности.

Согласно Штрюмпелю, в сновидении – разумеется, также и там, где бессмыслица в глаза не бросается – отступают на задний план все логические операции души, основывающиеся на взаимосвязях и отношениях (Strümpell, 1877). По мнению Шпитты (Spitta, 1882), представления в сновидении, по-видимому, абсолютно не подчиняются закону причинности. Радешток (Radestock, 1879) и другие подчеркивают свойственную сновидениям слабость суждения и умозаключения. По мнению Йодля (Jodl, 1896), в сновидении нет критики, нет коррекции перцептивного ряда посредством содержаний сознания. Этот же автор утверждает: «Все формы деятельности сознания присутствуют в сновидении, но в неполном, заторможенном, изолированном виде». Противоречия, в которые включается сновидение вопреки нашим знаниям в бодрствовании, Штрикер (вместе со многими другими) объясняет тем, что в сновидении забываются факты или теряются логические отношения между представлениями (Stricker, 1879), и т. д. и т. п.

Авторы, которые в целом столь неблагоприятно отзываются о психической деятельности в сновидении, тем не менее признают, что некоторый остаток душевной деятельности у сновидения сохраняется. Вундт, теории которого стали очень важными для многих других исследователей проблемы сновидений, признает это безоговорочно. Можно задать вопрос о форме и характере проявляющегося в сновидении остатка нормальной душевной деятельности. Почти все соглашаются с тем, что, по всей видимости, меньше всего в сновидении страдает способность к воспроизведению, память; более того, она обнаруживает даже некоторое превосходство по сравнению с этой же функцией в бодрствовании, хотя абсурдность сновидения отчасти объясняется забывчивостью, присущей именно жизни во сне. По мнению Шпитты, эмоциональная жизнь души, настроение, не затрагивается во сне, и затем именно она управляет сновидением. Под «настроением» он понимает «константное объединение чувств в качестве сокровенной субъективной сущности человека» (Spitta, 1882).

Шольц (Scholz, 1887) усматривает одну из проявляющихся в сновидении форм душевной деятельности в «аллегоризирующем преобразовании», которому подвергается материал сновидения. Зибек констатирует наличие в сновидении «дополняющей толковательной способности» души (Siebeck, 1877), которая используется ею в отношении всего, что было увидено и воспринято. Особую трудность представляет оценка так называемой высшей психической функции в сновидении, то есть функции сознания. Поскольку о сновидении мы хоть что-либо знаем лишь благодаря сознанию, не может быть никакого сомнения, что во время сна оно сохраняется; тем не менее Шпитта считает (Spitta, 1882), что в сновидении сохраняется только сознание, но не самосознание. Дельбёф (Delboeuf, 1885) признается, что такого различия понять он не может.

Законы ассоциации, по которым соединяются представления, относятся также и к образам сновидения; более того, их господство проявляется в сновидении более четко и ясно. Штрюмпель (Strümpell, 1877): «Сновидение, по-видимому, протекает по законам либо исключительно чистых представлений, либо органических раздражений, вызывающих такие представления, то есть без рефлексии и разума, эстетического вкуса и моральной оценки». Авторы, взгляды которых я здесь привожу, представляют себе образование сновидений примерно так: сумма чувственных раздражений, действующих во сне и проистекающих из различных источников, рассматривавшихся в другом месте, вызывает в душе прежде всего множество впечатлений, предстающих в виде галлюцинаций (по Вундту – в виде иллюзий, поскольку они происходят от внешних и внутренних раздражителей). Эти галлюцинации соединяются друг с другом по известным законам ассоциации и, в свою очередь, пробуждают, по тем же законам, новый ряд представлений (образов). Весь материал затем перерабатывается, насколько это возможно, благодаря сохранившимся остаткам душевной способности упорядочивания и мышления (см., например, работы Вундта (Wundt, 1874) и Вейгандта (Weygandt, 1893). Просто до сих пор пока еще не удалось выяснить мотивы, которые позволили бы понять, почему образы, не имеющие причины вовне, возникают по тому или по другому закону ассоциации.

Вместе с тем не раз отмечалось, что ассоциации, соединяющие друг с другом представления в сновидении, имеют совершенно особый характер и отличаются от ассоциаций, действующих в бодрствующем мышлении. Так, например, Фолькельт (Volkelt, 1875) утверждает: «В сновидении представления соединяются друг с другом по случайному сходству и практически неуловимой внутренней связи. Все сновидения пронизаны такими шаткими, непрочными ассоциациями». Маури придает наибольшее значение этой особенности соединения представлений, позволяющей ему показать аналогию жизни во сне с некоторыми психическими расстройствами. Он выделяет две главные особенности «délire»: 1) une action spontanée et comme automatique de l’esprit; 2) une association vicieuse et irrégulière des idées[32] (Maury, 1878). Сам Маури приводит два превосходных примера сновидений, в которых простое созвучие слов способствует соединению представлений. Однажды ему приснилось, что он совершил паломничество (pélerinage) в Иерусалим или Мекку, а затем после многих приключений оказался у химика Пеллетье (Pelletier), который после разговора дал ему цинковую лопату (pelle), и в последующем фрагменте сновидения она превратилась в огромный меч (ibid., 137). В другой раз он шел во сне по тракту и по придорожным столбам отсчитывал километры; после этого он оказался у бакалейщика, у которого были большие весы. Какой-то человек клал на чашу весов килограммы, отвешивая Маури товар; затем бакалейщик сказал ему: «Вы не в Париже, а на острове Гилоло». За этим последовали разные образы: он увидел цветы лобелии, потом генерала Лопеса, о смерти которого недавно читал, и, наконец, перед самым пробуждением ему снилось, что он играл в лото (ibid. [126])[33].

Но пожалуй, мы не можем оставить без внимания то, что такое принижение психической деятельности сновидения не осталось без возражений с другой стороны. Хотя, казалось бы, возражать здесь сложно. Нельзя, впрочем, и придавать большого значения словам одного из авторов, принижающих душевную жизнь в сновидении (Spitta, 1882), утверждающего, что во сне царят те же психологические законы, что и в бодрствовании, или словам другого исследователя (Dugas, 1897a), который пишет: «Le rêve n‘est pas déraison, ni même irraison pure»[34]. Тот и другой не делают даже усилий соотнести такую оценку с описанной ими же самими психической анархией и ослаблением всех функций во сне. Но другие, по-видимому, считали возможным, что в безумии сновидения есть все же свой метод, быть может, только притворство, как у принца Датского, к безумию которого относится приведенное здесь проницательное суждение. Эти авторы, видимо, не решились судить по внешнему виду, или тот внешний вид, в котором представало перед ними сновидение, был другим.

Так, например, Хэвлок Эллис (Ellis, 1899) определяет сновидение, не желая останавливаться на его кажущейся абсурдности, как «an archaic world of vast emotions and imperfect thoughts»[35], изучение которого способно помочь нам понять примитивные фазы развития психической жизни.

Дж. Салли (Sully, 1893) отстаивает такую же точку зрения на сновидение[36] в еще более категоричной и более убедительной форме. Его суждения заслуживают тем большего внимания, если мы будем иметь в виду, что он, как, пожалуй, ни один другой психолог, был убежден в скрытой осмысленности сновидения. «Now our dreams are a means of conserving these successive personalities. When asleep we go back to the old ways of looking at things and of feeling about them, to impulses and activities – which long ago dominated us»[37].

Такой мыслитель, как Дельбёф, утверждает – правда, не приводя доказательств, опровергающих другой материал, и поэтому, в сущности, несправедливо: «Dans le sommeil, hormis la perception, toutes les facultés de l’esprit, intelligence, imagination, mémoire, volonté, moralité, restent intactes dans leur essence; seulement, elles s’appliquent à des objets imaginaires et mobiles. Le songeur est un acteur qui joue à volonté les fous et les sages, les bourreaux, et les victimes, les nains et les géants, les démons, et les anges»[38] (Delboeuf, 1885). Энергичнее всего оспаривает принижение психической деятельности в сновидении маркиз д’Эрве (d’Hervey, 1867), с которым бурно полемизировал Маури и сочинение которого я, несмотря на все усилия, не сумел раздобыть[39]. Маури говорит о нем (Maury, 1878): «M. le Marquis d’Hervey prête à l’intelligence, durant le sommeil, toute sa liberté d’action et d’attention et il ne semble faire consister le sommeil que dans l’occlusion des sens, dans leur fermeture au monde extérieur: en sorte que l’homme qui dort ne se distingue guère selon sa manière de voir, de l’homme qui laisse vaguer sa pensée en se bouchant les sens; toute la différence qui sépare alors la pensée ordinaire du celle du dormeur c’est que, chez celui-ci, l’idée prend une forme visible, objective et ressemble à s’y méprendre, à la sensation déterminée par les objets extérieurs; le souvenir revêt l’apparence du fait présent»[40].

Однако Маури добавляет: «Qu’il y a une différence de plus et capitale à savoir que les facultés intellectuelles de l’homme endormi n’offrent pas l’équilibre qu’elles gardent chez l’homme éveillé»[41].

У Вашида (Vaschide, 1911)[42], который наилучшим образом знакомит нас с книгой д’Эрве, мы обнаруживаем, что этот автор о кажущейся бессвязности сновидений высказывается следующим образом[43]: «L’image du rêve est la copie de l’idée. Le principal est l’idée; la vision n’est qu’accessoire. Ceci établi, il faut savoir suivre la marche des idées, il faut savoir analyser le tissu des rêves; l’incohérence devient alors compréhensible, les conceptions les plus fantasques deviennent des faits simples et parfaitement logiques»[44]. И далее: «Les rêves les plus bizarres trouvent même une explication des plus logiques quand on sait les analyser»[45].

Й. Штерке (Stärcke, 1913) обратил внимание на то, что такой же взгляд на бессвязность сновидений в 1799 году отстаивал один старый автор – Вольф Давидсон, который мне был неизвестен: «Странные скачки наших представлений в сновидении имеют свое объяснение в законе ассоциаций, но только это соединение иногда осуществляется в душе незаметно, и в результате нам часто кажется, будто мы наблюдаем скачок представлений там, где его нет».

Шкала оценки сновидения как психического продукта имеет в литературе большую протяженность; она простирается от глубочайшего пренебрежения, с проявлением которого мы уже познакомились, до предчувствия не раскрытой пока еще его ценности и переоценки, ставящей сновидение значительно выше душевной деятельности в бодрствовании. Хильдебрандт, который, как мы знаем, дает психологическую характеристику жизни во сне в трех антиномиях, в третьем из этих противоречий обобщает конечные пункты этого ряда так (Hildebrandt, 1875): «Это находится между повышением, потенцированием, нередко доходящим до виртуозности, и, с другой стороны, значительным снижением и ослаблением душевной жизни, часто оказывающейся ниже уровня человеческого».

«Что касается первого, то кто не знает по собственному опыту, что в творчестве гения сна проявляются иногда глубина и искренность чувства, тонкость ощущения, ясность мысли, меткость наблюдения, находчивость, остроумие – все, что по скромности нашей мы не признали бы своим достоянием в бодрствующей жизни? Сновидение обладает чудесной поэзией, меткой аллегорией, несравненным юмором, превосходной иронией. Оно видит мир в своеобразном идеализированном свете и усиливает эффект своих проявлений зачастую в самом тонком понимании их сокровенной сущности. Оно представляет нам земную красоту в истинно небесном блеске, возвышенное – в наивысшем величии, страшное – в самых ужасающих образах, смешное – с неописуемым комизмом; и иногда после пробуждения мы настолько исполнены каким-либо из таких впечатлений, что нам кажется, будто реальный мир никогда не давал нам ничего подобного».

Возникает вопрос: действительно ли это один и тот же объект, к которому относятся те пренебрежительные замечания и это воодушевленное восхваление? Неужели одни упустили из виду сновидения абсурдные, а другие – проницательные и проникновенные? Но если бывают и те и другие – сновидения, заслуживающие той и другой оценки, то имеет ли смысл искать психологические характеристики сновидения? Не достаточно ли будет сказать, что в сновидении возможно все – от глубочайшего снижения душевной жизни до ее повышения, необычного для бодрствования? Каким бы удобным ни было такое решение вопроса, ему противостоит предположение, лежащее, по-видимому, в основе стремлений всех этих исследователей сновидений: существует универсальная в своих общих чертах характеристика сновидения, которая должна устранить эти противоречия.

Нельзя отрицать, что психическая деятельность сновидения находила более охотное и теплое признание в тот давно минувший интеллектуальный период, когда умами владела философия, а не точные естественные науки. Изречения, как, например, Шуберта (Schubert, 1814) о том, что сновидение является освобождением духа от власти внешней природы, избавлением души от оков чувственности, и аналогичные суждения младшего Фихте (Fichte, 1864, т. I)[46] и других, которые в целом описывают сновидение как подъем душевной жизни на более высокую ступень, сегодня нам кажутся едва ли понятными; в настоящее время их повторяют разве что мистики и набожные люди[47]. Проникновение естественно-научного образа мышления сопровождалось реакцией в оценке сновидения. Именно представители медицины скорее других склонны считать психическую деятельность в сновидении малосущественной и не имеющей ценности, тогда как философы и неискушенные наблюдатели – психологи-любители, – мнением которых нельзя пренебрегать именно в этой области, в полном согласии с догадками простых людей, как правило, признавали высокую психическую ценность сновидений. Кто склоняется к низкой оценке психической деятельности во сне, тот, естественно, в этиологии сновидения будет отдавать предпочтение соматическим источникам раздражения; у того, кто считает, что видящая сны душа сохраняет большую часть своих способностей, существующих в бодрствовании, разумеется, не будет никакого мотива не признавать у нее самостоятельных побуждений к снови́дению.

Из всех функций, повышение которых при здравом сравнении можно признать за сновидениями, больше всего обращает на себя внимание функция памяти; мы уже подробно обсуждали нередкие проявления, доказывающие это [см. раздел Б]. Другое, часто превозносившееся старыми авторами, преимущество сновидения, а именно, что оно способно не считаться со временем и пространством, легко можно считать иллюзией. Это преимущество, как отмечает Хильдебрандт (Hildebrandt, 1875), является преимуществом иллюзорным; снови́дение точно так же считается со временем и пространством, как и бодрствующее мышление, и именно потому, что оно само является лишь формой мышления. С точки зрения времени сновидение может обладать неким другим преимуществом, в ином смысле быть независимым от течения времени. Сновидения, подобные приведенному выше сновидению Маури о его казни на гильотине, по-видимому, доказывают, что сновидение способно переработать за очень короткий промежуток времени гораздо больше содержаний восприятия, нежели наша психика в состоянии бодрствования. Тем не менее этот вывод оспаривался с использованием различной аргументации; после появления статей Ле Лорена (Le Lorrain, 1894) и Эггера (Egger, 1895) «о мнимой продолжительности сновидений» по этому поводу развернулась интереснейшая дискуссия, которая, пожалуй, пока еще не внесла полной ясности в этом щекотливом и сложном вопросе[48].

То, что сновидение способно взять на себя дневную интеллектуальную работу и довести ее до завершения, не достигнутого днем, то, что оно способно разрешать сомнения и проблемы, а у поэтов и композиторов может стать источником нового вдохновения, судя по многочисленным сообщениям и на основании примеров, собранных Шабане (Chabaneix, 1897), не подлежит никакому сомнению. Но если не сам факт, то все же его трактовка вызывает сомнения, касающиеся принципиальных вещей[49].

Наконец, провозглашаемая пророческая сила сновидения представляет собою объект спора, в котором с трудом преодолимые сомнения сталкиваются с упорно повторяемыми уверениями. Авторы эти избегают – и, пожалуй, обоснованно – отрицать все факты, относящиеся к этой теме, поскольку, возможно, в ближайшее время найдется естественное психологическое объяснение ряда подобных случаев.

Е. Этические чувства в сновидении

По причинам, которые могут стать понятными только после знакомства с результатами моих собственных исследований сновидений, из темы о психологии сновидения я выделил частную проблему – могут ли, и если да, то в какой мере, моральные диспозиции и ощущения в бодрствовании распространяться на жизнь во сне. То же противоречие в воззрениях авторов, на которое мы вынуждены были обратить внимание при описании других форм психической деятельности, касается нас также и здесь. Одни утверждают, что сновидение не имеет ничего общего с нравственными требованиями, столь же категорично, как и другие, которые говорят, что моральная природа человека остается в сновидении неизменной.

Обращение к повседневному опыту, казалось бы, устраняет всякие сомнения в правильности первого утверждения. Йессен пишет (Jessen, 1855): «Человек во сне не становится ни лучше, ни добродетельнее; скорее похоже на то, что совесть молчит в сновидениях, поскольку человек не испытывает никакого сострадания и с полным безразличием и безо всякого последующего раскаяния может совершать тягчайшее преступление – кражу, убийство и ограбление».

Радешток (Radestock, 1879): «Необходимо учитывать, что в сновидении возникновение ассоциаций и соединение представлений происходит без наличия рефлексии и разума, эстетического вкуса и нравственного суждения; в лучшем случае суждение является слабым, и преобладает этическое безразличие».

Фолькельт (Volkelt, 1875): «Но особенно безудержно, как известно каждому, это проявляется в сновидениях о половых отношениях. Подобно тому, как сам сновидец абсолютно лишается стыдливости и всякого нравственного чувства и суждения, точно такими же видятся ему все остальные, даже самые уважаемые, люди, совершающие поступки, которые в бодрствовании он не решился бы соотнести с ними даже в мыслях».

Полную противоположность этому составляют суждения Шопенгауэра (Schopenhauer, 1862, т. l), утверждающего, что каждый человек действует и говорит в сновидении в полном согласии со своим характером. К. Ф. Фишер[50] считает, что субъективные чувства и устремления или аффекты и страсти проявляются в произвольности сновидений таким образом, что в них отражаются моральные особенности человека.

Хаффнер (Haffner, 1887): «Если не брать в расчет редкие исключения… добродетельный человек останется добродетельным и в сновидении; он будет противостоять искушениям, бороться с ненавистью, завистью, гневом и всеми пороками; греховный же человек и в своих снах, как правило, будет находить образы, которые он имеет перед собой в бодрствовании».

Шольц (Scholz, 1887): «В сновидении содержится истина; несмотря на всю маскировку, в величии или унижении мы всегда узнаем собственное “я”… Честный человек и в сновидении не может совершить бесчестного поступка; если же такое случится, то сам им возмутится как чем-то чуждым его натуре. Римский император, приказавший казнить одного из своих подданных за то, что тому приснилось, будто он отрубил императору голову, был не так уж неправ, когда оправдывался тем, что тот, кто видит подобные сны, должен иметь такие же мысли и в бодрствовании. О том, что не укладывается в нашем уме, мы потому-то и говорим характерным образом: “Мне и во сне это не снилось”».

В противоположность этому Платон полагает, что лучшие люди – это те, кому всего лишь во сне видится то, что другие делают в бодрствовании[51].

Пфафф[52], перефразируя известную поговорку, говорит: «Расскажи мне свои сны, и я скажу, что у тебя в душе».

В небольшом сочинении Хильдебрандта, из которого я уже заимствовал множество цитат, совершеннейшем по форме и богатейшем мыслями вкладе в изучение проблем сновидения, обнаруженном мною в литературе, на передний план как раз выдвигается проблема нравственности в сновидении. Хильдебрандт (Hildebrandt, 1875) тоже устанавливает в качестве правила: чем чище жизнь, тем чище сновидение; чем больше грязи в первом, тем больше грязи и во втором.

Нравственная природа человека остается неизменной и в сновидении: «Но если ни одна очевидная арифметическая ошибка, ни одно романтическое отклонение в науке, ни один курьезный анахронизм не ранит нас и даже не кажется нам подозрительным, то различие между добром и злом, между справедливостью и несправедливостью, между добродетелью и пороком никогда не пропадает. Сколько бы из того, что сопровождает нас днем, ни исчезало в часы сна, категорический императив Канта непрерывно следует по пятам за нами, и даже во сне мы не можем от него отрешиться… (Этот факт) можно объяснить только тем, что основа человеческой природы, нравственная сущность, слишком прочна, чтобы участвовать в калейдоскопическом встряхивании, которому фантазия, разум, память и прочие факультеты такого же ранга подвергаются в сновидении» (ibid., 4546).

В ходе дальнейшего обсуждения предмета у обеих групп авторов обнаруживаются удивительные смещения и непоследовательности. Строго говоря, у всех тех, кто считает, что в сновидении нравственная личность человека распадается, интерес к аморальным сновидениям должен был бы пропасть благодаря такому объяснению. Попытку возложить ответственность на сновидца за его сны, из «скверны» сновидений делать вывод о злых умыслах его натуры они могли бы отвергнуть с таким же спокойствием, как и внешне равноценную попытку, исходя из абсурдности его сновидений, доказать никчемность его интеллектуальных достижений в бодрствовании. Другие же, для которых «категорический императив» распространяется также на сновидения, должны были бы без всяких ограничений возлагать на себя ответственность за аморальные сновидения; им следовало бы лишь пожелать, чтобы их собственные сновидения предосудительного характера не поколебали их уважение собственной нравственности, которого они придерживаются во всем остальном.

И все же кажется, что никто с уверенностью не знает про себя, насколько он хороший или плохой, и никто не может отрицать наличия у себя воспоминаний об аморальных снах. Ибо, помимо противоречия в оценке моральности сновидений, у авторов, принадлежащих к обеим группам, обнаруживается стремление выяснить происхождение безнравственных сновидений, и возникает новое противоречие, в результате которого их источник пытаются найти либо в функциях психической жизни, либо в соматически обусловленных ее нарушениях. Неопровержимые факты заставляют сторонников идеи об ответственности, равно как и безответственности, человека за жизнь во сне искать точку соприкосновения и признать наличие особого психического источника аморальности снов.

Все те, кто продолжает настаивать на наличии нравственности в сновидении, тем не менее не желают брать на себя полную ответственность за свои сновидения. Хаффнер утверждает (Haffner, 1887): «Мы не ответственны за сновидения, потому что наше мышление и воля лишены базиса, на котором единственно зиждется правда и действительность нашей жизни… Именно поэтому никакое желание и никакое действие в сновидении не может быть добродетелью или грехом». И все же человек ответственен за греховный сон, поскольку он его косвенно вызывает. У него возникает обязанность нравственно очищать свою душу – как в бодрствовании, так и особенно перед отходом ко сну.

Гораздо более глубокий анализ этого смешения отрицания и признания ответственности за нравственное содержание сновидений проводит Хильдебрандт (Hildebrandt, 1875). Указав, что при обсуждении мнимой безнравственности сновидений необходимо учитывать драматический способ представления снов, уплотнение сложнейших процессов мышления, которые совершаются за самые ничтожные промежутки времени, и обесценивание и умаление элементов воображения, признаваемое также и им, он утверждает, что все-таки нельзя попросту отрицать всякую ответственность за грехи и чувства вины в сновидении.

«Когда мы хотим решительно отвергнуть какое-либо несправедливое обвинение, а именно такое, которое относится к нашим помыслам и намерениям, то мы часто используем выражение: “Мне это и во сне не снилось”. Этим мы, однако, высказываем, что, с одной стороны, считаем область сновидения весьма отдаленной, где мы должны были бы отвечать за свои мысли, поскольку там эти мысли имеют с нашей действительной сущностью лишь такую слабую и рыхлую связь, что их едва ли можно рассматривать как наши собственные; но когда мы ощущаем необходимость категорически отрицать наличие этих мыслей и в этой сфере, то тем самым косвенно признаем, что наше оправдание было бы неполным, если бы оно не простиралось дотуда. И я полагаю, что мы, хотя и бессознательно, говорим здесь на языке истины» (ibid., 49).

«Нельзя представить себе ни одного поступка в сновидении, главный мотив которого в виде желания, прихоти, побуждения не прошел бы предварительно через душу бодрствующего человека» (ibid., 51). Об этом первом побуждении нужно сказать: сновидение его не изобретало – оно только скопировало его и заимствовало, оно лишь в драматической форме переработало частицу исторического материала, обнаруженного им у нас; оно воплотило слова апостола: «Всякий, ненавидящий брата своего, есть человекоубийца» (Первое послание Иоанна, III, 15). И если после пробуждения человек, сознающий свою нравственную силу, может посмеяться над своим порочным сновидением, то едва ли от первоначальной основы его можно отделаться такой же улыбкой. Человек чувствует себя ответственным за промахи, допущенные в том, что приснилось, – если не за все целиком, то все же за некоторый их процент. «То есть если мы понимаем в этом неопровержимом значении слова Христа: “Из сердца исходят злые помыслы” (Матфей, ХV, 19), то тогда едва ли мы можем бороться с убеждением в том, что каждый допущенный в сновидении грех влечет за собой хотя бы минимум чувства вины» (ibid., 52).

Следовательно, в зачатках и наметках дурных побуждений, которые в виде искушающих мыслей постоянно возникают в нашей душе, Хильдебрандт видит источник аморальности сновидений, и, по его мнению, эти аморальные элементы следует учитывать при нравственной оценке личности. Именно эти же мысли и такая же их оценка, как мы знаем, во все времена заставляла благочестивых и набожных людей обвинять себя в том, что они закоренелые грешники[53].

Во всеобщем проявлении этих контрастирующих представлений – у большинства людей, причем не только в этической сфере – едва ли существуют какие-либо сомнения. Но их обсуждение порой было не очень серьезным. Шпитта (Spitta, 1882, 194) цитирует следующее относящееся к этой теме высказывание Целлера (Zeller, 1818): «Разум редко бывает организован настолько удачно, чтобы он всегда обладал полной властью и чтобы постоянное ясное течение его мыслей не прерывали не только несущественные, но и полностью искаженные и абсурдные представления; более того, величайшие мыслители жаловались на эту неприятную и раздражающую сумятицу представлений, ибо она нарушает их глубочайшее созерцание и их наисвятейшую и наисерьезнейшую умственную работу».

Более понятным психологическое положение этих контрастных мыслей становится из следующего замечания Хильдебрандта о том, что иногда сновидение дает нам возможность заглянуть в глубины и сокровенные уголки нашей личности, которые в состоянии бодрствования чаще всего остаются для нас закрытыми (Hildebrandt, 1875). Эту же мысль проводит и Кант в своей «Антропологии» (Kant, 1798)[54], утверждая, что сновидения, по всей видимости, нужны для того, чтобы раскрывать нам скрытые склонности и демонстрировать нам не то, какие мы есть, а то, кем могли бы стать, будь мы воспитаны по-другому. Радешток (Radestock, 1879) говорит, что сновидение часто открывает нам только то, в чем мы не хотим себе признаваться, и поэтому будет несправедливо называть его обманчивым и лживым. Й. Э. Эрдманн (Erdmann, 1852, 115) утверждает: «Сновидение никогда не открывало мне, что нужно о ком-то думать; но как к нему я отношусь и что я о нем думаю – об этом, к моему великому удивлению, я уже несколько раз узнавал из сновидения». Точно так же считает И. Г. Фихте (Fichte, 1864, т. l): «Характер наших сновидений остается гораздо более верным отражением нашего общего настроения по сравнению с тем, что мы узнаем о нем путем самонаблюдения в бодрствовании»[55]. Наше внимание обращают на то, что проявление этих побуждений, чуждых нашему нравственному сознанию, является лишь аналогией с уже известным нам наличием в сновидениях других представлений, которых нет в бодрствовании или которые играют в нем незначительную роль, такими замечаниями, как у Бенини (Benini, 1898): «Certe nostre inclinazioni ehe si credevano suffocate e spente da un pezzo, si ridestano; passioni veçchie e sepolte rivivono; cose e persone a cui non pensiamo mai, ci vengono dinanzi»[56] и у Фолькельта (Volkelt, 1875): «Представления, которые почти незаметно вошли в бодрствующее сознание и которые, наверное, никогда не будут извлечены из забвения, очень часто сообщают о своем присутствии в душе через сновидения». Наконец, здесь будет уместно напомнить, что, по мнению Шляйермахера, уже засыпание сопровождается появлением нежелательных представлений (образов).

«Нежелательными представлениями» мы можем назвать весь тот материал представлений, появление которого в аморальных, равно и в абсурдных сновидениях вызывает у нас отчуждение. Важное различие состоит только в том, что нежелательные представления в нравственной области позволяют усмотреть их противоречие нашим остальным ощущениям, тогда как другие просто кажутся нам чужеродными. До сих пор еще не было сделано ничего, что бы позволило нам устранить это различие благодаря более глубокому пониманию.

Какое же значение имеет появление нежелательных представлений в сновидении, какие выводы для психологии бодрствующей и грезящей души можно сделать из этого проявления по ночам контрастирующих этических побуждений? Здесь необходимо указать на новые разногласия и на новые различные группировки авторов. Пожалуй, мы не можем продолжить ход мыслей Хильдебрандта и его сторонников иначе, кроме как в том русле, что аморальным побуждениям и в бодрствовании присуща известная сила, которая сдерживается и не может проявиться на деле, и что во сне пропадает то, что, действуя подобно торможению, мешает нам замечать наличие этих побуждений. Таким образом, сновидение демонстрирует настоящую, хотя и не всю целиком, сущность человека и относится к средствам, делающим доступной нашему знанию скрытую часть души. Основываясь только на этом, Хильдебрандт (Hildebrandt, 1875) приписывает сновидению роль предостережения, обращающего наше внимание на скрытые нравственные дефекты нашей души подобно тому, как, по признанию врачей, оно может сообщить сознанию о незаметных дотоле телесных недугах. Также и Шпитта едва ли может прийти к иной точке зрения, когда указывает на источники возбуждения (Spitta, 1882), которые, например, играют важную роль в пубертате, и утешает сновидца: он сделал все, что было в его силах, если в бодрствовании вел добродетельный образ жизни и старался подавлять греховные мысли, как только они возникали, не давая им вызреть и проявиться на деле. В соответствии с этим воззрением, мы могли бы назвать «нежелательными» те представления, которые были «подавлены» в течение дня, и должны были бы рассматривать их проявление как чисто психический феномен.

По мнению других авторов, мы не вправе делать подобные заключения. По мнению Йессена, нежелательные представления в сновидении, равно как в бодрствовании, в лихорадочном состоянии и при других делириях, имеют «характер приведенной к покою волевой деятельности и до некоторой степени механического процесса воспроизведения образов и представлений вследствие внутренних побуждений» (Jessen, 1855). Далее, аморальное сновидение говорит о душевной жизни сновидца только то, что он когда-то каким-либо образом получил знание о данном содержании представления, которое совсем не обязательно должно быть его собственным душевным побуждением. При чтении другого автора, Маури, могут зародиться сомнения, не приписывает ли и он тоже сновидению способность разлагать душевную деятельность на ее компоненты, вместо того чтобы непланомерно ее разрушать. О сновидениях, в которых человек переступает границы моральности, он говорит: «Ce sont nos penchants qui parlent et qui nous font agir, sans que la conscience nous retienne, bien que parfoit elle nous avertisse. J’ai mes défauts et mes penchants vicieux; à l’état de veille, je tâche de lutter contre eux, et il m’arrive assez souvent de n’y pas succomber. Mais dans mes songes j’y succombe toujours ou pour mieux dire j’agis, par leur impulsion, sans crainte et sans remords… Evidemment les S visions qui se déroulent devant ma pensée et qui constituent le rêve, me sont suggérées par les incitations, que je ressens et que ma volonté absenté ne cherche pas à refouler» (Maury, 1878, 113)[57].

Если верить в способность сновидения раскрывать действительно существующее, но подавленное или скрытое моральное предрасположение сновидца, то более четкого выражения этой позиции, чем у Маури (ibid., 165), найти трудно: «En rêve l’homme se révèle donc tout entier à soi-même dans sa nudité et sa misère natives. Dès qu’il suspend l’exercice de sa volonté, il devient le jouet de toutes les passions contre lesquelles, a l’état de veille la conscience, le sentiment d’honneur, la crainte nous défendent»[58]. В другом месте он также находит точные слова (ibid., 462): «Dans le rêve, c’est surtout l’homme instinctif qui se révèle… L’homme revient pour ainsi dire à l’état de nature quand il rêve; mais moins les idées acquises ont pénétré dans son esprit, plus les penchants en désaccord avec elles conservent encore sur lui d’influence dans le rêve»[59]. Затем в качестве примера Маури рассказывает о том, что в своих снах он нередко представал жертвой как раз того суеверия, с которым яростнее всего боролся в своих сочинениях.

Однако ценность всех этих проницательных замечаний для психологического понимания жизни во сне подрывается у Маури тем, что в столь правильно подмеченном им явлении он видит только доказательство automatisme psychologique[60], который, по его мнению, господствует в жизни во сне. Этот автоматизм он понимает как полную противоположность психической деятельности.

В одном месте «Очерков о сознании» Штрикера (Stricker, 1879) говорится: «Сновидение состоит не только из иллюзий; если, например, человек во сне боится грабителей, то, хотя эти грабители воображаемые, страх все же реален». Он обращает наше внимание на то, что развитие аффекта в сновидении не допускает оценки, которая достается остальному содержанию сновидения, и перед нами встает вопрос: какой из психических процессов во сне реален? То есть: какой из них может претендовать на включение себя в состав психических процессов бодрствования?

Ж. Теории сновидения и его функции

Суждение о сновидении, в котором предпринимается попытка с некой точки зрения объяснить как можно больше его особенностей и вместе с тем определить связь сновидения с более широкой областью явлений, можно назвать теорией сновидения. Отдельные теории сновидения различаются тем, что они выдвигают на передний план ту или иную характеристику сновидения и привязывают к ней свои объяснения. Из теории не обязательно можно сделать вывод о некой функции, то есть о пользе или каком-либо ином эффекте сновидения, но наше мышление, привыкшее ориентироваться на телеологию, будет все же предпочитать те теории, в которых рассматриваются функции сновидения.

Мы познакомились уже с несколькими представлениями о сновидении, которые в этом смысле более или менее заслуживают названия теории. Вера древних людей, что сновидение ниспосылается богами, чтобы направлять поступки людей, была настоящей теорией сновидения, которая давала ответы на все относящиеся к нему вопросы. С тех пор как сновидение стало объектом биологического исследования, мы знаем многочисленные теории сновидения, но среди них встречаем также и далеко не совершенные.

Если не претендовать на полноту, то можно дать следующую классификацию теорий сновидения, основанную на представлениях о мере и характере психической деятельности во сне.

1. Теории, как, например, теория Дельбёфа (Delboeuf, 1885), допускающие, что в сновидении продолжается вся психическая деятельность, совершавшаяся в бодрствовании. Согласно эти теориям, душа не спит, ее аппарат остается сохранным, но, оказавшись в условиях, отличающихся от состояния бодрствования, при нормальном функционировании она неизбежно будет давать иные результаты, чем в бодрствовании. Здесь возникает вопрос, способны ли эти теории вывести отличия сновидения от мышления в бодрствовании исключительно из условий состояния сна. Кроме того, здесь нет подхода к функции сновидения; непонятно, зачем человек видит сны, почему сложный механизм душевного аппарата продолжает действовать даже тогда, когда он оказывается в условиях, на работу в которых, он, по всей видимости, не рассчитан. Единственно целесообразными реакциями остаются сон без сновидений или пробуждение при наличии нарушающих сон раздражителей вместо третьей реакции, реакции в виде видения снов.

2. Теории, в которых, наоборот, говорится о снижении психической деятельности в сновидении, ослаблении связей, оскудении перерабатываемого материала. Согласно этим теориям, сну должна быть дана совершенно иная психологическая характеристика, чем у Дельбёфа. Сон простирается далеко за пределы души, он состоит не только в ограждении души от внешнего мира – скорее, он проникает в ее механизм и на какое-то время делает его непригодным. Если мне будет позволено сделать сравнение с психиатрическим материалом, то я бы сказал, что первые теории конструируют сновидение как паранойю, а упомянутые вторыми представляют его по образцу слабоумия, или аменции.

Теория, утверждающая, что в жизни во сне проявляется лишь фрагмент душевной деятельности, парализованной сном, пользуется наибольшей популярностью среди врачей и в научном мире в целом. Если предполагать наличие более широкого интереса к объяснению сновидений, то ее, пожалуй, можно назвать господствующей теорией сновидения. Следует подчеркнуть то, с какой легкостью эта теория избегает опаснейших подводных камней при объяснении сновидений, а именно – проявляющихся в сновидении противоречий. Поскольку, согласно этой теории, сновидение – это результат частичного бодрствования («постепенное, частичное и вместе с тем аномальное бодрствование», – говорит о сновидении Гербарт в своей «Психологии» (Herbart, 1892), то ряд состояний, начиная от постепенного пробуждения до полного бодрствования, она может сопоставить с другим рядом – от пониженной деятельности сновидения, проявляющейся в абсурдности, до сконцентрированной мыслительной деятельности.

Для кого физиологическая точка зрения стала незаменимой или, по крайней мере, кому она кажется наиболее научной, тот найдет изложение этой теории у Бинца (Binz, 1878): «Однако это состояние (оцепенения) к утру постепенно подходит к концу. Все меньше становится утомляющих веществ, накопившихся в сером веществе мозга, они все больше разлагаются или уносятся беспрерывно циркулирующим потоком крови. Тут и там оживают отдельные группы клеток, тогда как вокруг все пока еще находится в оцепенении. Теперь перед нашим затуманенным сознанием происходит изолированная работа отдельных групп, и ей недостает контроля со стороны других, образующих ассоциации частей мозга. Поэтому возникающие образы, которые чаще всего соответствуют материальным впечатлениям недавнего прошлого, следуют один за другим в хаотическом беспорядке. Число освобождающихся мозговых клеток становится все больше, и все меньше – бессмыслица сновидения».

Понимание снови́дения как неполного, частичного бодрствования или как следов его влияния, несомненно, можно найти у всех современных физиологов и философов. Наиболее подробно оно изложено у Маури (Maury, 1878). В его исследовании нередко кажется, будто автор представляет себе бодрствование или засыпание связанными с определенными анатомическими центрами, причем определенная анатомическая область и определенная психическая функция для него неразрывно связаны. Но я хотел бы здесь только сказать, что, даже если бы теория частичного бодрствования подтвердилась, говорить о ее более детальной разработке было бы слишком рано.

При таком понимании жизни во сне, разумеется, о функции сновидения не может быть и речи. Пожалуй, о месте и значении сновидения особенно последовательно высказывается Бинц (Binz 1878): «Все факты, как мы видим, заставляют охарактеризовать сновидение как телесный, всегда бесполезный и почти всегда прямо-таки болезненный процесс…»

Выражение «телесный» по отношению к сновидению, обязанное своим происхождением самому автору, указывает, пожалуй, больше чем на одно направление. Оно относится прежде всего к этиологии сновидения, которой Бинц особенно интересовался, когда исследовал экспериментальное вызывание сновидений путем применения ядов. В подобного рода теориях возникновение сновидений объясняется исключительно с соматической точки зрения. В крайней форме это звучит следующим образом: после того как мы, удалив от себя раздражители, погрузились в сон, нет никакой потребности и надобности в видении снов до самого утра, когда постепенное пробуждение из-за вновь возникающих раздражителей может отразиться в феномене снови́дения. Между тем оградить сон от раздражителей не удается; подобно тому, как Мефистофель жалуется на зародышей жизни, отовсюду к спящему проникают раздражения – извне, изнутри и даже из всех тех частей тела, которые в бодрствовании никогда его не заботили. В результате сон нарушается, душа пробуждается то в том, то в этом уголке и затем некоторое время функционирует благодаря пробудившейся части, будучи рада снова уснуть. Сновидение представляет собой реакцию на вызванное раздражением нарушение сна, впрочем, реакцию, совершенно излишнюю.

Называть сновидение, которое все же остается проявлением деятельности душевного органа, телесным процессом, имеет еще и другой смысл: тем самым сновидение лишается значения психического процесса. Очень старое в применении к сновидению сравнение с «десятью пальцами совершенно не сведущего в музыке человека, бегающими по клавишам инструмента» (Strümpell, 1877), пожалуй, лучше всего иллюстрирует то, какую оценку, как правило, находила деятельность сновидения у представителей точных наук. С этой точки зрения сновидение представляется чем-то совершенно не поддающимся толкованию; ну как могут десять пальцев немузыкального человека создать что-либо музыкальное?

Теория частичного бодрствования уже давно вызывала серьезные возражения. Бурдах считал (Burdach, 1838): «Когда говорят, что сновидение – это частичное бодрствование, то этим, во‑первых, не объясняется ни бодрствование, ни сон, а во‑вторых, утверждается только то, что некоторые силы души действуют в сновидении, тогда как другие бездействуют. Но такое неравенство имеет место на протяжении всей жизни…»

С господствующей теорией сновидения, в которой сон рассматривается как «телесный» процесс, связана весьма интересная и импонирующая точка зрения на сновидение, впервые высказанная в 1886 году Робертом. Здесь за сновидением признается наличие определенной функции – полезного результата. В основу своей теории Роберт кладет два факта наблюдения, на которых мы уже останавливались при оценке материала сновидения, а именно то, что человеку часто снятся самые малозначительные впечатления дня и очень редко то, что представляло днем большой интерес. Роберт считает абсолютно верным следующее утверждение: возбудителями сновидения никогда не бывают мысли, доведенные до конца, – ими всегда являются только такие мысли, которые лишь созревают в уме или слегка задевают душу (Robert, 1886). «Поэтому в большинстве случаев нельзя объяснить сновидения, ибо причинами его являются чувственные впечатления прошедшего дня, не доведенные до полного осознания спящим». [Ibid., 1920.] Следовательно, условием того, что впечатление проникает в сновидение, является либо то, что была нарушена переработка этого впечатления, либо то, что оно было слишком незначительным и не могло претендовать на такую переработку.

Сновидение представляется Роберту «телесным процессом секреции, который в своих духовных реактивных проявлениях достигает сознания». [Ibid., 9.] Сновидения – это продукты секреции задушенных в зародыше мыслей. «Человек, лишенный способности видеть сны, по всей видимости, сошел бы с ума, потому что в его мозгу накопилось бы огромное множество незаконченных, недодуманных мыслей и мимолетных впечатлений, под бременем которых оказалось бы подавленным то, что должно было бы запечатлеться в памяти в виде готового целого». [Ibid., 10.] Сновидение служит перегруженному мозгу своего рода предохранительным вентилем. Сновидения обладают исцеляющей, снимающей напряжение силой (ibid., 32).

Было бы неверно задавать Роберту вопрос, каким же образом представление в сновидении может привести к устранению напряжения. По-видимому, из двух особенностей материала сновидения автор делает вывод, что такое отбрасывание несущественных впечатлений происходит каким-то образом в форме соматического процесса и что видение снов является не особым психическим процессом, а всего лишь известием, получаемым нами о том выделении. Впрочем, секреция – это не единственное, что происходит ночью в душе. Роберт сам добавляет, что, кроме этого, перерабатываются побуждения дня, а «тот мыслительный материал, который не удается переварить и выделить, а потому остается лежать в уме, заимствованными у фантазии мыслительными нитями связывается в завершенное целое и в виде безвредных образов фантазии включается в память» (ibid., 23).

Вместе с тем Роберт вступает в резкое противоречие с господствующей теорией при обсуждении источников сновидения. Согласно этой теории, человеку вообще ничего бы не снилось, если бы внешние и внутренние раздражения не будили постоянно душу, а по мнению Роберта, стимул к снови́дению находится в самой душе, в ее перегрузке, которую требуется устранить. Поэтому Роберт совершенно логично считает, что причины, связанные с физическим самочувствием и обусловливающие возникновение сновидений, играют второстепенную роль и что они не могли бы заставить видеть сны душу, в которой не было бы материала для образования сновидения, заимствованного у бодрствующего сознания. Следует только признать, что на образы фантазии, развивающиеся в сновидении из глубины души, могут влиять нервные раздражители (ibid., 48). Следовательно, по мнению Роберта, сновидение все же не зависит целиком от соматических источников; оно, хотя и не является психическим процессом и не имеет места среди психических процессов бодрствования, тем не менее представляет собой повседневный соматический процесс в аппарате душевной деятельности; оно выполняет функцию предохранения этого аппарата от перегрузки или, если применить сравнение, очистки души от мусора.

На те же особенности сновидения, проявляющиеся в выборе его материала, опирается другой автор, Делаж, разрабатывая свою собственную теорию. Поучительно проследить, как едва заметное изменение в понимании одних и тех же вещей привело его к конечному результату, имеющему совершенно иное значение.

Делаж (Delage, 1891), после того как потерял близкого ему человека, на собственном опыте убедился, что обычно не снится то, что постоянно занимало кого-то днем, или же снится только после того, как в течение дня это начинает ослабляться другими интересами. Его последующие наблюдения над другими людьми подтвердили универсальность такого положения вещей. Интересное замечание подобного рода, которое оказалось верным для большинства случаев, делает Делаж о сновидениях молодых супругов: «S’ils ont été fortement épris, presque jamais ils n’ont rêvé l’un de l’autre avant le mariage ou pendant la lune de miel; et s’ils ont rêvé d’amour, c’est pour être infidèles avec quelque personne indifférente ou odieuse»[61]. [Ibid.] Что же все-таки снится человеку? По мнению Делажа, имеющийся в наших сновидениях материал состоит из фрагментов и остатков впечатлений последних дней и прежних времен. Все, что проявляется в наших сновидениях, все, что мы вначале склонны считать творением жизни во сне, при ближайшем рассмотрении оказывается нераспознанным воспроизведением, «souvenir inconscient»[62]. Но этот материал представлений обнаруживает общую черту – он проистекает от впечатлений, которые, по всей вероятности, сильнее затрагивали наши органы чувств, чем наш разум, или от которых внимание вновь отвлеклось вскоре после их появления. Чем менее осознанным и при этом чем более сильным было впечатление, тем больше шансов, что оно будет играть определенную роль в следующем сновидении.

Как и Роберт, Делаж выделяет, по существу, те же две категории впечатлений, малосущественные и незавершенные, но он трактует взаимосвязь иначе, полагая, что эти впечатления способны сниться не потому, что они безразличны, а потому, что они не завершены. Малосущественные впечатления тоже в известной степени не были полностью завершены, и они тоже по своему характеру в качестве новых впечатлений «autant de ressorts tendus»[63], которые могут разряжаться во сне. По сравнению со слабыми и почти незаметными впечатлениями еще больше шансов сыграть свою роль в сновидении будет у сильного переживания, переработка которого случайно была приостановлена или преднамеренно отодвинута на задний план. Психическая энергия, накопившаяся днем благодаря торможению и подавлению, ночью становится движущей силой сновидения. В сновидении проявляется то, что было подавлено психикой. [Ibid., 43.][64]

К сожалению, ход мыслей Делажа в этом месте обрывается; самостоятельной психической деятельности в сновидении он отводит лишь самую незначительную роль и, таким образом, со своей теорией сновидения непосредственно присоединяется к господствующему учению о частичном сне мозга: «En somme le rêve est le produit de la pensée errante, sans but et sans direction, se fixant successivement sur les souvenirs, qui ont gardé assez d’intensité pour se placer sur sa route et l’arrêter au passage, établissant entre eux un lien tantôt faible el indécis, tantôt plus fort et plus serré, selon que l’activité actuelle du cerveau est plus ou moins abolie par le sommeil»[65]. [Ibid., 46.]

3. В третью группу можно объединить теории сновидения, приписывающие видящей сны душе способность и склонность к особой психической деятельности, которую в бодрствовании она либо вообще осуществлять не может, либо осуществляет весьма далеким от совершенства образом. Из реализации этих способностей возникает в основном полезная функция сновидения. Суждения о сновидении, которые выносили в прошлом психологи, относятся большей частью к этой группе. Но вместо перечисления их я хотел бы довольствоваться высказыванием Бурдаха, согласно которому сновидение представляет собой «естественную деятельность души, которая не ограничена властью индивидуальности, не нарушена самосознанием, не обусловлена самоопределением, а выступает как предающаяся свободной игре жизненность чувствительных центров» (Burdach, 1838).

Это самозабвенное и свободное использование собственных сил Бурдах и другие, очевидно, представляют себе как состояние, в котором душа освежается и собирает новые силы для дневной работы, то есть чем-то вроде каникул. Бурдах [ibid., 514] цитирует и, следовательно, принимает также любезные слова, которыми писатель Новалис восхваляет царство снов: «Сновидение является защитой от будничности и монотонности жизни, свободным отдыхом стесненной фантазии, когда она смешивает все образы жизни и радостной детской игрой прерывает вечную серьезность взрослого человека. Без сновидений мы бы, наверное, раньше состарились, и поэтому сновидение, пусть оно даже и не ниспослано непосредственно свыше, можно все же считать драгоценным даром, дружелюбным спутником на пути к могиле»[66].

Еще убедительнее освежающую и целительную деятельность сновидения изображает Пуркинье (Purkinje, 1846): «Прежде всего эти функции выполняют продуктивные сновидения. Речь идет о легкой игре воображения, никак не связанной с событиями дня. Душа не желает продолжать жить напряжением бодрствующей жизни, а хочет прекратить ее, от нее отдохнуть. Она создает состояния, противоположные состояниям в бодрствовании. Она исцеляет печаль радостью, заботы – надеждами и светлыми, заставляющими забыться образами, ненависть – любовью и дружескими чувствами, страх – мужеством и уверенностью; сомнения она разгоняет убежденностью и твердой верой, напрасные ожидания – их исполнением. Многие раны души, которые сохранялись открытыми в течение целого дня, исцеляет сон, укрывая их и предохраняя от новых волнений. На этом отчасти основывается исцеляющее боль воздействие времени». Мы все ощущаем, что сон – это благодеяние для жизни души, и смутное предчувствие в массовом сознании, очевидно, не намерено отказаться от предрассудка, что сновидение есть один из путей, по которым сон ниспосылает свои благодеяния.

Наиболее оригинальную и значительную попытку объяснить сновидение на основании особой деятельности души, способной свободно проявиться лишь в состоянии сна, предпринял в 1861 году Шернер. Книга Шернера, написанная тяжелым и высокопарным стилем, в которой чувствуется чуть ли не пьянящее воодушевление автором темой, которое должно действовать отталкивающе, если не сумеет увлечь читателя, создает для анализа такие большие трудности, что мы с готовностью обратимся к более ясному и краткому изложению, в котором философ Фолькельт представляет нам учение Шернера. «Пожалуй, из мистических нагромождений, из всего этого великолепия и блеска мысли проглядывает и просвечивает полная догадок видимость смысла, но из-за этого путь философа не становится ясным». Такую оценку представления Шернера находят даже у его единомышленника (Volkelt, 1875).

Шернер не принадлежит к числу авторов, которые допускают, что душа переносит все свои способности в сновидения. Он рассуждает о том (по Фолькельту, ibid., 30), каким образом в сновидении ослабляется центральность, спонтанная энергия «Я», как вследствие этой децентрализации изменяются познание, чувствование, желание и представление, и почему остатки этих душевных сил имеют не истинно духовный характер, а лишь свойства механизма. Но зато полного размаха в сновидении достигает деятельность души, которую можно назвать фантазией, избавленная от всякого господства разума и потому свободная от строгой воздержанности. Вынимая последние камни из памяти бодрствования, душа создает из них новые структуры, полностью отличающиеся от образований, возникающих в бодрствовании; она проявляет себя в сновидении не только репродуктивно, но и продуктивно. [Ibid., 31.] Ее особенности придают жизни во сне ее особые свойства. Она демонстрирует предпочтение несоразмерного, преувеличенного, огромного. Но вместе с тем благодаря освобождению от сдерживающих категорий мышления она приобретает бо́льшую гибкость, расторопность и изворотливость; она крайне чувствительна ко всем малейшим изменениям настроения, к подстрекательским аффектам, она тотчас переводит внутреннюю жизнь во внешнюю пластическую наглядность. Фантазия в сновидении лишена понятийного языка; то, что она хочет сказать, ей нужно наглядно изобразить, а так как понятие не оказывает здесь ослабляющего воздействия, она живописует с невероятной быстротой, энергией и силой. Из-за этого ее язык, каким бы ясным он ни был, становится многословным, тяжеловесным, неуклюжим. Особенно же ясность ее языка затрудняется из-за того, что она не расположена выражать объект через его истинный образ и предпочитает избирать чуждый образ, поскольку он способен выразить собой лишь тот момент объекта, в воспроизведении которого есть надобность. В этом состоит символизирующая деятельность фантазии… [Ibid., 32.] Далее, очень важно, что фантазия в сновидении изображает предметы не исчерпывающе, а лишь в их очертаниях, причем самым вольным путем. Поэтому ее художество кажется плодом гениального вдохновения. Однако фантазия не останавливается на простом изображении предмета – она испытывает внутреннюю необходимость в той или иной степени соединить с ним «Я» сновидца и, таким образом, создать действие. Например, сновидение, вызванное зрительным раздражением, рисует золотые монеты на улице; сновидец их собирает, радуется, уносит с собой. [Ibid., 33.]

Материал, с помощью которого фантазия осуществляет свою художественную деятельность, по мнению Шернера, состоит в основном из почти незаметных днем органических телесных раздражений, так что в гипотезе об источниках и возбудителях сновидения чересчур фантастическая теория Шернера и, пожалуй, чересчур рассудительное учение Вундта и других физиологов, которые в остальном ведут себя по отношению друг к другу как антиподы, здесь полностью совпадают. Но если, согласно физиологической теории, душевная реакция на внутренние телесные раздражители исчерпывается оживлением каких-либо соответствующих им представлений, которые затем посредством ассоциации призывают к себе на помощь некоторые другие представления, и на этой стадии осуществление психических процессов сновидения, по-видимому, заканчивается, то, по мнению Шернера, телесные раздражители дают душе лишь материал, который она может использовать в своих фантастических целях. Образование сновидения, согласно Шернеру, начинается только там, где оно скрывается от взгляда других людей.

Однако едва можно считать целесообразным то, что фантазия в сновидении делает с телесными раздражениями. Она ведет с ними поддразнивающую игру, изображая органический источник, из которого проистекают в данном сновидении раздражения, в той или иной пластичной символике. Более того, Шернер считает, в чем Фолькельт (Volkelt, 1875) и другие авторы с ним не согласны, что у фантазии в сновидении имеется определенный излюбленный символ для отображения организма в целом; этот символ – дом. К счастью, однако, в своих изображениях она, по всей видимости, не привязана к этому материалу; напротив, она может использовать целый ряд домов, чтобы изобразить отдельный о́рган, например очень длинную улицу, – для отображения раздражения, идущего от кишечника. В других случаях отдельные части дома действительно могут символизировать отдельные части тела, как, например, в сновидении, вызванном головной болью, потолок комнаты (который представляется сновидцу усеянным отвратительными, похожими на жаб пауками) – голову. (Ibid., 3334.) Помимо символики дома, для изображения частей тела, посылающих раздражители, используются самые разные предметы. «Так, например, дышащие легкие символизируются гудящей печью, в которой бушует пламя, сердце – пустыми ящиками и коробками, мочевой пузырь – круглыми, по форме похожими на мешок или вообще просто имеющими полость предметами. В сновидении, вызванном возбуждением полового органа, мужчине может сниться, что он находит на улице верхнюю часть кларнета, рядом с ней курительную трубку и шубу. Кларнет и курительная трубка по своей форме напоминают мужской член, шуба символизирует волосы на лобке. В аналогичном сновидении женщины узкая область между сжатыми бедрами изображается тесным, окруженным домами двором, а влагалище – ведущей через середину двора скользкой и влажной, очень узкой тропинкой, по которой сновидица должна пройти, чтобы отнести письмо некоему господину». (Volkelt, ibid., 34.) «Особенно важно то, что в конце такого вызванного телесными раздражителями сновидения фантазия, так сказать, демаскируется, открыто изображая возбуждающий орган или его функцию. Так, например, сновидение, вызванное раздражениями, идущими от зубов, обычно завершается тем, что сновидец вынимает у себя изо рта зуб». [Ibid., 35.]

Однако фантазия в сновидении может обратить свое внимание не только на форму органа, вызывающего возбуждение, – с таким же успехом в качестве объекта символизации она может выбрать и вещество, которое в нем содержится. Так, например, в сновидении, вызванном раздражением кишечника, человеку снится, что он идет по грязным улицам, при раздражении мочевого пузыря – пенящаяся вода. Либо символически изображаются раздражитель как таковой, возбуждение, которое он вызывает, объект желаний, или же «Я» сновидца вступает в конкретную связь с символизациями собственного состояния, когда, например, при болезненных раздражениях мы отчаянно сражаемся с кусающейся собакой или свирепым быком, или когда в сексуальном сне сновидицу преследует обнаженный мужчина. [Ibid., 3536]. Из всего возможного богатства конструкций символизирующая деятельность фантазии остается главной движущей силой любого сновидения. [Ibid., 36.] Глубже проникнуть в сущность этой фантазии и показать место этой именно так понимаемой психической деятельности в системе философских идей попытался Фолькельт в своей прекрасно и по-доброму написанной книге, которая, однако, остается слишком сложной для каждого, кто в ходе предшествующей учебы не был подготовлен к полному догадок пониманию философских систем.

По мнению Шернера, с деятельностью фантазии, осуществляющей символизацию в сновидении, не связана ни одна полезная функция. Душа во сне играет предоставленными ей раздражениями. Можно было бы предположить, что она играет просто так. Но можно было бы также задаться вопросом, может ли наше детальное рассмотрение теории сновидения Шернера, произвольность которой и нежелание стеснять себя какими бы то ни было правилами исследования слишком очевидны, привести к чему-то полезному. Здесь было бы уместно наложить вето на отвержение учения Шернера по причине того, что оно недоступно проверке как слишком высокомерное. Это учение опирается на впечатления, полученные от своих сновидений человеком, который уделял им много внимания и который по своему характеру был, видимо, склонен исследовать непонятные вещи в душе. Далее, в нем речь идет о предмете, который тысячелетиями казался людям загадочным, но вместе с тем богатым содержанием и многосторонним и в прояснение которого строгая наука, как она сама признается, не внесла особого вклада за исключением того, что пыталась в противоположность распространенным мнениям оспаривать наличие у данного объекта содержания и значения. Наконец, честно скажем себе, что и мы, по всей видимости, при попытках объяснить сновидение едва ли сумеем избежать фантазирования. Существуют даже ганглиозные клетки, отвечающие за фантазирование; приведенная выше цитата такого рассудительного и точного исследователя, как Бинц, где говорится, как Аврора пробуждения проносится по скоплениям спящих клеток коры головного мозга, не уступает по фантастичности и неправдоподобию попыткам толкования Шернера. Я надеюсь далее показать, что за ними стоит нечто реальное, но оно описано слишком расплывчато и не имеет характера универсальности, на который может претендовать теория сновидения. Пока же теория сновидения Шернера в ее противопоставлении медицинским теориям может нам показать, в какие крайности до сих пор впадают исследователи при объяснении жизни во сне.

З. Отношения между сновидением и душевными болезнями

Говоря об отношении сновидения к душевным расстройствам, можно иметь в виду три вещи: 1) этиологическое и клиническое отношение, когда, например, сновидение отображает психотическое состояние, 2) изменения, которым подвергается жизнь в сновидении в случае душевной болезни, 3) внутренняя связь между сновидением и психозами – аналогии, указывающие на их принципиальное сходство. Эти разнообразные отношения между двумя рядами феноменов в прежние времена – да и в настоящее время снова – являлись излюбленной темой авторов-медиков, как это показывает литература по данному предмету, собранная Шпиттой (Spitta, 1882), Раденштоком (Radestock, 1879), Маури (Maury, 1878) и Тисье (Tissié, 1898). Недавно свое внимание на эти взаимосвязи обратил Санте де Санктис[67]. В интересах нашего изложения будет достаточно лишь просто коснуться этого важного вопроса.

По поводу клинических и этиологических отношений между сновидением и психозами я хочу привести следующие примеры. Хонбаум (Hohnbaum, 1830) сообщает (по Краусу [Krauß, 1858]), что первой вспышке безумия часто предшествовало тревожное, кошмарное сновидение и что преобладающая идея была связана с этим сном. Санте де Санктис приводит аналогичные наблюдения над параноиками и считает сновидение для некоторых из них «vraie cause déterminante de la folie»[68]. Психоз может разразиться вслед за сновидением, содержавшим бредовую идею, или медленно развиваться благодаря последующим сновидениям, которым приходится пока еще бороться с сомнениями. В одном из случаев, описанном де Санктисом, за взбудоражившим сновидением последовали легкие истерические приступы, а затем возникло тревожно-меланхолическое состояние. Фере (Féré, 1886) (по Тисье [Tissié, 1898]) сообщает об одном сновидении, следствием которого явился истерический паралич. Здесь сновидение предстает пред нами как причина душевного расстройства, хотя точно так же мы вправе сказать, что первые признаки душевного расстройства проявились в жизни во сне, что оно впервые прорвалось в сновидении. В других примерах сновидение содержит болезненные симптомы, или же психоз ограничивается жизнью во сне. Так, например, Томайер (Thomayer, 1897) обращает внимание на страшные сны, которые следует понимать как эквиваленты эпилептических приступов. Аллисон (Allison, 1868) (по Радештоку [Radestock, 1879]) описал ночное умопомешательство (nocturnal insanity), при котором днем люди внешне совершенно здоровы, тогда как ночью у них регулярно возникают галлюцинации, приступы бешенства и т. п. Аналогичные наблюдения имеются у де Санктиса (de Sanctis, 1899) (эквивалент паранойи в сновидении алкоголика – голоса, обвинявшие супругу в неверности) и у Тисье. Тисье (Tissié, 1898) приводит огромное множество наблюдений, сделанных в недавнее время, в которых поступки патологического характера (совершенные на основе бредовых идей, навязчивые импульсы) вытекают из сновидений. Гислен (Guislain, 1833) описывает случай, в котором сон сменялся перемежающимся помешательством.

Нет сомнений в том, что когда-нибудь наряду с психологией сновидения врачи будут заниматься также психопатологией сновидения.

Особенно часто в случаях выздоровления от душевной болезни можно выявить, что при здоровом функционировании днем жизнь во сне продолжает носить характер психоза. Грегори (по Краусу – Krauß, 1859), по-видимому, первым обратил внимание на это явление. Макарио (Macario, 1847) (по Тисье [Tissié, 1898]) рассказывает об одном маньяке, который через неделю после своего полного выздоровления снова испытал в сновидениях скачку идей и бурные импульсы своей болезни.

Что касается изменений, которые претерпевает жизнь во сне при длительном психозе, то здесь пока еще было проведено слишком мало исследований[69]. И наоборот, внутреннее сходство между сновидением и душевным расстройством, проявляющееся в значительном совпадении обоих явлений, уже давно привлекало к себе внимание. Согласно Маури (Maury, 1853), первым на это указал Кабанис в своих «Rapports du physique et du moral» (Cabanis, 1802), после него это отмечали Лелю (Lélut, 1852), Моро (Moreau, 1855) и особенно философ Мэн де Биран (de Biran, 1834). Но несомненно, это сравнение является более давним. Радешток (Radestock, 1879) в главе, в которой он его обсуждает, приводит целую подборку высказываний, доказывающих аналогию между сновидением и сумасшествием. Кант говорит в одном месте (Kant, 1764): «Сумасшедший – это человек, грезящий наяву». Краус (Krauß, 1859): «Безумие есть сновидение в бодрствовании». Шопенгауэр (Schopenhauer, 1862, Bd. l) называет сновидение кратковременным сумасшествием, а сумасшествие – длительным сновидением. Хаген (Hagen, 1846) характеризует делирий как сновидение, но вызванное не сном, а болезнями. Вундт в «Физиологической психологии» (Wundt, 1874) говорит: «Фактически в сновидении мы сами можем пережить почти все явления, с которыми мы встречаемся в домах для умалишенных».

Отдельные соответствия, на основе которых проводится такое сопоставление, Шпитта (Spitta, 1882) (впрочем, во многом по аналогии с Маури – Maury, 1853) перечисляет следующим образом: «1) Исчезновение или ретардация самосознания, вследствие чего отсутствие знания о состоянии как таковом, то есть неспособность удивляться, недостаток морального сознания; 2) измененное восприятие органами чувств, а именно – сниженное во сне и в целом существенно повышенное при умопомрачении; 3) соединение представлений между собою исключительно по законам ассоциации и репродукции, то есть автоматическое образование рядов и, следовательно, непропорциональность отношений между представлениями (преувеличения, фантазмы), и вытекающее из всего этого: 4) изменение, или деградация личности и иногда особенностей характера (перверсии)».

Радешток добавляет также сюда аналогии в материале (Radestock, 1879): «Большинство галлюцинаций и иллюзий встречаются в сфере слуха, зрения и общего чувства. Меньше всего элементов, как и в сновидении, предоставляют обоняние и вкус. У больного горячкой в бреду, как и у спящего, возникают воспоминания о далеком прошлом; то, что бодрствующему и здоровому человеку кажется давно позабытым, вспоминается спящему и больному». Аналогия сновидения и психоза приобретает свое полное значение благодаря тому, что она, словно семейное сходство, простирается до тонкой мимики и особенностей выражения лица.

«Человеку, страдающему физическими и душевными недугами, сновидение дает то, в чем ему отказывала действительность: счастье и благополучие; точно так же и душевнобольному рисуются светлые картины счастья, величия, богатства и превосходства. Мнимое обладание благами и воображаемое исполнение желаний, отклонение или уничтожение которых как раз и заложили психическую основу безумия, зачастую составляют главное содержание делирия. Женщина, потерявшая дорогого ей ребенка, бредит материнскими радостями, разорившийся человек считает себя необычайно богатым, обманутая девушка ощущает себя нежно любимой».

(В этом месте Радешток вкратце излагает проницательные рассуждения Гризингера (Griesinger, 1861), в которых со всей ясностью раскрывается общая для сновидения и психоза особенность представления – исполнение желания. Мои собственные исследования показали мне, что именно здесь следует искать ключ к психологической теории сновидения и психозов.)